Полина Назайкинская — молодой и востребованный композитор. Она выпускница музыкального училища при Московской консерватории и Йельского университета, живёт в США и работает по всему миру. Её классические произведения исполняются со сцены International New York Fringe Festival и звучат в Московской государственной консерватории. Среди заказчиков — Metropolitan Symphony Orchestra, Омская филармония и даже РПЦ.

И только в Тольятти, откуда Полина родом, о ней не знают. Ну если не считать небольшого сообщества музыкантов, в том числе выпускников Тольяттинской консерватории, которая, похоже,  закрывается. ДГ решил исправить несправедливость — страна должна знать своих героев.

— Наверное, я мало делаю, чтобы в России обо мне знали. Я довольно давно уехала — в 2008 году, а из Тольятти — в 2004-м. К тому же в России мало интересуются современными композиторами — вот если бы я была банкиром, наверное, мои достижения интересовали бы людей больше (шутит).

В пятилетнем возрасте я попала в музыкальную академическую гимназию, которую организовала Лидия Валентиновна Семёнова, она руководит сейчас Тольяттинской филармонией. Эта гениальная женщина создала невероятное количество музыкальных проектов, а её ученики звучат по всему миру. Вот у кого нужно брать интервью.

Школа была экспериментальная — ребята учились играть одновременно на трёх инструментах, и мечтали, что станут музыкантами. Окончив гимназию, два года училась в Тольяттинском музыкальном училище и ещё четыре в музыкальном училище при Московской государственной консерватории. В 2008 году отправилась в США, в Йельский университет (старейший американский университет, входит в сообщество восьми наиболее престижных частных американских университетов. Вместе с Гарвардским и Принстонским университетами составляет так называемую «Большую тройку» — прим. ред.).

Поначалу мною двигала детская мечта писать музыку для Голливуда. Я не относилась к себе серьёзно. Композитор — это Шостакович или Чайковский, большая концертная музыка, которую я, наверное, не потяну, а вот саундтреки вполне вероятно. Маленькая была, наивная и ничего не боялась.

Судьба сделала мне подарок — анонимный спонсор выделил деньги Йельской школе музыки, поэтому обучение для студентов стало бесплатным (анонимное пожертвование $100 миллионов обеспечило полные стипендии для всех студентов, принятых в Йельскую школу музыки, — прим. ред.). Но именно по этой причине вырос конкурс. Всего школе обучается около 200 студентов. Композиторский факультет набирает на курс пять человек, при этом только на наш факультет ежегодно поступает около 500 заявок.

Конкурс проводится в два тура. Первый — заочный, нужно выслать записи своих произведений и рекомендательные письма от трёх профессионалов или педагогов. Второй тур — очный. Помню, пообщалась на собеседовании членами приемной комиссии «по-свойски», исполнила по их просьбе несколько фрагментов из своих сочинений, и только позднее узнала, что трое из пяти преподавателей на нашей кафедре являются лауреатами Пулитцеровской премии. И я была принята!

В Школе музыки Йельского университета образовательный процесс несколько отличается от привычного нам. Здесь не бывает пяти пар ежедневно и один предмет не растягивают на весь курс обучения. Предмет изучается один семестр, информация подаётся очень сконцентрировано. Если пропустил урок — ты серьёзно отстал. Идёшь к профессору и занимаешься персонально.

Здесь не бывает халтуры и все очень хорошо учатся. Не важно, кто ты — дочь топ-менеджера фирмы «Самсунг», которой папа подарил скрипку Страдивари, или лауреат конкурса имени Чайковского из российской провинции — все пробивные и работящие. Поэтому общий уровень подготовки потрясающий.

Для композиторов здесь созданы все условия. Студенты могут заказать для исполнения своего произведения оркестр любого состава. К примеру: “Необходимо тридцать трубачей и три ударных”. И такой состав найдут . В реальной жизни о таком и мечтать трудно, поэтому приходится учитывать, для какого состава оркестра ты пишешь, как его найти, а в Йеле — все что душа пожелает!

