15 октября в Самаре откроется выставка художника Фрола Веселого «Моя».
Фрол Веселый — известный художник из Самары. Такое определение будет точнее, нежели назвать его самарским художником. В родном городе его работы не столь популярны, как в таких центрах современного искусства, как Пермь или Москва. Более того, как и другие художники нового времени, он популярен не в каком-то профессиональном круге единомышленников, а в социальных сетях. Да и сам Фрол Веселый не очень соответствует традиционному образу художника.
“Юнгородок”
Путь в творческую мастерскую Фрола Веселого буквально переполнен символизмом. Поезд метро, выбираясь из глубин старой Самары на поверхность, оказывается на конечной точке своего маршрута и предполагаемой большинством окраине города. Отвыкшие от солнечного света пассажиры щурятся, разглядывая бесконечный ряд колючей проволоки на ограждении депо и бурые многоэтажки, похожие на разграбленные футуристические крепости. Ощущение, что ты оказался на окраине и пространства, и времени, усиливается надписью на вестибюле станции “МПС СССР. Куйбышевский метрополитен”.
В глубине лабиринта гаражей, автомобильных мастерских и подпольных производств запчастей для машин и космических кораблей находится вотчина художника.
Студия совсем не похожа на классические художественные мастерские и точно отражает суть и натуру Фрола. Здесь яркие лампы дневного света заменяют панорамные окна, а если нужен настоящий солнечный свет, то распахиваются огромные ворота. Возле полок с картинами лежит строительный инструмент, на столе с эскизами стоят проектор и ноутбук. В воздухе чувствуется запах сварки или сожженного диска от болгарки.
Мне потому и интересна коммунистическая идеология, она была прогрессивна. Прогресс, движение, вперед. А сейчас у нас откат в какое-то средневековье. За последнее время не появилось ни одной современной скульптуры.
Фрол не стремится стать частью классической культурной самарской тусовки. Его можно назвать ярчайшим представителем “БезымянАрта” — достаточно жесткий, откровенный, с рабочими мозолистыми руками и седыми выбритыми висками.
— Есть мнение, что ты сам себя не считаешь частью классической самарской художественной тусовки.
-Конечно. Это такая художественная интеллигенция, старая интеллигенция, у которой свои замашки и у которой никогда не станешь своим. Мне это не особо надо, я в этом плане самодостаточный человек.
— В старом городе распространено мнение, что Безымянка — это такой рабочий поселок и культура здесь занимает совсем не топовые позиции в шкале потребностей.
— Дело в том, что есть понятие “городской сноб” — нос в потолок упер и все. Как москвичи говорят, что за МКАДом жизни нет, так и у нас — типа, за Осипенко жизни нет. Быдло и так далее. Я бы вообще за слово “быдло” в морду бил! Когда человек начинает других делить на сорта, можно смело бить в лоб, чтобы мозги в порядок пришли.
— Здесь ведь на самом деле большинство города проживает. Это, собственно, тоже город. Сколько было поставлено скульптур там, в центре, а сколько здесь? Здесь кроме “Триумфальной арки” ничего и не ставили, хотя ей на аллее волобще не место. Она в таком классическом стиле, который там не вписывается вообще. На хрена?
— Мне потому и интересна коммунистическая идеология, потому что она была прогрессивна. Прогресс, движение вперед. А сейчас у нас откат в какое-то средневековье. За последнее время не появилось ни одной современной скульптуры. Даже те, которые ставили в 70-х более интересны, чем то, что есть сейчас. Я не против классики, но ее слишком много.
— Может, стоит предложить свои работы для города? И упоминаемость подрастет, и в городе появится что-то еще кроме бронзовых швейков и деточкиных?
— У нас был проект для Фабрики-кухни, для них абсолютно бесплатный. Такой логотип — три метра по высоте, шесть по ширине. Причем спонсор оплачивал все это дело, но Фабрика-кухня отказалась.
— А чем объяснили?
— Ну у них там свое начальство. Я там в этом тренде поучаствовать не могу, потому что я не из этой тусовки. Но мне как-то по фиг.
— Как насчет Музея модерна?
— У них несколько другой формат, чем у меня. У меня такой пролетарский, грубый, а у них такое все тонкое. Просто мы несколько разного формата товарищи. Мне хочется делать здоровые вещи, брутальные.
— Можно сказать, что Самара тебя не очень принимает?
— Да мне как-то… на самом деле. Я-то в историю Самары вошел. Причем я к этому не стремился. Начало всего этого дела — это было переключение сферы деятельности, арт-терапия. То ли у нас все так хреново с художниками, что даже такой человек, как я, может стать знаменитым, то ли одно из двух.
— Раньше у художников была традиция воспитывать новое поколение, набирая учеников.
— Ко мне приходят в основном девчонки. Парни не особо. Говорят: “Ой, трудно”. Девчонки в этом плане попроще. Это не ученики, а волонтеры, так что ли. Знаешь, ко мне приходили девчонки-армянки — елки-палки, люди умеют работать руками, да так здорово, все получается. Я спросил, учились ли они где-нибудь, они говорят, что нет.
