Около года назад в своём поздравлении с Днём российской печати наш губернатор назвал СМИ «надежным барометром социального самочувствия наших граждан».

Барометр, как известно, инструмент для измерения давления. Получается: делаешь что-то с гражданами — и проверяешь СМИ. Не давит ли на социальное самочувствие этих самых граждан? Цитата оказалась такой замечательной, что даже всплыла ровно через год на Колыме. Мэр Магадана дословно повторил про барометр в тот же День российской печати. Это явное свидетельство того, что произведения самарских спичрайтеров востребованы. Хотя бы и на Колыме.

Большая часть барометров работала без сбоев. Отменили крупнейший однодневный рок-фестиваль в Европе. Не давит. Отправили избранного мэра в Москву, вместо него посадили сити-менеджера и говорят, что его нежелательно этим словом называть. Опять не давит. Сделали сдержанную модернистскую светлую площадь Славы красной и недоступной для катавшихся здесь полтора десятка лет роллеров и скейтеров. Не давит вообще.

Медиа научились радоваться даже тому, чего на самом деле нет.

Да что я, право, о давлении? Медиа научились радоваться даже тому, чего на самом деле нет. 26 декабря десятки СМИ и близкие к телу блогеры сообщили, что станцию метро «Алабинская» открыли. Опубликовали фотографии с официальными лицами, символическим ключиком и нарядными шариками. Только вот ни один пассажир, честно купив жетончик метро, на неё попасть 26 декабря не смог. И по сей день не может.

Чтобы оказаться на «Алабинской», нужно быть смелым, ловким и умелым, как 17-летний экстремал Ящерица. Он на станцию метро пробрался и сделал несколько фотографий на телефон. Но этот самый Ящерица взбирался и на Монумент Славы, делая фотографии с постамента блестящего «Паниковского»… Короче говоря, неординарный посетитель.

Но разве это важно, когда в царь-барометре социального самочувствия граждан, сервисе «Яндекс.Новости», имеется сюжет с названием «В Самаре торжественно открыли станцию метро «Алабинская»? И «Википедия» сообщает нам, что в Самарском метрополитене действующих станций 10.

Обратная история вышла с новым терминалом Курумоча. 19 января из него полетели дневные рейсы в Москву и Питер. То есть большинство всех перелётов стало осуществляться из нового терминала. Но вечером того же дня, когда пассажиров пустили в новое здание, «Волганьюс» сообщил читателям: «Администрация аэропорта Курумоч 17 января выложила на своем официальном сайте схему проезда к новому терминалу. Многие СМИ региона восприняли эту информацию как официальное открытие нового терминала». Читай: не было первых лиц, символического ключика, нарядных шариков, близких к телу блогеров, значит, и не было этого вовсе.

Ритуал не только обязательно должен сопровождать событие, но и может его заменять. Как в случае с «Алабинской».

Есть в таком подходе что-то языческое. Ритуал не только обязательно должен сопровождать событие, но и может его заменять. Как в случае с «Алабинской». А если ритуала не было, то и события как бы и не случилось. Как вышло с Курумочем.

Так исправно работали наши «барометры» до недавнего времени. Пока 16 подписантов не скрепили письмо к министру культуры Рыбаковой, требующее лишить финансирования главного режиссёра драмтеатра Валерия Гришко за роль в «Левиафане». Случилось это на фоне медиашторма, связанного с полученным фильмом «Золотым глобусом» и сливом в Сеть пиратской копии картины.

Оказалось, что требование лишить человека работы просто за то, что он даже не снял фильм, а снялся в нём, — это уже чересчур.

И вот тут оказалось, что требование лишить человека работы просто за то, что он даже не снял фильм, а снялся в нём, — это уже чересчур даже для самарских застывших «барометров». Понятно, что про этот случай раструбили по BBC. Но ведь на защиту Гришко встали почти все местные медиа — от филиалов федеральных таблоидов до белодомовской «Волжской коммуны» и хипстерской «Большой деревни». Только сайт Samara.ru, опубликовавший письмо, продолжал ещё некоторое время журить Гришко устами казаков.

Постепенно начали проясняться не самые приятные для подписантов в условиях современной российской вертикали подробности. Оказалось, что нынешний главный российский идеолог Вячеслав Володин назвал травлю Гришко глупостью. Позже о «Левиафане» нейтрально высказался и пресс-секретарь президента Дмитрий Песков.

В сложившейся ситуации подписанты начали вести себя совсем не так уверенно, как в начале этой истории. Им пришлось объясняться. Гендиректор «Коммерсант-Волга» Андрей Фёдоров сообщил в Facebook, что подписал письмо «главным образом, из солидарности с уважаемыми мною священниками Русской Православной Церкви, которые сочли необходимым это сделать». Похожим образом объяснил ситуацию с письмом художник Рудольф Баранов в интервью «Новой газете»: «Технически я не подписывал этого письма. Мне позвонил депутат губернской думы Дмитрий Сивиркин и сказал, что есть такая инициатива епархии. Прочитал собственно письмо, назвал фамилии нескольких людей, которые уже его подписали, а поскольку эти люди, священнослужители, глубоко мною уважаемы, я согласился, чтобы и моя подпись стояла».