Чтобы писать для оркестра, нужны практический опыт и исполнение произведений, чтобы автор слышал, как это звучит. Студенты Московской консерватории пишут по учебной программе лишь одно оркестровое произведение и то — на пятом курсе. В Йеле была возможность писать и, что очень важно, исполнять свое сочинение каждый год.

Кстати, в любом провинциальном городке Соединенных Штатов есть свой прекрасный оркестр. Государство и спонсоры оказывают поддержку таким оркестрам. Это прогрессивный подход — даже за восемь лет своего пребывания в США, я заметила как «подрос» уровень американской публики.

На каждом концерте исполняются современных композиторов. У американских коллективов нет какой-то обязанности или квоты заказывать произведения у молодых композиторов музыку, но они заказывают — здесь модно включать новую музыку в свой репертуар. К сожалению, в России всё по-другому. Новая музыка не звучит, потому что “у нас билеты не продадутся”.

Могу рассказать об основных направлениях в современной музыке, востребованной в США. Можно писать жёсткий европейский авангард, в котором нет никаких мелодий и сплошные шумы, организованные в определённую матрицу, и иметь успех. Можно писать минималистичную музыку, делать это хорошо, и иметь шансы котироваться. Третий тренд, и я работаю в этом направлении, — новый романтизм с опорой на традиции XIX и начала XX веков.

В США оркестры живо интересуются молодыми, подающими надежды композиторами. Конечно, чтобы получать заказы, нужно иметь имя и репутацию, но в США это возможно, если много работать. Метрополитен оркестр заказал мою первую симфонию — в апреле премьера. Три оркестра будут играть “Зимние колокола”. Работаю с индивидуальными заказами. Вдова известного поэта, пережившего холокост, заказала цикл произведений для баритона с роялем на стихи своего супруга. Получается четыре-пять больших проектов в год.

В этом смысле я счастливейший человек. Но на гонорары от заказов прожить нельзя — проекты занимают много времени и не сыпятся на голову как манна небесная. Основные доходы поступают от авторского общества — чем чаще исполняют мои произведения и чем они длительнее, тем больше сумма. Плюс преподаю в четырёх местах. Так что не сижу и не жду, когда меня посетит вдохновение.

Преподавание приносит хорошие деньги, например, час работы с частным учеником стоит 80 долларов. Но тут есть свои педагогические нюансы. В Америке нельзя коснуться ученика, сказать, что ты думаешь, буквально сделать лишний шаг, не проконсультировавшись. Это создает некоторое напряжение. С другой стороны, невозможно представить себе, чтобы здесь произошёл скандал, как в 57-й школе в Москве. Здесь всё очень жёстко.

Непреодолимая разница менталитетов. Наверное, по этой причине сложно иметь дружеские отношения с американцами. Дружбы, как у нас, от сердца к сердцу, я не встречала. Большой индивидуализм, каждый сам за себя. Они очень другие. Я не могу ни с кем из американцев поделиться тем, что у меня на душе. Они просто не поймут, испугаются и вызовут врача. Поэтому я очень дорожу друзьями из России.

Я русский человек и несу Россию в себе. Нет ничего ближе, чем наша поэзия и литература. Я горжусь тем, что моя опера The Magic Mirror по поэме Пушкина «Сказка о мёртвой царевне и семи богатырях» ставилась в США девять раз, и каждый раз шла с успехом. На русском языке.

Меня вдохновляют российские пейзажи, я путешествую и провожу достаточно много времени в России. В анкетах указываю, что я из Тольятти, и горжусь этим. Может, и в Тольятти когда-нибудь исполнят мою оперу. Но для этого нужно много работать. Это нормально. Я привыкла.

В 1965 году улица Памирская в Куйбышеве была переименована в Стара-Загору в честь болгарского города-побратима. За несколько лет на Стара-Загоре построили современный кинотеатр «Шипка», возвели несколько домов по болгарским проектам и разбили сквер с фонтанами от улицы Ново-Вокзальной до XXII Партсъезда.

В 2016 году самарские власти вспомнили, что прошло уже 140 лет, как самарские ополченцы подарили болгарскому народу Самарское знамя, вытканное монахинями Иверского монастыря. По такому случаю было принято решение провести реконструкцию улицы, уже порядком обветшалой. Получилось «как всегда» — где-то хорошо, а местами наспех.

