В начале апреля правительство Самарской области запретило любительскую и спортивную охоту на водоплавающую и боровую дичь в связи с тяжелой эпидемиологической обстановкой и режимом повышенной готовности. Запрет действовал на территории охотничьих угодий в регионе до 4 мая — к этому времени весенний сезон охоты на боровую и водоплавающую дичь уже закончился (обычно он длится со второй субботы апреля в течение 10 календарных дней). Защитил ли он охотников от заражения коронавирусом, неизвестно, а вот как он повлиял на природу — мнения охотников и экологов расходятся.

Запрет стал дополнительной ограничительной мерой по соблюдению гражданами режима самоизоляции. Чиновники ссылались и на то, что «весенний «перерыв» в охоте на диких птиц рекомендован Минприроды РФ и будет способствовать воспроизводству популяции и сохранению среды обитания птиц».

С этим не согласились охотники. Некоторые утверждают, что когда дичи много, это отрицательно сказывается на окружающей среде — птицы могут нанести ущерб авиакомпаниям и фермерам, а селезни, чувствуя конкуренцию, начинают давить яйца в чужих гнездах.

«Люди всю зиму ждали начала весеннего сезона охоты, и конечно, кто обрадуется тому, что его лишают любимого занятия. В Саратовской области охоту запрещать не стали, поэтому мы ездили за гусем и уткой туда», — поделился опытный охотник Сергей Гончаренко.

С охотниками, в свою очередь, не соглашаются экологи.

«Запрет охоты повлияет на окружающую среду самым положительным образом. Нужно понимать, что охота на дичь — это компромисс. С точки зрения чистой экологии, это очень плохо — мы изымаем часть животных из дикой природы, причем необратимо. При этом всегда можно рассчитать такое количество животных, добыча которых не повлияет необратимо на окружающую среду. Такой компромисс обеспечивает охотников добычей, и в то же время сохраняет качество среды.

Запрет охоты означает и то, что в охотхозяйствах нет людей — меньше фактор беспокойства, дичь чувствует себя более комфортно, и можно ожидать, что будет больше кладок и больше вероятности, что кладки будут выведены. Известно же, что вороны следят за охотниками, и обнаруживая гнездо, разоряют его. Но численность водоплавающей и боровой дичи вырастет не катастрофически — это не навредит хозяйственной деятельности», — утверждает старший преподаватель кафедры биохимии, биотехнологии и биоинженерии Самарского университета Антон Васин.

Тетерев

Вальдшнеп

Утка

Гусь

Куропатка

Лысуха

По словам председателя Центрального совета «Российской Зеленой Лиги» Сергея Симака, прекращение охоты почти всегда полезно для природных экосистем, независимо от его причины — так, в Чернобыльской зоне возник уникальный природный заповедник, где за 40 лет восстановилось биоразнообразие выше, чем в любой другой точке Европы.

«Насчет риска для авиакомпаний — разумеется, всегда есть вероятность того, что самолет столкнется со стаей птиц, но только при взлете или посадке, так как высота полета самолета намного превышает высоту полета птиц. В турбины может затянуть и певчую стаю, и хищную птицу, и чаек, которые, кстати, в отличие от гусей, например, часто держатся вблизи аэропортов, если там есть свалки. Чтобы избежать столкновения самолета с птицами, в аэропортах должны работать специальные службы, занимающиеся отпугиванием птиц.

Существенный ущерб фермерам те же дикие гуси нанести не могут, так как они питаются зелеными побегами, и в Самарской области садятся на поля только осенью, когда озимые еще не подросли», — поясняет Симак.

Впрочем, не все охотники почувствовали себя ущемленными из-за запрета охоты.

«Дичи много, конечно, но мы обычно по две-три птицы, в лучшем случае, подстреливали за раз. А ведь для этого нужны ружье, патроны, бак бензина, маскировка — во сколько эта бедная уточка обходится в итоге? Проще пойти на рынок и нормальной курицы купить. Поэтому во время самоизоляции мы все дома, занимаемся своими делами. А дичь теперь летает под носом, не боится ничего», — рассказал охотник со стажем Станислав Викторов.

*Описание и фотографии птиц взяты из «Энциклопедии природы Самарской области»

Фото обложки — кадр из фильма «Летите домой»

Следите за нашими публикациями в Telegram на канале «Другой город», ВКонтакте и Facebook

Историк Михаил Ицкович изучил выпуски газеты «Коммуна» столетней давности и выяснил, какова была информационная повестка Самары в мае 1920 года.

«За нашу и вашу свободу!»

В мае 1920 года в самарской прессе властно доминирует внешнеполитическая повестка: начинается советско-польская война. Основные лейтмотивы в текстах о войне таковы: во-первых, «вероломное нападение польской белогвардейщины» (из номера от 15 мая) случилось как раз в тот момент, когда Советская Россия только-только начинала переходить от войны к мирному хозяйственному строительству. Но, раз уж на нас напали, мы обязаны дать отпор. Читатели должны понимать: чем скорее победим в войне, тем скорее закончится осточертевшая всем разруха и наладится нормальная жизнь.

