Дом №46 на Некрасовской неизменно привлекает внимание случайных прохожих, но совсем не обласкан вниманием краеведов.
За свои размеры и краснокирпичную массивность некоторые ошибочно именуют его челышевским, хотя к Михаилу Дмитриевичу он никакого отношения не имеет. Возвел его Арсений Юрин — строительный подрядчик, впрочем, как и Челышев, выходец из крестьян. Во всяком случае именно Арсению Ивановичу в 1900 году принадлежали три дворовых места, на территории которых сейчас стоит герой нашей статьи.
Дом Юрина на дореволюционной открытке
Еще один дом Арсения Юрина, куда более скромных размеров, стоит на улице Льва Толстого и примечателен тем, что там провел свои детские годы актер Георгий Шебуев.
Но вернемся к вопросам хронологии. Дело в том, что точная дата постройки этого доходного дома неизвестна, вероятнее всего это был промежуток между 1908 и 1912 годами. Зато есть единодушие в вопросе авторства, которое принадлежит известному самарскому зодчему Георгию Мошкову.
Архитектурный стиль можно определить как неорусский, с укрупненными элементами декора фасада и нотками модерна, который представлен здесь изысканными металлическими ограждениями балконов. После революции доходный дом был передан под коммунальное жилье.
Дом Юрина в 1970-х годах
Самым известным жителем дома Юрина можно признать художника театра и живописца Александра Васильева (отца главного в нашей стране историка моды), жившего здесь до революции.
Старуха с проваленным ртом, длинным, как прорезь почтового ящика, открывает мне после пятого звонка, ничего не спрашивает, поворачивается спиной и шаркает обрезанными валенками неизвестно куда по коридору самой большой коммуналки в мире. Еще сорок лет назад здесь санузлы имели простейшее строение: несколько дырок в просторном помещении, потом ввели унитазы, в некоторых уборных установлены два.
— Чем, интересно, объясняется бинокулярное строение санузла? – зачем-то говорю я вслед старухе, она останавливается и смотрит на меня, над её головой сохнет простынь.
Мне дали адрес, квартиру и пароль: «многодетная Симакова», но я не знаю, в какой из комнат она меня ждет, и ждет ли она меня вообще. Комнат, на первый взгляд, сто (на самом деле — десять). Стучу в первую от входа дверь. Мужчина кавказского типа гортанно отвечает мне не по-русски, чтобы я шла нафиг, и я иду.
Следующая дверь на стук не отзывается, потом коридор резко сворачивает направо, образуя то ли кухню, то ли что – громадное помещение, в огромное трехстворчатое окно летит первый снег, на четырех столах громоздятся чашки и блюдца, четыре страшные плиты в ранах облупленной эмали таращат газовые горелки. В раковине гнутая терка, пара тарелок и гора вилок-ложек, на ближайшем подоконнике – треснутая пепельница-рыба и пачка сигарет. Ява золотая, красная. Женщина в махровом халате и газовой косынке с искрой помешивает что-то дьявольское в крупной алюминиевой кастрюле. Пахнет кисло, будто бы еще не приготовленная еда уже испортилась.
— К кому? – спрашивает женщина без интереса, переступая тонкими ногами с петлями синих вен.
— Симакову бы мне, — говорю.
— С проститутками не знаюсь, — женщина задирает нос и особо рьяно двигает ложкой, отчего кислый запах нападает и чуть не сбивает с ног. Рассматривает мои сапоги и мою куртку, оценивая социальный статус, или прикидывая, могу ли я тоже быть проституткой, как ещё неизвестная мне бедная Симакова.
Дом Симаковой очень старый, памятник архитектуры, около подъезда латунная табличка, что здесь родились предки Александра Васильева, который театр моды и вообще. Говорят, что он очень хотел завладеть своим родовым гнездом, но жильцы заломили цену. Под табличкой на корточках сидят мужики: работник коммунальных служб и примкнувший курильщик. Если встать к фасаду лицом, то левое крыло выглядит прилично, и тут продаются сразу две квартиры, висят банеры. Внизу нежилое помещение тоже продается. Правое крыльцо гораздо печальнее, и этот знаменитый балкон без дна.