ДГ прогулялся по Стара-Загоре с самарской писательницей и журналистом Екатериной Спиваковской, которая рассказала о расцвете улицы.

— На моё детство в 1970-е годы пришлось очень много этой русско-болгарской дружбы. Считалось, что Болгария — это 16-я республика, туда все ездили отдыхать. И так получилось, что мы жили как раз на Фадеева возле трамвайного парка с 1970 по 1976 год, и я застала строительство этих трёх домов, построенных по какому-то болгарскому проекту в честь нашего побратимства со Стара-Загорой.

Это всё было для меня каким-то прообразом будущего — во-первых, таких махин я не видела, а во-вторых, они были очень необычные. Какие-то лоджии шли сплошняком, и на фоне наших панелек это смотрелось очень по-европейски.

Когда “Шипку” построили — это было ошеломительное впечатление. Мы пошли с родителями на какой-то фильм, и на меня неизгладимое впечатление произвел кинозал. Я же маленькая была, но никто не загораживал мне обзор и всё было прекрасно видно.

В детстве я очень любила все эти мозаики, эскизы которых делал Рудольф Баранов. Тогда в моде были игры в “секретики”, когда надо было складывать стёклышки и под ними выкладывать разные узоры в укромном уголке двора. У нас с девочками очень ценились плиточки из этих мозаик, и мы их отколупывали! Мозаики оказались гораздо более стойкими, чем казалось на первый взгляд — сколько лет прошло, а мозаика всё еще цела.

Мы ходили через дорогу в молочный магазин, абсолютно скучный, но он ценился за то, что там можно было купить молочный коктейль, который делался в таких страшных жужжащих штуках.

Здесь вот два мужика на торце дома. Сейчас их трактуют по-разному и весьма игриво, но на самом деле это абсолютно невинная мозаика, она олицетворяет советско-болгарскую дружбу!

Кстати, тут не только улица и кинотеатр носят болгарские названия в честь нашего побратимства с Стара-Загорой, но и магазины. Там “Мартиница”, кондитерский магазин “Сладкиши” и филиал “Юности”, который называется “Младость” — он даже выглядит ностальгически.

Я начинала учиться в третьей школе на Фадеева и в первом классе  узнала, сколько должно для нас значить побратимство с Болгарией — нас учили делать «мартинички», традиционные славянские ритуальные куколки для заклинания весны.

Мы делали этих «мартиничек «в промышленных количествах, и когда я недавно разбирала вещи в квартире своих родителей, то была очень умилена тем, что, оказывается, мама с папой очень долгое время хранили всё моё рукоделие! Вот так эта Болгария постоянно откуда-то всплывает.

Можно по-разному относиться к тому, что сейчас сделано. Видно, что недавно уложенная плитка явно долго не протянет и не шедеврально выглядит. Но ходить до этого тут невозможно было физически — здесь лежали громадные плиты, наполовину вывернутые арматурой наверх. Но люди у нас терпеливые, и это всё равно считалось хорошей прогулочной зоной.

Сквер сдавался поспешно. Последние два дня здесь постоянно работали люди, заполняли плиткой оставшиеся пустые пространства, чтобы с помпой отпраздновать открытие. Фонтаны я плохо помню, кажется, там была мозаика тоже Рудольфа Баранова, но вот фонтан напротив «Шипки» просто ужасен.

Как мне кажется, этот ремонт был бы замечательным и прекрасным, если бы всё у нас не обставлялось какой-то эсэсэсэровской стилистикой. Когда мы подошли к бульвару во время открытия и я услышала записанное на плёнку выступление, то вздрогнула, потому что было ощущение, что я перенеслась в тот же второй класс третьей школы на машине времени. Это всё было так помпезно, с какими-то паузами эстрадно-конферансными — в общем, честно говоря, тоска ужасная.

Сейчас здесь повесили какие-то старинные плакаты в духе “Нигде, кроме как в Моссельпроме”, и я не могу понять, это иронично сделано или всерьёз.