Во-вторых, всячески подчёркивается, что война идёт не против польского народа, а против господствующих классов Польши, от которых страдают и сами тамошние рабочие и крестьяне. Рассказывается о забастовках, восстаниях и дезертирстве солдат «в тылу у польских панов», а польский фронт нередко именуется «шляхетским фронтом» (22 мая). Актуализируется старый лозунг польских повстанцев XIX века «За вашу и нашу свободу!», но теперь Польша и Россия меняются местами: первая становится душителем свободы, вторая – её глашатаем, только уже «не в узкой, не в либеральной, а в пролетарской форме» (5 мая).

Теперь польское правительство, являющееся «простой игрушкой Антанты», по указке своих господ борется с русской революцией и одновременно ведёт захватническую войну «с москалями, т.е. с русским народом, который ей хочется закабалить», с Россией как таковой (23 мая). В России же противостояние внешнему врагу ставит в повестку дня вопрос о гражданском мире и национальном единстве: вокруг большевиков, защищающих территориальную целостность страны, объединяются в том числе и те, кто раньше был их противниками. Руководство партии меньшевиков в своей декларации призывает «признать дело обороны против нового нашествия делом общенародным, делом всех партий» (16 мая).  Красноармейцы-дезертиры и военнопленные белые офицеры раскаиваются в своих преступлениях «перед революцией и народом» и просят отправить их на войну с Польшей (29 мая).

«Есть ещё порох в пороховницах»

Не остаётся в стороне и далёкая от «шляхетского фронта» Самара. 16 мая в городе происходит расширенное заседание местного Совета, где один из героев февральского обзора, командующий Заволжским военным округом Николай Авсентьевский, под бурные аплодисменты заявляет: «Красные знамёна пролетариата будут развеваться на стенах Варшавы. Да здравствует хлопская Польша!» (хлопы по-польски – крестьяне, в широком смысле – простой народ). Две некоммунистические фракции Самарского Совета, меньшевики и поалей-ционисты, тоже выступают со словами поддержки Советской власти и Красной Армии. После заседания все депутаты выстраиваются в колонны и под музыку, по главе с Авксентьевским, направляются на Соборную площадь (ныне Куйбышева) для принятия парада.

В параде-манифестации участвуют «пехота, кавалерия, лёгкая и тяжёлая артиллерия, броневики и рабочие боевые отряды, трудовые части и т.д.». Командует парадом Леонтий Мурашевский – первый военный комендант Самары после взятия её красными в октябре 1918 года. Принимающий парад Авксентьевский объезжает войска, обращаясь отдельно к каждой воинской части, выражает уверенность в том, что РККА «сломит натиск польских помещиков и всю Антанту вкупе», и под конец провозглашает: «За милую, родную Красную Армию – ура!». После этого все части церемониальным маршем двигаются вместе с оркестром по Почтовой (Рабочей) улице и оттуда по другим главным улицам города.

Леонтий Мурашевский

А на окраине, в Засамарской слободе, в тот же день общее собрание засамарских граждан решительно заявляет: «Есть ещё порох в пороховницах!» и «Всё для фронта, всё для победы!». Подобные резолюции и сообщения о записи добровольцев в Красную Армию «Коммуна» публикует практически в каждом номере.

Вот сценки из номера от 29 мая: рыдающая мать комсомольца-добровольца у пункта, где идёт запись на фронт, просит не принимать сына в армию, «а герой стоит с невозмутимым видом около столика и небось думает: “Ладно, проси, а мы всё-таки поедем”». Очень расстраиваются те, кого согласно приказу на фронт не берут, например, служащие водного транспорта. После митинга в Струковском саду «с трибуны раздаются анкетные листки для записи добровольцев. Целый лес мозолистых рук тянется за листочками». В клубе коммунистов (здание нынешнего Художественного музея) гигантская очередь желающих попасть на Западный фронт, один из них говорит: «Запишите нас, мы из тех мест, где свирепствуют паны. Пойдём освобождать наших жён и дочерей».

Птенцы гнезда Колчакова

На Западном фронте бушует война, а на Восточном она практически закончилась: армия адмирала Колчака разбита, сам он расстрелян. Карающая рука советской юстиции настигает и его сподвижников, в том числе и тех самарских политиков, которые в октябре 1918 года вместе с белочехами покинули Самару накануне её взятия Красной Армией. 22 мая «Коммуна» вспоминает в статье «Из стаи славных» о нескольких таких деятелях, хорошо известных самарцам.

Первый из них – Николай Самойлов, бывший адвокат, крупный землевладелец, предводитель дворянства Новоузенского уезда и издатель первого в Самаре сатирического еженедельного журнала «Горчишник», ставший при Колчаке чиновником по особым поручениям. «Коммуна» характеризует его как «умного, иезуитски изворотливого» и утверждает, что он, обладая большим доверием Колчака, руководил всей его внутренней политикой: «Поспешное восстановление помещичьей власти в деревне, “ежовые рукавицы” для рабочих, искоренение всякого рода демократизма – всё это было в значительной мере делом его рук».