Нахожу Симакову в пятой, что ли, по счету комнате, причем из четвертой страшно лает собака, а в третьей открыли дверь, выплеснув лужицу электрического света и выложив горкой использованные памперсы.
— По ногам, как по проспекту, — недовольно произносит владелица памперсов, девушка во всем розовом, и тут, наконец, находится Симакова, очень черные волосы вдоль лица и до лопаток.
— Привет, — хрипит она, — горло вот у меня. Разболелось. С кровати не встаю. Ты, это, типа прости, что я тебя на улице не встретила. Но куда мне. С горлом.
— А ты бы меньше в него заливала, в свое горло, — подает не слишком оригинальную реплику розовая девушка и продолжает ехидно, — дорогая сестричка.
Симакова натурально плюет в девушкином направлении и тянет меня за руку. Ее пальцы холодные. По пути в комнату преодолеваем остров разобранного пола: под снятыми досками виднеются массивные бревна перекрытий и торчит какой-то мох. Или пакля. Или ватин.
— Поверишь? – говорит Симакова. — Это и вправду моя сестра. Вот уж счастье.
В комнате пасмурно. Высокое окно не впускает вдоволь солнца, потому что до половины замазано белым, как в уборной поликлиники на первом этаже.
— Это не я, — комментирует Симакова, — это мать придумала. Я с Ладкой в инфекционной лежала, с сальмонеллезом, а она тут рисовала на стеклах. Скотина.
Про мать Симаковой мне раньше, по телефону, рассказала куратор из органа опеки: о том, что ту лишили родительских прав в отношении троих детей, и дети (Симакова плюс сестра плюс брат) росли в интернате, а по достижении 18 лет вернулись к матери, потому что у нее есть жилплощадь, и государство им ничего не должно.
— Никому не верьте, — говорит Симакова, — если начнут затирать, что в интернатах – плохо. Там кайфово. Лучшее время, клянусь, в моей жизни. А сюда только вернулась, как понеслась…
Симакова щелкает кнопкой, электрический чайник гудит, как паровоз. Рассказывает без эмоций о том, как познакомилась на рынке с рослым красивым Усманом, он был завидным женихом, так как работал рубщиком мяса. О том, как сыграли свадьбу. О том, как вернулась из роддома и обнаружила на разложенном диване-кровати свою мать, рядом своего мужа Усмана, внизу катались от весеннего сквознячка пустые пиво-водочные бутылки. А Симакову из роддома никто не встретил, ни одна собака, и она под жалостливыми взглядами пухлых нянечек и снисходительными – счастливых жен, сама тащила младенца, объемный сверток без всякой ленты, а сумку попросила оставить до завтра, не хватило рук. И нужно было вернуть больничное одеяло, в котором спала девочка.
Назвала Ладой. Модное было имя, на имена всегда есть мода, поэтому следующего ребенка Симакова назвала – Никитой. Никита родился в июле, а в августе мать Симаковой тоже родила мальчика – Сашу (немодное имя). Отцом обеих малышей являлся муж Симаковой – Усман, в настоящее время отбывающий наказание в одной из колоний Мордовии.
Вокруг нехорошо: тот самый диван, старый письменный стол, двухстворчатый шкаф с незакрывающимися дверцами, книжные полки, забитые мусором разного рода. На куске коврового покрытия сидят трое ребят, девочка лет шести и два мальчика помладше. В колготках и трикотажных толстовках, на каждой толстовке – по английскому флагу. Никаких игрушек перед ними, но у девочки – планшет, на котором она кидается цветными шариками.
— Гуманитарная помощь, — говорит Симакова, подмигивая.
И сдвоенные упаковки йогурта – гуманитарная помощь, и картонки с соком – привет от благотворителей, и конфетные распатроненные кульки, и детский самокат, и что-то еще для песочницы, яркий набор. А матери нет, умерла.