Фото автора

Следите за нашими публикациями в Telegram на канале «Другой город» и ВКонтакте

— Всю эту архитектуру под ноль! Дайте нам тёплый туалет в конце концов, — обобщил основное требование своих избирателей депутат по Самарскому району Игорь Рязанов. — В XXI веке как-то неудобно сидеть в холодном туалете.

Это была кульминация первой встречи общественного совета при областном управлении охраны объектов культурного наследия, состоявшейся 22 сентября в Доме архитектора. А поначалу мероприятие обещало быть скучным и рутинным.

Ну чего можно ожидать от консультативного коллегиально-совещательного органа, созданного по указке сверху и состоящего из специально обученных людей, которые одобрят любое “решение партии”. Но что-то пошло не так, в совете оказались люди без подготовки, и первая встреча защитников наследия прошла живо и интересно.

Совет создан для контроля за сохранением ОКН, экспертизы архитектурно-строительных, реставрационных проектов, продвижения инициатив “снизу” и прочего взаимодействия общества с властью и бизнесом. Понятно, что совет не может наложить вето даже на самый дичайший строительный проект в центре, но есть надежда, что мы о нём узнаем до того, как экскаваторы приступят к зачистке площадки.

Примечательно, что в составе совета нет ни одного чиновника — архитекторы, реставраторы, депутат, журналист, представители общественных организаций. Подробнее о функциях нового органа и персональном составе читайте в приказе управления охраны.

***

С приветственным словом выступила Галина Гусарова, член Общественной палаты Самарской области, и попросила участников совета не выносить сор из избы, как это делает ОНФ: “Найдут что-нибудь в госзакупках — и сразу в СМИ”.

Затем Владимир Филипенко рассказывал о деятельности своего управления. Демонстрировал динамику, сыпал цифрами, процентами и прочей статистикой, усыпляя слушателя, как это могут делать наши чиновники: всего в Самарской области памятников архитектуры и археологии — 4212, из них в едином государственном реестре ОКН 708 (по состоянию на 01 июня 2016 года). Памятников архитектуры — 1652, внесено в реестр — 683. Для подготовки к ЧМ-2018 на реставрацию ОКН будет выделено 2,25 миллиарда рублей. Об этом мы уже неоднократно писали, а вы читали.

Самое интересное началось по завершении презентации руководителя Управлении охраны объектов культурного наследия. Игорь Рязанов, депутат городской думы, решил вступиться за строителей, вызвав оживлённую дискуссию.

— Я одной рукой депутат, второй рукой — председатель комитета по строительству и земельным отношениям городской думы Самары.

Ко мне приходят как одни, так и другие. Жители мне говорят: “Всю эту архитектуру под ноль! Дайте нам в конце концов тёплый туалет. В XXI веке как-то неудобно сидеть в холодном туалете. Наверное, я их понимаю.

Когда приходит застройщик, кладёт план города на стол и спрашивает, а где я в центре могу что-то построить, когда у нас все накрыто зонами охраны? У нас же центр практически до Полевой накрыт зонами охраны и заходить никому нельзя. Как я могу сказать своему избирателю о том, что вас скоро расселят?

— Весь вопрос — с чем заходить в город,   — парировала Валентина Субботина, председатель регионального ВООПИиК.

— С чем бы я ни заходил, там всё накрыто, — продолжил Рязанов —— Там сегодня историческое и культурное наследие. Я хочу сказать общественности, которая ратует за сохранение неких объектов культурного наследия: пока мы их будем плодить как грибы, мы их никогда не отреставрируем.

Вот мне показывают картинки, на которых изображены отреставрированные дома, но я смотрю — среди них нет ни одного памятника деревянного зодчества. Почему? Потому что кому-то стыдно их сюда включать. Пройдёт ещё десяток лет, и они сгорят или сами развалятся.

Давайте перенесём эти дома, выделим линию у Ленинского мемориала. Не все 350, а те, которые стоит перенести. Потому что пока у нас руки до них дойдут, от них ничего не останется.