Второй – Александр Клафтон, бывший секретарь Самарской земской управы, член ЦК Партии народной свободы (кадетов) и председатель её губернского комитета. При Колчаке он отвечал за информационную политику в качестве главы Сибирского телеграфного агентства. Клафтон, некогда сосланный в Самару за участие в марксистском кружке, в подконтрольных ему СМИ, по словам «Коммуны», вёл травлю не только большевиков, но и вообще всякого рода социалистов, «называя их теми же большевиками, только сортом похуже». А помогал Клафтону в агитационно-пропагандистской работе ещё один кадетский выходец из Самары – бывший редактор самарской газеты «Волжский день» Владимир Кудрявцев.

Александр Клафтон

На момент написания статьи все трое доставлены из иркутской тюрьмы в Омск для дополнительного следствия и суда. Клафтона через месяц расстреляют. О судьбе Кудрявцева сведений мне найти не удалось. А вот Самойлов, избежав наказания, работал юристом в Москве, занимался исследованием самарского периода жизни Ленина (Владимир Ильич был знаком с его отцом) и вёл вполне благополучную жизнь вплоть до 1930 года, когда в ходе начавшейся кампании против «спецов» был арестован и вскоре умер то ли в лагере, то ли в ссылке. Существует недоказанная версия, что он был большевистским «кротом», внедрённым в окружение Колчака, с чем якобы и связано его неожиданное спасение в 1920 году.

И не друг, и не враг, а так

Помимо громких имён, было и немало менее знаменитых самарцев, которые ранее ушли с белочехами на восток, а после поражения Колчака решили вернуться в родной город. Как быть с ними? Вернулись добровольно – с чистым сердцем или с камнем за душой, с осознанием прежних грехов или с желанием тайно вредить большевикам? Самарский «красный губернатор» Алексей Галактионов своим приказом 27 мая напоминает, что все государственные учреждения могут принимать на службу «возвращенцев» только с согласия губернской администрации. А чтобы составить своё мнение по каждой персоналии, администрация обращается за помощью к горожанам: списки «вернувшихся из колчаковского стана» периодически публикуются в «Коммуне», и «предлагается всем лицам, кои что-либо знают о контрреволюционном прошлом вернувшихся, сообщать об этом».

А вот некоторые самарцы, связавшие свою судьбу с белыми, залетели далеко на чужбину и не горят желанием возвращаться на малую родину. Имя одного из них, графа Алексея Толстого, мелькает в скупом сообщении «Коммуны» 15 мая, где перечисляются титулованные авторы эмигрантского журнала «Грядущая Россия», первый номер которого вышел в Париже: князь Львов, барон Нольде и другие «бывшие люди». Заметка снабжена заголовком: «Журнал князей и баронов». О графском титуле Толстого, видимо, позабыли.

Кто бы мог подумать тогда, что через десять-пятнадцать лет Алексей Николаевич станет «красным графом», официально признанным классиком советской литературы, и будет жить на широкую ногу в Москве, как и подобает истинному графу? В 1920 году представить такое было так же невероятно, как и, например, представить, что возглавляющий ультрареакционную клику душитель финляндской революции генерал Маннергейм (как его аттестует «Коммуна» 22 мая) через двадцать пять лет направит телеграмму маршалу Сталину с поздравлением по случаю «блестящих побед Красной Армии». Воистину, «история знает превращения всяких сортов», как говаривал бывший самарский адвокат Владимир Ульянов.

Срамные песни и анаша

Рядом с перипетиями большой политики на газетных страницах уживаются и золотые россыпи провинциального быта. В этническую палитру Самары, и без того довольно пёструю, в годы Гражданской войны добавляются новые краски. На Набережной улице (ныне Максима Горького), между Петроградской (Ленинградской) и Воскресенской (Пионерской), узнаём мы в номере от 20 мая, красуются две столовые, организованные Союзом персидских граждан. В обоих из них за немаленькие деньги посетителю выдаются «приготовленные наполовину с грязью обеды» и «холодный кипяток» (так!) вместо чая. Издержки сервиса «пауки из Союза персидских граждан» компенсируют креативным маркетингом: «Для приманки людей в чайную приглашены певцы, распевающие по целым дням срамные песни, наподобие “Талисмана”, “Ваньки-Встаньки” и т.д.».

А вот китайцы, о «необыкновенном наплыве» которых пишет «Коммуна» 1 мая, привносят в Самару и совершенно новые для наших мест культурные практики. На окраинах Самары выходцы из Поднебесной открывают курильни, где рабочая молодёжь употребляет, в качестве замены опиума, анашу. Газета предупреждает, что это вещество «делает курильщиков весёлыми на довольно продолжительное время, но зато пагубно влияет на организм», и призывает милицию «заняться ликвидацией этих притонов».

Нарекания местных жителей вызывает участие китайцев не только в наркоторговле, но и в таком, казалось бы, уже традиционном для наших краёв промысле, как торговля папиросами. Член городского Совета Иван Ульяхин в своём письме (23 мая) задаётся вопросом: из какого «неиссякаемого мутного источника» берутся те папиросы высшего, первого, второго сорта, которыми «целый полк китайских граждан» спекулирует на Троицком рынке и на улицах Самары? Гнев Ульяхина перекидывается на растущие в Самаре, как грибы, кофейные и молочные лавочки: за их прилавками стоят здоровые люди, многие в красноармейской форме, и дерут с потребителей огромные деньги за свои товары – «горы сдобных баранок, пирожков и всевозможных пышек, всех родов молочные продукты и сладкую бурду, называемую кофе». А чистильщики сапог, требующие 600 рублей за пару прикреплённых каблуков – откуда у них такие громадные запасы резиновых изделий?