Личное дело
Суждения Фрола Веселого не шокируют, так как он совсем не похож на человека, который будет заниматься эпатажем, но довольно кардинальны и не модны. Он говорит искренне и с самоиронией, без столь привычной для творческих людей возможности для маневра и перемены.
— У меня политические взгляды сейчас не особо котируемые. Я такой анархо-синдикалист! При этом, как бывший военный, я вообще за Большую Красную империю. Если будет какое-то разделение, я буду воевать за Великую Мордовию от моря до моря, от океана до океана.
— Мордовию?
— Я наполовину мордвин, так что Великая Мордовия — это нормально! При этом я так говорил до того, как Меркушкин стал губернатором! Я и не знал, что он мордвин, пока весь Интернет не забили местные с криками: “А-а-а! К нам едет мордовский губернатор!” Да какая разница, будто что-то изменится в вашей жизни.
— Сейчас очень модно говорить о религии. Чувствуешь какое-то воздействие на себя?
— Меня восхищает шаманизм, он честный. Суфизм интересует. Еще есть южноамериканское католичество — взрывная смесь шаманизма и церковных традиций. Как рациональный человек, меня привлекает мистицизм!
— Но сам ты не мистик?
— Конечно, нет! Может, мистификатор, но не мистик! Я как-то альбом составлял, и там были ритаблос, это таблички, которые мексиканцы делают. Это обычная католическая традиция делать таблички, на которых благодарят святых и бога, но мексиканцы — это самые безумные! Например: “Я встретил НЛО, и слава Деве Сухопанской, что они меня не забрали”. Сознание абсолютно смещенное, мне это так нравится! Еще отслеживаю “теорию заговора”, это тоже круто. Умберто Эко “Маятник Фуко”, это вообще настольная книга.
Я думал, думал и подумал: «Что может быть более пасторальное, чем корова?!» Нарисовал я одну корову — она реально выстрелила, взорвала всех! Я еще подумал: «Ни фига себе, народ на коров реагирует?!»
— Ты никогда не задумывался о масштабных проектах, чтобы “загреметь” на всю страну?
— Когда я пытался сделать такие проекты, ничего хорошего не получалось. Все успешные выстреливали сами по себе. Когда думаешь: “Напишу кртинку, пол-ляма бабла подниму!”, ни фига не получается. А когда просто делаешь и делаешь, то все получается.
— Это очень странный для меня механизм. И картины продаются вообще без меня. Хотя история с одной “коровкой” забавная. Ее у меня хотели купить раз 15, человек даже предоплату внес, потом куда-то слился. И я его найти не могу, и он никак не отсвечивает. Зато я продал 12 копий “коровки”. Кризис! Правда, что ли, копиями торговать. У мня запросы очень маленькие. На поддержку штанов и на краски.
— Кстати, как пишутся картины?
— Когда как. Для некоторых работ я делаю 15-20 подходов. А некоторые с ходу. Это как с было по весне с серией с коровами. Девушка одна такая спрашивала: «Я хочу работу у вас купить, но они очень у вас мужские, а можете что-нибудь пасторальное написать?» Ну я думал, думал и подумал: «Что может быть более пасторальное, чем корова?!» Нарисовал я одну корову — она реально выстрелила, взорвала всех! Я еще подумал: «Ни фига себе, народ на коров реагирует!»
— Ну и эта весна еще. Вся эта истерика: “Завтра война, завтра в поход, все плохо!” Меня все это так достало, что я начал коровок рисовать, пастораль, елки-палки. Была такая отдушина. Коровки, правда, тоже довольно ”мужские” получились. КОровки, свиньи, козы. Коза у меня вообще не получается, уже 6-й раз переписываю. Коза оказалась самым трудным животным!
— Тебе необходимы покой, тишина, чтобы сосредоточиться, или же бунт, стресс, взрыв эмоций — это та стихия, в которой ты чувствуешь прилив энергии?
— В состоянии покоя нет ничего хорошего. Конечно, стресс влияет. И моя живопись выросла из арт-терапии. Есть такая штука, как “Дневник” Паланика — художник должен страдать. И я с этим отчасти согласен.
Мне надо, чтобы у меня целый день был стресс, чтобы я был вымотан, как скотина последняя, чтобы у меня кисть дрожала. Еще лучше, чтобы еще поругаться с кем-нибудь в этот день!
— У меня друг есть, увлеченный шаманизмом, и когда я ему принес материалы про наших сибирских шаманов, он сказал: «Да, это все здорово, но перерождение в шамана — это страшное дело». Перерождение — это действо достаточно страшное. Для меня это нормально, через тернии к звездам прорубаться, но это не для всех.
— Один мой товарищ сказал, что он может писать только с утра. В спокойствии, не торопясь. Мне надо, чтобы у меня целый день был стресс, чтобы я был вымотан, как скотина последняя, чтобы у меня кисть дрожала. Еще лучше поругаться с кем-нибудь в этот день!