Об этом Симакова тоже рассказывала: как все произошло. В один вечер полтора года назад мать не пришла домой, но это было как раз нормально. И на второй вечер не пришла, и почти неделю, Симакова точно не помнит, но порядочное количество времени где-то обреталась, а ей тут крутись со всеми детьми, хоть они посещают, конечно, дошкольные образовательные учреждения, только у Сашки что-то со слухом, невропатолог говорил.
— Я думаю, — говорит Симакова, — все у него с этим слухом хорошо. Ленивый он просто. Да и глупый.
Симакова смотрит на своего сильно младшего брата без большой любви, но сажает к себе на колени и подбрасывает в ритме «по кочкам, по кочкам». Так вот, мать ее вернулась из, оказывается, Мордовии, где вдруг навещала сидельца Усмана, а через три месяца взяла и умерла.
— Возьми да помри, — подтверждает Симакова, — потому что мне без неприятностей, как без пряников.
Ну, она вместо «неприятностей» говорит другое слово, непечатное. А вообще у неё хорошее настроение. У Симаковой – свидание.
— Первый раз за год, — делится она. – Познакомилась с одним там, на почте. Я детские получаю на почте, не верю я в эти ваши банковские карты, хоть у меня есть, для благотворительных пожертвований. Дали мне в соцзащите. Кураторша всучила.
Идет на свидание. Дети останутся с сестрой, Симакова не ехидна какая, чтобы одних. Сестра соглашается иногда посидеть, знает тоже, что от Симаковой бывает польза. У сестры своих двое. А мужа не было и нет. Сейчас вон тоже живет с каким-то чуркой нерусским, говорит Симакова, жена Усмана.
Она не просит помощи, не просит денег, во всех списках социально незащищенных граждан она значится, она и дети. Опеку над Сашей она оформила, все чин чинарем, тоже копеечка идет. В этом году чего-то там перепутали и досрочно дали Ладке к школе рюкзак со всем содержимым – Симакова тычет рукой в угол, где действительно валяется нежно-лимонный ранец с русалками или феями. Симакова не хочет денег, она хочет говорить, понимания и чтобы все было по-честному. Вот как с матерью вышло – всю жизнь прожила как крыса, и умерла как крыса – одна, в больнице, и, кажется, ей было больно. Симакова морщится. Нет, не жалко. Она ведь не пожалела Симакову, когда увела её мужа, красавца Усмана?
— За что он сел, так за разбой, — просто говорит Симакова, — как обычно. Слышишь, ты комнату не фоткай. Снаружи лучше пофоткай, наш дом всем нравится. Но только снаружи.
Смеётся. Рассказывает бегло, как училась на повара-кондитера, как получила диплом, работала в кулинарии на Авроре, хорошая профессия – делать торты и пирожные, она ее не забывает, может, откроет свое производство и на дому.
— А может, — честно признается Симакова, — и нет, потому что где же взять это самое. Силы!
Кто-то в русской классической литературе точно так же сетовал по поводу отсутствия силы, кажется, сын Кабанихи из «Грозы», и всё кончилось довольно плохо. От чая отказываюсь, прохожу коридором обратно, памперсы так и лежат неопрятной горкой; выхожу в блеклый ноябрьский полдень. Иду себе, по Фрунзе трамвай со странным номером – 14-й, таких трамваев не бывает в Самаре. Вспоминаю старуху со ртом-щелью, невиданные просторы коммуналки, наполовину замазанное белым окно, четыре газовые плиты в ряд и Симакову, мать двоих своих и названную мать одного не-чужого.
Это всё, в принципе, похоже на начало неизвестно какого романа о любви, или даже детектива, где никто никого вроде бы и не убил, но все умерли в хрустальном порядке, начиная с главной отрицательной героини и заканчивая дворецким. Откуда у Симаковой дворецкий, думаю я и нашариваю в кармане бумажку с номером банковской карты, в которую она не верит.
Текст: Андрей Артемов, Наталья Фомина
Фото: Алексей Сураев
Следите за нашими публикациями в Telegram на канале «Другой город», ВКонтакте и Facebook