Самарский колорит

Картина товарного изобилия и расцвета мелкого бизнеса несколько корректирует наши привычные представления об эпохе «военного коммунизма» как о времени тотального дефицита и тотального же запрета частной торговли. Но у Ульяхина эта картина вызывает лишь возмущение: «Почему продавцы не несут, как все граждане, трудовой повинности, а только набивают свои карманы да зубоскалят целыми днями на проходящих женщин?». Он намекает, что стартовый капитал у всех этих эффективных предпринимателей возникает от нелегального доступа к государственным средствам.

Косвенным подтверждением подозрений Ульяхина является статья 11 мая из рубрики «Пролетарская юстиция», где отмечается, что хищения казённого, в частности, армейского имущества служащими с целью перепродажи приняли «прямо эпидемический характер», и даётся обзор нескольких уголовных дел, рассмотренных трибуналом Заволжского военного округа.  Под занавес письма Ульяхина достаётся также торговцам «квасом и водами, по цвету и вкусу напоминающими часто помои» – за то, что не соблюдают предписаний Санитарной ЧК ввиду грозящей холерной эпидемии (14 мая Санчека запретила продажу напитков в розлив).

В общем, и без китайцев с персами в Самаре хватает своего колорита. А уж в сельской местности… В заметке под заголовком «Власть тьмы» (15 мая) описывается случай в селе Русские Липяги. При участии любителей-артистов с железнодорожной станции в местном Народном Доме готовился спектакль, который был сорван «чьей-то чёрно-хулиганской рукой». Тёмные личности ночью, взломав замок, проникли в помещение Народного Дома, «изорвали все приготовленные декорации и всё, что попалось под руку. На самой же сцене оставили зловонные “следы” своего ночного посещения».

Русские Липяги. Наши дни

Автор заметки предполагает, что, «совершив свой гнусный поступок, они злорадно хохотали», и взывает к их совести: «Над кем смеётесь, несчастные? Над собой же смеётесь, над своей дикостью и звериной злобой».

Находки из «Почтового ящика»

Через рубрику с таким названием осуществляется в «Коммуне» обратная связь с читателями. «Почтовый ящик» позволяет редакторам газеты вволю покуражиться над графоманами и получить моральную компенсацию за время и нервы, потраченные на чтение их произведений. Так, 30 мая в ответе красноармейцу Тарасову, приславшему стихотворение в память о застрелившемся товарище, редакция уличает его в нарушении авторских прав: оказывается, стихотворение, за исключением двух-трёх слов, принадлежит Лермонтову. Тарасов получает суровую отповедь: «Плохо же вы почтили память своего товарища – краденым стихотворением. Неужели ваше чувство не подсказало своих собственных слов? Лучше пить из собственного маленького стакана, чем из чужого огромного хрустального графина, да ещё и краденого».

А вот другой автор прислал в «Коммуну» рукопись под названием «Антихрист», где клеймит «бесов-своевольников» и «воняющих только собой обезьян» (так в тексте – М.И.), восхваляет «глубоко верующего в бога царя Николая II» и Столыпина, которого удостаивает определения «государственный столб» (так в тексте – М.И.). По прочтении этого текста редакторы «Коммуны» делают вывод, что у автора «слишком много свободного времени: за один-два вечера рукопись в 23 страницы убористого почерка не состряпаешь». Что же касается содержания, то какой психически здоровый человек в 1920 году будет предлагать подобный текст для публикации в коммунистической газете?

Да и сам автор в рукописи признаёт, что на душу его «легло болезненно психическое ярмо» и ему следует «вразумиться и взять свой ум в зубы» (так в тексте – М.И.). В своём ответе редакторы «Коммуны» по-отечески ласково рекомендуют ему «сделать это как можно скорее, пока не поздно».

Впрочем, поднимаются в «Почтовом ящике» и вполне серьёзные дискуссионные темы. Так, красноармейца Донскова смущают «рабьи души, подражающие своим бывшим господам, щеголяющие во френчах и широчайших галифе, одевающиеся в сапоги со шпорами, разъезжающие на рысаках, одержимые грубо-животными поползновениями к личному благополучию, к самому низкопробному властвованию, бездельники-белоручки, на словах кощунственно исповедующие коммунизм». Длинная цитата – точная портретная зарисовка тех представителей новоявленной советской элиты, кого тогда часто именовали «примазавшимися». Красноармеец переживает: «Умрут наши вожди, и подлые люди, извратив ученье о коммунизме, приспособят к оружевласти [так в тексте – М.И.], как это случилось уже с ученьем Христа».