— Мешает искусство тихой семейной жизни?
— Знаешь, да. Если тебя твоя женщина задерживает в этом плане, можно все бросать. Я видел замечательных художников, которые бросили все это и опустились на днище. Начинают “бдумс” каждый день. Для меня пить — это вообще не вариант. Во-первых, я это дело не люблю, а во-вторых, не люблю себя, когда я пьяный.
— Тебе нужно признание? Или все случайно, ты к этому не стремился и так далее?!
— Если быть честным, конечно! Если чуть полицемерить, то в гробу я его видал.
— Самый большой толчок был, когда у меня купили первую картину. До этого чего-то писал, картинки какие-то. А когда купили первую картину, это было событие.
— Как это произошло?
— Да это было вообще странно. Я делал выставку “Свинство в большом городе” в 2008 году, кажется. А тема для выставки, кстати, тоже началась с какого-то толчка — мне кто-то нахамил, я нахамил, и из этого родилась идея.
— Приехал человек, посмотрел на все это дело и купил 3 или 4 работы с выставки, одну мою. Притом он спросил, сколько стоит работа, а я даже не задумывался. Сказал :“Ну, пять тысяч!” Он посмеялся и дал десять! Что было несколько внезапно для меня.
— Есть проблема недооценки или переоценки своего творчества?
— Скорее, недооценки. Я же говорил, что очень критично отношусь к своему творчеству. Вчера работа нравилась, сегодня не нравится — и я ее закрываю.
Путь в тысячу ли
Через полуоткрытую железную дверь, ведущую на некое подобие балкона без перил, со стороны депо доносится грохот электричек. Откуда-то ветер доносит брань невидимых мастеров, спорящих о способах закрепления неведомой детали. Кажется, что мир вокруг Фрола Веселого — это смесь лязга механизмов, предупреждающих плакатов и безумной растительности, штурмующей опоры высоковольтных линий и обвивающей смертоносные провода. Этим хочется объяснить брутальный стиль художника, но выясняется, что окружающий мир влияет лишь отчасти.
Критика — это слабые шлепки по сравнению с тем, какие я удары сам себе наношу по голове.
— Я знаю очень брутальных и жестких людей, спецназовцев, например. У него там 12-15 командировок, и вот у него реально самые нежные натюрморты. С другой стороны, у меня есть несколько очень нежных барышень, которые пишут жесть, какие-то индустриальные пейзажи — даже я не могу так передать это, как они. Та же Алена Шаповалова, с которой мы лично не знакомы, друзья в ЖЖ — я смотрю на ее картины и понимаю, насколько я “не дожимаю”, какая разница между любителем и гением.
— Ты можешь хорошо говорить о других художниках?!
— Да, есть такое дело.
— Что должен сделать человек, с чего начать, перейти от мечтаний?
— Просто начать! Путь в тысячу ли начинается с одного шага и все такое. Захотелось нарисовать картину — купи краски. Захотелось сделать зомби-автобус, делай, если тебе финансы позволяют.
— Деньги можно либо заработать, либо найти соратников. Хотя, конечно, лучше все делать одному. Хочешь сделать хорошо, сделай все сам. Но иногда некоторые вещи сам не можешь сделать.
— Как относишься к критике?
— Да нормально. Так, поржать могу. Когда-то сильно реагировал. Я знаю, что я делаю, я делаю это для себя. Что-то сильно нравится, что-то нет. Что-то совсем не нравится.
Критика — это слабые шлепки по сравнению с тем, какие я удары сам себе наношу по голове. Я очень критично сам к себе настроен.
Под грохот состава Куйбышев — Самара, несущегося сквозь тоннель и подбирающего усталых людей с холодных станций, хочется помечтать о том, что однажды Фрол со товарищи украсят эту часть города своими работами, и жители старой Самары с удивлением обнаружат, что обитают на окраине огромного и молодого города, слегка потрепанного, конечно, но прогрессивного и современного. Понятие “БезымянАрт” перестанет быть предметом насмешек со строны именитых художников, а станет символом новой и свежей волны. А пока в вагоне метро раздается голос диктора из 90-х, так сильно проговаривающий звонкие согласные: “Осторожно, двери закрываются. Следующая станция — Безымянка”.
Выставка Фрола Веселого «Моя» пройдет с 15 до 25 октября в «Арт-Центре» на ул. Мичурина, 90-ы. Открытие состоится в 19:00, вход будет свободный. В рамках мероприятия будет проведен благотворительный аукцион при поддержке фонда «Линия жизни» — собранные средства пойдут на лечение тяжелобольных детей.
Источник фото: http://seance.ru/
Газета «Волжская Коммуна» 1970 год.
Источник фото: http://slodive.com/
Изображение с сайта http://mirmetro.net
Композиция скульптора Ай Вэйвэя. 
Сергей Курбатов. Лодки в старом порту Марселя