Валентина Субботина возразила:

— Большая часть деревянных домов — это средовая застройка, и каждый конкретный дом может не являться памятником, но он является элементом города. Зачастую ценность таких домов не в том, что они построены замечательным архитектором, а в том, что они создают ткань города, историческую среду.

Рязанов: — Весь вопрос в экономике. Мы должны понимать, что город у нас двухэтажным не останется. Давайте подойдём к этому вопросу дифференцированно. Может, выделим деньги на перенос каких-то зданий, чтобы освободить целый квартал, за счёт которого можно было бы что-то сделать.

Субботина: — Чтобы сделать там убогий спальный район?

В диспут вступил Александр Косырев, представитель общественной организации “Российское общество инженеров”:

— В своё время у нас был секретарь обкома Владимир Павлович Орлов. Каждую весну и осень он собирал всех строителей и архитекторов на пароход, и мы ходили по Волге — мы обозревали панораму города. Бывало, Моргуну (главный архитектор Куйбышева с 1965 по 1987 год — прим. ред.) доставалось здорово: а что это у тебя там вылезло?

— Мне беды строителей понятны, но сегодня мы собрались для решения вопросов культурного наследия. Если мы будем их с точки зрения строительства, мы ничего не сохраним. Мы построить сможем, а сделать старое никогда.

Я считаю, что в городе со старой застройкой строить дома выше четырех этажей нет никакого смысла. У нас что земли мало? Земли навалом. Мы с вами должны заниматься сохранением наследия, а проблемы строителей пусть решают в правительстве.

— У всех проблем есть решение, — выступил миротворцем Владимир Филипенко.

На том и порешили.

Буйные и кровавые 1990-е годы в нашей стране вспоминаются как времена рэкета и бандитизма. Полки магазинов были пусты, а с прилавков моментально сметалось всё, до чего только дотягивались дрожащие с голодухи руки покупателей. Предприятия встали, начальники обещали выдать зарплаты в ближайшем будущем, а за козырную торговую точку на рынке могли пробить голову в тёмном переулке.

Как ни странно, были и светлые стороны: тогда же рухнул железный занавес, и те люди, кто был попредприимчевее и пошустрее, начали постигать азы индивидуального предпринимательства. Они тратили последние гроши на билеты и путёвки, загружались огромной толпой в автобусы, поезда и самолёты и мчали за пределы страны. Именно так появились челноки — люди с огромными клетчатыми баулами, торгующие дешёвыми польскими лосинами и игрушками с капотов машин.

24 сентября отмечался Международный день караванщика. По такому случаю ДГ поговорил о работе челноков с жительницей Самары Мариной Макаровой, которая в 1990-е торговала на заграничных рынках, от Румынии до Турции. Марина пережила грязь, воровство, рэкет, а потом её непростое дело выросло в малый бизнес.

Когда упал занавес

— Для нас всё началось в 1991 году. В стране было тяжело с работой: предприятия схлопывались одно за другим, а рабочих сокращали. По талонам выдавали масло, колбасу, водку. Взять столько, сколько хотелось бы съесть и выпить, было невозможно – количество твоих аппетитов продолжало определять государство.

Людям стало ясно, что зарабатывать на жизнь им теперь фактически нечем, а значит, не на что покупать и то немногое, что ещё оставалось на полках. И все кинулись искать новые пути. Мы с подругами ещё при Советском Союзе работали в магазине и поэтому решили заняться тем, что умеем — торговлей. О том, что это может быть опасно, даже не думали, думать было некогда, поток событий заставлял нестись куда-то и не оглядываться.

Как работали челноки

— Работа челноком – это постоянный круговорот. Покупаешь отечественный товар оптом, даже о спросе на него не думаешь, просто какой найдёшь. Привозишь за рубеж, и там на их рынке за их же валюту всё распродаешь. Долларов-то у нас тогда ещё не было, даже обменников не было. Там опять же набираешь заграничный товар на их валюту, везёшь в Россию и снова всё здесь распродаешь. За одну поездку в среднем делали от 3 до 10 тысяч рублей, когда по всей стране людям зарплату не платили просто-напросто.

Ехали мы туда, гружённые железяками так, что чуть пупки не развязывались.