Отвечая в номере от 16 мая на беспокойство автора письма, редакция «Коммуны» пишет, что наличие подобного рода подлых людей «является, к сожалению, неизбежным злом глубокого и сложного процесса социальной революции», которая не может в одночасье разорвать все связи с проклятым прошлым. Но, успокаивают редакторы, по мере развития революции, когда создастся новая общественная атмосфера, таких людей будет всё меньше и меньше. А пока остаётся лишь бороться с примазавшимися, исключая их из партии и предавая суду. Пролетариат, отдавший столько жертв ради своего освобождения, не позволит появиться новой привилегированной касте, заверяют редакторы «Коммуны» красноармейца Донскова. И так хочется им верить, но, читая этот ответ сто лет спустя, невозможно удержаться от горькой усмешки.

Хохма месяца

Лучшая хохма месяца связана не с содержанием текста, а с его формой: опять отличились наборщики. 14 мая на страницах «Коммуны» публикуется воззвание Самарского городского исполнительного комитета учащихся второй ступени (то есть 12-17 лет), авторы которого призывают «товарищей учащихся» к самоорганизации и общественной активности. И всё бы хорошо, но после финального призыва «Сплочённой семьёй мы добьёмся своего, стоит только захотеть» следует такой текст (дословно):

«Восточный фронт В Пыталовском направшрдшкш былвкбп лыбшвмкбц кышрбплп ышб ыкгрш ргылпвбыш рывбмш бышвмж шывбмж». Тарабарщина бесповоротно обесценивает весь благородный пафос школьников-активистов, и гордо стоящая под ней подпись «Сам. Гор. Исполнит. К-т учащихся 2-й ступени» уже смотрится как издевательство.

Открытие месяца

Эта статья наверняка заинтересует как краеведов, так и любителей отдыха в окрестностях Самары. «Коммуна» 28 мая публикует письмо читателя под ником «Волжанин», который предлагает создать курорт на Красной Глинке. Автор, хорошо знакомый с данной местностью, уверяет, что не раз лечил там малярию, которой заразился в городе, и, более того, «окончательно ликвидировал туберкулёз. Помог мне Волжский пляж, который находится на противоположном берегу, на так называемом зелёненьком острове, куда я ездил в летние жары [так в тексте – М.И.] брать солнечные ванны и купаться». Возможно, это первое упоминание в печатных источниках острова Зелёненький – излюбленного места отдыха многих самарцев, особенно жителей Красноглинского района.

«Волжанин» ссылается также на мнение некоего доктора Масловского, который считает Красную Глинку «не только подходящим, но прямо идеальным местом» для санаторно-курортного лечения больных детей и взрослых. Дело облегчается тем, что местность пока ещё не особо заселена. Поэтому, советует Волжанин, нужно торопиться с созданием курорта, пока этот культурный уголок не превратился «из красивой и редкой дачной местности в обыкновенное типичное русское село с неизменными кучами навоза и хлевами». Торопиться нужно ещё и из соображений того, чтобы лакомый кусок земли не перешёл в подчинение волости (до включения Красной Глинки в городскую черту оставалось ещё больше двух десятилетий).

Как мы знаем, пожелания «Волжанина» в будущем осуществились, и на берегах Красной Глинки возник одноимённый санаторий. А нам остаётся предвкушать долгожданный летний отдых на Зелёненьком и в других прекрасных окрестностях нашего города-курорта.

Текст: Михаил Ицкович

Следите за нашими публикациями в Telegram на канале «Другой город», ВКонтакте и Facebook

Космические победы СССР были известны всем — а люди, которые готовили их, оставались в тени. Сегодня в ДГ дочь генерального конструктора ЦСКБ «Прогресс» Дмитрия Ильича Козлова Ольга Квашина вспоминает о детстве и своем отце в частной жизни.

Что лучше, быть первым или вторым?

Я из Подлипок. Теперь это город Королев, но я его так не люблю называть. Впрочем, мы не называли его и прежним названием Калининград. Он всегда был для нас Подлипки — по названию железнодорожной станции.

Родители переехали туда после войны. В 1946 году они поженились, и Дмитрия Ильича сразу же направили в Германию. На тот самый полигон Пенемюнде, ракетный центр третьего Рейха, где немецкие конструкторы разработали первую в мире баллистическую ракету Фау-2. Собственно, с тех самых ракет и начались советская и американская космические программы. Мой отец вошел в состав технической комиссии по изучению трофейной техники. Оттуда приехал — и сразу назначение в ОКБ-1 в команду к Сергею Павловичу Королеву. Так вся семья перебралась в Подлипки. Вместе с папой переехали туда и его родители, мои бабушка с дедом.

После войны

Жили мы весело и шумно. Родители молодые, праздники встречали — все к нам. Бабушка готовила великолепно. Она пекла такие пирожки — пальчики оближешь. Больше никогда нигде таких не пробовала. Космонавты их очень любили, те самые, первые.

Из детства я помню, как отец читает мне книжки. Я любила их слушать и одновременно рисовать.

Это замечательное предвкушение, как он говорит: давай я тебе почитаю. Я хватаю карандаши и листок и сажусь рядом с ним. Это было настоящее, ничем не замутненное счастье. Я рисую всё, что взбредет в голову, а он читает. Книги были разные, порой совсем недетские — например, Анатоль Франс. Любимая была «Легенды и мифы Древней Греции».

Он очень много книг привозил мне из поездок. Чешские книги были особенно красивые, с иллюстрациями, прекрасным шрифтом.

Ольга и Владимир Козловы

Мы дружили семьями с Решетневыми. Михаил Федорович потом уехал в Красноярск. Я помню его разговор с отцом. Решетнев взял свою дочку Тамару, папа взял меня, и мы гуляли по аллее. Решетнев тогда спрашивал совета: ехать или нет. И папа говорил: «Конечно, ехать. Там ты будешь первым, а здесь только вторым». И он уехал, чтобы стать главным конструктором ОКБ-10.

Потом Сергей Павлович Королев поручил отцу ехать в Куйбышев. Сначала на разведку, чтобы изучить ситуацию. В итоге с 1958 года он жил на два города. Подолгу жил в Куйбышеве, потом возвращался в Подлипки. Всё это время выстраивалась концепция космического кластера в Куйбышеве. В 1963 году его отправили сюда насовсем. Он уезжал с энтузиазмом, по той же самой причине, что и Решетнев — хотел стать первым.

Как папа хотел ехать в Куйбышев, а мама отказывалась

А вот мама Москву покидать не хотела. Там театры, светская жизнь, приемы в Кремле… Она прекрасно одевалась, папа дарил ей красивые украшения. Помню, как ездила с ней на Арбат в ателье заказывать платья. И вдруг — Куйбышев. Нет, она не хотела, пыталась отца даже отговаривать, но в итоге смирилась.

Маму звали Зоя Васильевна. Сама она из Перми. Познакомились, когда Ленинградский военно-механический институт уехал туда в эвакуацию. Мама была младше отца на 3 года. Познакомились так: она спускалась по лестнице в институте, а он поднимался. И всё, — смеялся отец, — как увидел её, пропал. Она была не просто женой, она была соратницей и боевой подругой. Даже Борис Евсеевич Черток, ближайший соратник Королева, в своих воспоминаниях писал: «чета Козловых всюду появляется вместе».

С женой Зоей Васильевной, 1960-е гг.

В 1963 году родители с моим старшим братом переехали в Куйбышев. Я осталась в Подлипках еще на год заканчивать начальную школу. В семье было предание, что однажды мой чемодан из Подлипок в Куйбышев перевозил Юрий Алексеевич Гагарин. Впрочем, теперь уже ничем не подтвердить этот примечательный факт.

«Ошеломительный» город, голубые колготки и школа № 6

Первый раз я приехала в Куйбышев летом 1958 года. Ощущение было такое, что я вышла из самолета и попала на сковородку. Жарища стояла невероятная, аж воздух колыхался. После более северного Подмосковья, где зеленая травка и елочки, первое ощущение от Куйбышева у меня было ошеломительное. Трава желтая, колючая и пожухлая.

Потом помню другое свое потрясение. Примерно в тот же год, может быть, чуть позже, отец повез нас на ГЭС. Она только что начала работу. Справа там есть полуостров Копылово. Мы вышли на берег, а он весь усеян перерубленными тушками рыбы. И не какой-то там, а стерляди и осетров. Хоть для отвода рыбы и сделали специальный обводной канал, но она туда не шла. Она по привычке вверх, и попадала прямо под турбину, откуда её выкидывало порубленную на берег. Зрелище постапокалипсиса. Гниющие останки царской рыбы вперемешку со свежими полу-тушками. До сих пор перед глазами картина стоит…

Честно скажу, я долго привыкала к Куйбышеву. Не лежала у меня душа. Я долго «перетягивала» её оттуда, из родных Подлипок. Сейчас, конечно, давно не так. Я очень люблю Волгу и всё вокруг.

Подлипки, начало 60-х годов. Дмитрий Ильич Козлов с женой (справа) и дочерью Ольгой.

Нашей семье дали квартиру на Вилоновской, 20. Мама продолжала работать вместе с отцом. Здесь она занялась патентным делом, став заместителем начальника патентного отдела. Команда подобралась молодая, веселая. Также все праздники проходили у нас. Мамины сослуживицы пели песни, сочиняли стихи. Папа сам часто присоединялся к этой компании. И за грибами все вместе ездили, и на демонстрации ходили. Потихоньку наша привычная жизнь, которая была в Подлипках, восстанавливалась. Опять же вокруг театры, да какие! Драматический театр под руководством Петра Львовича Монастырского был ничуть не хуже столичных.

Меня определили в школу № 6, которая тогда располагалась в большом историческом здании на пересечении Красноармейской и Фрунзе (теперь это один из корпусов института культуры). Класс был разношерстный. Дети из приличных семей и из самых что ни на есть простых. Но тогда не было понятия социального неравенства. Этот вопрос вообще никого не заботил. У меня было два платья и школьная форма. Причем мне покупали все готовое, хотя мама продолжала заказывать себе одежду в ателье.

Папа в конце 60-х годов ездил в Париж, на выставку в Ле Бурже. Тогда только появились колготки, и он привез их нам с мамой — маме зеленого цвета, а мне ярко голубые. Я пришла в них в школу. А у нас была завуч Ольга Петровна. Каждое утро она стояла на вершине лестницы, по которой поднимались ученики, и бдила за каждым. Мы её боялись. И эти колготки произвели эффект разорвавшейся бомбы. Ольга Петровна вызвала в школу родителей. На эту встречу пришла мама… в зеленых колготках. Я не знаю, о чем они договорились, но после этого к моим голубым колготкам больше никто не цеплялся.