Везли из-за границы всё подряд: одежду, обувь, парфюмерию и косметику, стройматериалы даже. Туда везли, если подумать, тоже всё подряд: инструменты, посуду, утюги, дрели, отвертки, телевизоры. У них и так всё это имелось в наличии импортное, но ситуация была, как сейчас на российском рынке: всего много, а цены бешеные. А то, что на рынке продавалось, имело цену приемлемую и качество хорошее. И некоторым товарам именно русским даже предпочтение отдавали – хвалили наш металл и сплавы, так что ехали мы туда, гружённые железяками так, что чуть пупки не развязывались. Но мы даже не уставали и не жаловались: были молодые работяги и хотели мир посмотреть, так что нам очень всё нравилось.

Торговали на рынках. За рубежом условия на них были вполне человеческими, а в Самаре под это дело как раз только-только открыли Кировский рынок. Там не было ни прилавков, ни секций: просто куском забора стихийно оградили пространство — и стойте тут, торгуйте, в пыли и грязи. Туда приезжали цыгане, они же те ещё бизнесмены с советских времен, и мы у них покупали капот. И вот они впереди стоят, а мы сзади на «Жигулях» раскладывали игрушки, косметику, одежду, обувку…. Сначала капот трёшку стоил, потом пятёрку. Через несколько лет уже более-менее оборудовали места, и мы каждый своё на год выкупали, торговали, официально зарегистрированы были и платили налоги.

Своими глазами

— В самый первый раз решили ехать в Румынию, она нам тогда казалась очень простой страной. Там даже загранпаспорт не нужен был, а только вкладыш в российский паспорт. По приезду удивлялись всему подряд: всё там было таким чистеньким и аккуратным, каждое утро дворники выходили подметать улицы и увозили мусор в специальных тележках.  Так много мы там увидели красивого и хорошего, чего у нас не было. Своими собственными глазами, а не где-то по телевизору.

Только потом, когда в другие страны начали ездить, поняли, что Румыния-то по сути полуазиатская страна, в которой полно цыган и проходимцев. Воровали там постоянно: чуть отвернёшься, и нет товара. Мы один раз туда поехали с подружкой, которая прямо перед туром руку сломала – договорились, что будем её товар сами таскать, а она ходить с нами и охранять. Посадили её на лавку у привокзальной площади, поставили между ног ящик отечественного «Дихлофоса», который в Румынии очень любили и называли ласково «мушка», возвращаемся – а ящика уже нет. Из-под носа буквально упёрли.

Следующая страна, в которую мы поехали, Польша – чтобы поехать, надо было отстоять очередь в посольство, записаться в группу и ехать уже по загранпаспорту. Она была ещё цивильнее Румынии, но там уже сидел наш рэкет. Рэкет был наглый и вообще без принципов, многие люди очень сильно от него пострадали: их избивали до полусмерти, отнимали деньги и товар, нападали на автобусы в шоп-турах… Отнимали у людей последнюю надежду на существование, ведь кто-то тратил на эти вещи все свои средства.

Самое хорошее во всём этом то, что впоследствии эти вылазки привели нас в собственный малый бизнес

Но нас бог миловал либо это мы сами такие были: любили потрындеть и так однажды рэкетирам зубы заговорили, что они нас даже пожалели, бедных-несчастных девочек, и кофе угостили. Потом открылась челночная мекка – Турция. Туда впускали уже по визе, которую продавали на въезде всем подряд: 15 долларов на человека. Оттуда валом потекли в Россию кожанки.

Самое хорошее во всём этом то, что впоследствии эти вылазки привели нас в собственный малый бизнес. Для русских открыли ещё более цивилизованные страны: Болгарию, Францию, Италию. Мы ездили по миру, а в это время в наших маленьких магазинчиках, рыночных контейнерах и секциях продавцы реализовывали товар. Цены были не сильно кусачими, и люди приучились выбирать. Для многих эти товары, которые челноки привозили в девяностые, до сих пор вспоминаются как символы того времени.

Фото: рынки на Ленинградской и площади Куйбышева в 24 фото, сделанных в 1990-е