Мама у меня была демократичной. В 9 классе мне захотелось покрасить волосы. И она меня покрасила. Но к цвету волос в школе не стали придираться. А вот за челки нас отчитывали. Та же Ольга Петровна, видя нас с подружкой, не преминула отпустить замечание, что мы как две лошади с челками, что приличные девочки так не ходят, что это вульгарно. За накрашенные глаза могли с урока выгнать. Евгения Илларьевна, наша учительница по химии, еще ногу не успевала перенести через порог, а уже видела всех и вся. И если у кого-то косметика на лице, сразу мыть. На собрания в школу приходила обычно мама. Отец был раза два всего.

Честное слово, я не знала, чем конкретно занимается отец. Но я же не слепая. Когда меня везли в машине на аэродром, я проезжала мимо заводских цехов. Конечно, я догадывалась приблизительно, в чем дело. Но дома разговоров никогда не было. Было недавно столетие Дмитрия Ильича, я до сих пор не могу осознать масштаб его личности. Грандиозный человек.

У меня висят фотографии на кухне всех родных. Бабушки с дедушкой, папы с мамой. Я им всем очень благодарна, говорю эти буквально слова каждый день. Меня любили. Это чувство, что тебя любят, — самое замечательное в жизни.

Вторая профессия — шахматы

Конечно, после школы я пошла в авиационный институт. Первый факультет, ракетостроение. Хотя, если честно, душа у меня к нему не лежала. Математику в школе я не любила, она мне тяжело давалась. В институте сразу началась начертательная геометрия. А уж матчасть… Когда преподаватели с восторгом рассказывали, какие боеголовки несут те или иные ракеты, мне становилось так страшно! Техника — не мое. Но тем не менее я доучилась, хоть и звезд с неба не хватала.

Мы с мужем Сашей (Александром Сергеевичем Квашиным, заместителем генерального конструктора ЦСКБ, прм.ред.), с которым вместе учились, после института уехали в Подлипки по распределению. Работали в том самом «королёвском» ОКБ-1. Но срочно пришлось вернуться — умерла мама. Отец остался один, он очень тосковал и просил меня приехать в Куйбышев.

Мы живем в предпоследнем подъезде «козловского дома». Квартиру нам дал ЦСКБ «Прогресс», куда мы оба устроились по возвращении в Куйбышев. На строительстве дома успел поработать мой муж. Помните, была такая практика, когда высококвалифицированный персонал отрывали от труда умственного и приучали к физическому? На картошку посылали в колхоз или на строительство дома. Правда, от второго хотя бы была польза — давали жилье. Потом отец обменял свою квартиру на Вилоновской и переехал к нам на 5 этаж, прямо над нами. Он жил один. Я, честно говоря, очень хотела, чтобы он снова женился, но так и не решилась ему об этом сказать. А он хранил верность своей единственной Зое.

У меня трое детей, поэтому основная работа моя стала дом. Работала я мало. Потом отец устроил шахматный клуб в нашем доме, и я стала его директором. Отец очень любил шахматы. Сам блестяще играл. В ЦСКБ это было очень распространено — в обеденный перерыв могли устроить соревнования по быстрым шахматам. Хоть в шахматы я не играла, но у меня был замечательный заместитель — Елена Васильевна Стрельникова. Она тоже из ЦСКБ, мастер международного класса. Её знали шахматисты всего города. Она ездила на соревнования, даже за границу. Я занималась административной работой, а она шахматами. Замечательный коллектив, и вся шахматная жизнь города была в нашем клубе. Потом, уже в 2000-х годах, клуб передали сначала школе №68, а теперь он принадлежит лицею информационных технологий. Взрослых туда не пускают, и уже давно нет там шахматного городского клуба.

«Его никто не знал в лицо»

У отца не было одной руки. Левую руку он потерял на войне, в 1945 году. Он не мог войну видеть по телевизору. Страдал, говорил: зачем люди это делают. Я сейчас так думаю: те, кто воевали, не рассказывают про войну. Дедушка с бабушкой ничего не говорили про своих двух убитых сыновей. Да и папа почти ничего не говорил. Только то, что было их три брата, были они очень дружны, хоть и дрались частенько. Но если появлялся внешний враг, то они вставали плечом к плечу. Папа был старшим их них. У него с тех пор была присказка: «Из двух солдат обязательно должен быть кто-то старший».

Как-то в детстве я спросила у отца, что у него за яма на спине возле позвоночника. Он тогда придумал для меня историю, что ему сделали неудачно укол, и вот остался такой след. Я много лет верила в эту сказку. И только взрослой до меня дошло, что это след от ранения. Про войну один раз вдруг решился рассказать, давно, на 9 мая. Выпил и начал говорить, как воевал. Большего ужаса я в жизни своей не испытывала.

Это был рассказ о том, как река Тихвинка вся была красная от крови, вся до самого дна усыпана трупами. Как её можно было перейти вброд по трупам. Как их блохи заедали. Как они ходили в болоте по колено в воде, как спали почти там же. Какое было нечеловеческое напряжение организма. Он удивлялся — надо же, и никто не болел. Потому и не болели, что был один смысл — выжить. Зато потом и воспаления легких, и бронхиты бесконечные.

Знаете, я думаю, его судьба берегла для чего-то другого. Он сам рассказывал, как они пробивали дорогу жизни под Ленинградом, когда сомкнулось блокадное кольцо. Они пришли место выбирать, откуда ехать. Лед был еще тонкий и слабый, но машины, тем не менее, по нему пошли. А он сумку забыл и кинулся обратно. Когда вернулся, на его глазах машина, на которой он должен был ехать, ушла под воду.

Он мало говорил о войне. Но немцев не любил до самых последних дней. Два брата любимых погибли. Один под Курском, другой на Кавказе.

Так вот, у отца была одна рука. Но своей правой он управлялся как двумя. Он ей и мыл посуду, и чистил картошку, и убирался дома, и даже мыл туалеты. Маме помогал во всем. Честно говоря, то, что у него одна рука, для меня было обычным делом. И часы надевал, помогал себе зубами. Он и чертил одной рукой. Локтевой сустав у него сохранился, поэтому ему часто предлагали сделать искусственную руку. Говорили, плечо начнет опускаться, вредно для позвоночника. Однажды он согласился. От той руки у нас остался молоток, который был атрибутом протеза. Он походил с этой искусственной рукой несколько дней, потом снял её, и она у нас долго стояла в углу. Ему было неудобно.

Он был очень простой. Мог запросто газетку расстелить, на ней разделать селедочку. В еде никогда не капризничал, ел, что дают. С людьми всегда был доступен, но без панибратства. Вспыльчивый — это да. Но отходчивый. Если накричит на работе на сотрудника, потом всегда найдет силы загладить перед ним свою вину. Но на нас никогда голоса не повышал.

В 8 классе перед экзаменами кто-то из учителей ему сказал, что у него плохой почерк. И он всё лето занимался, писал, вырабатывал почерк. Это тоже о многом говорит. В ЦСКБ «Прогресс» его сотрудники все документы по сто раз проверяли, прежде чем ему принести. Не дай Бог, чтобы там были грамматические или стилистические ошибки. Поэтому дома все русский язык тоже знали на отлично. Не дай бог тройку получить — позор несмываемый.

Он обожал Пушкина. Знал много стихов. Однажды муж мне рассказал такой случай и как он был удивлен. Дмитрий Ильич уже вышел на пенсию, то есть это было уже после 2003 года. И вдруг он по какому-то случаю из «Евгения Онегина» Александру целую главу прочел наизусть. Том Пушкина у него лежал зачитанный возле кровати. Странички загнутые, помятые. До последнего читал, пока еще мог видеть.

Последние годы у него прошли не очень хорошо. Он жил один. Я ему предлагала перейти к нам, но он отказывался. Боялся, что ему может что-то не понравиться в нашей жизни, он не удержится и сделает замечание. Это деликатность высшей пробы.

С работы его все забыли. Никто не приходил, не приезжал, не звонил. Ходил он плохо, читать почти уже не мог. То, что показывали по телевизору, его страшно раздражало. Максимум, что он делал, — выходил летом и сидел на лавочке возле подъезда. Это была почти что его персональная лавочка. Ему сделали навес от солнца. С тех пор так все и говорят «козловская лавочка».

«Работает в ЦСКБ»

Для города папа много сделал уже тем, что он создал ЦСКБ «Прогресс». Куйбышев стал космическим во многом благодаря Дмитрию Ильичу. В 1958 году город начал развиваться с новой тематикой космического производства. Это дало мощный толчок и другим заводам, и самой городской ткани. Сколько домов и социальных учреждений построено ЦСКБ. И, конечно, последнее детище — памятник ракете «Союз». Отца никто не знал в лицо, кроме сотрудников, естественно, и всяких партийных руководителей. Никто не узнавал на улицах. Так же, как и Королева. Время такое было.

Представляете, я не знала, за что отцу золотые звезды давали. Дома эти события мы не отмечали даже. Он не говорил, мы не спрашивали. С детства нам говорили, что излишнее любопытство может навредить. И когда интересовались, кто по профессии мой папа, я всегда отвечала неопределенно: «работает в ЦСКБ». Свои многочисленные награды он надевал редко, только когда фотографировался. А вот звездочки носил. Но не настоящие, а имитацию. Все награды свои он при жизни завещал и передал старшему сыну. Когда папа умер, через два месяца воры залезли в его квартиру. Видимо, искали награды. Однажды слышу, кто-то ходит наверху. Я решила подняться. Вижу — парень возле двери стоит, улыбается мне, а дверь приоткрыта. Я метнулась домой, вызвала милицию. Но поймать их не успели. Они быстро и организованно ушли. Ничего не взяли. Да и брать-то было нечего, потому что папа жил очень скромно. По-спартански.

Текст: Анастасия Кнор

Фото из архива Ольги Квашиной

Следите за нашими публикациями в Telegram на канале «Другой город», ВКонтакте, Facebook и Instagram