Наивно полагать, что РПЦ единым фронтом стала сражаться с «Левиафаном».

Но наивно полагать, что РПЦ единым фронтом стала сражаться с «Левиафаном». Церковь очень разнородна. И в случае с письмом мы столкнулись лишь с одной из самарских локальных групп. Например, через 3 дня после появления письма митрополит Мурманский и Мончегорский Симон (именно в Мурманской области снимался «Левиафан») назвал фильм Звягинцева честным и сообщил, что картина ему понравилась.

Случившееся уникально для современного самарского медиаполя. «Надёжный барометр» местных СМИ практически единодушно показал, что давление выросло до недопустимого уровня. Внезапно что-то пошло так… Надолго ли?

На прошлой неделе были опубликованы подсъёмки к новостным сюжетам про СССР, сделанные во второй половине 1980-х американским оператором Риком Саддетом. Сцены в универсамах, универмагах, очереди за алкоголем, отдых в советском ресторане… Редкие картинки о позднесоветском быте без комментариев, но с интершумами. ДГ попросил Наталью Фомину посмотреть ролики, чтобы оживить свои воспоминания о куйбышевском быте 30-летней давности.

Впервые проволочную корзинку в магазине самообслуживания я встретила летом 1986 года. Это лето вообще выдалось для меня чертовски богатым на путешествия – мама свозила меня и в Москву, и в Таллин, причем всюду мы появлялись не просто так, а с четко выработанным планом. В Москве нужно было достать обои для ремонта и всякое такое, а в Таллине следовало разжиться колготками на всю семью. Так вот, именно в Таллине меня ожидал сюрприз в виде магазинной корзинки. Проволочную корзинку каждый покупатель обязан был взять в руки, а уж потом бродить меж вешалок с шелками и туманами. В Куйбышеве того времени никаких таких корзинок никто не видывал, а тележки были в универсаме на Революционной.

Совершенно точно — были, и довольно давно, народ как-то подобрался, смирился, оказался готов к просмотру кинофильма «Москва слезам не верит», где героиня толкает перед собой тележку и хватает банки с полок, а также колбасу и сыр, завернутые в пергамент. Сверху писалась рукой товароведа цена. 56 копеек, например.

Оберточную бумагу помню очень хорошо. Если в доме случалась колбаса, а колбаса в доме случалась довольно часто усилиями бабушки, приятельница которой заведовала гастрономом, так вот: колбаса не скучала в полиэтиленовом пакете, а горделиво покоилась, увернутая в бумажные слои. Бумага пропитывалась вкусным колбасным духом, и многие несознательные коты пытались ее даже и съесть.

В 86-м году я не была старшей в семье по закупкам еды, но выполняла маленькие поручения. За хлебом сходить, за молоком, летом – непременно за квасом. За хлебом ходить было интересно – деревянные наклонные полки, куда грудастые продавщицы в белых халатах сгружали булки и караваи без никаких пакетов. Хлеб полагалось щупать на мягкость железными щипцами, что болтались на веревке. Кажется, я ничего не щупала, а брала традиционный набор: городскую булку (6 копеек), половинку черного (8 вроде бы копеек) и еще что-нибудь для разврата – калорийную булочку, 9 копеек, всегда поджаристую.

Еще были рогалики, очень вкусные. Рогалик полагалось разрезать вдоль пополам, смазать маслом и есть, запивая сладким чаем.

Молоко покупать было совершенно неинтересно – в магазине стоял устойчивый запах скисшей продукции, бутылки на ощупь были мокрыми; треугольные пакеты появлялись крайне редко, почему-то все их особенно любили, а стеклянные бутылки слегка презирали. Помню, моей однокласснице году в 82-м отец привез из Финляндии миниатюрный пакетик с соком, маленький тетрапак, так она его хранила потом долго на своей девичьей полке, а трубочку засушила и вклеила в девичью тетрадь про стихи и парней.

В молочном магазине еще положено было доставать свою банку и заливать ее сметаной из фляги. Сметана могла оказаться неудачной – кислой. Или слишком жидкой. Рядом ежился на подносе комковатый творог. А кому не нравилось, тот шел на рынок, где торговки в молочных рядах царили над пластами жирного домашнего творога — нежнее нежного! — и сметаной консистенции масла.

Отец, бороздивший страну в кресле бортинженера, привозил из той же Москвы сливки в пакетах. Хорошие сливки, густые, если их не успевали выпить в течение суток, они честно обращались в сметану. Знавала людей, производивших своими силами на советских кухнях сыр (даже с тмином!); и хоть тогда еще никто не говорил, что сыр – это прыжок молока в бессмертие, но многие думали в этом духе.

Квас добывали из бочки. Бочки появлялись в определенных местах. Ближайшая к моему дому располагалась на пересечении улиц Первомайской и Ново-Садовой, тогда там еще ходил трамвай. За квасом стояли долго, каждый со своим бидончиком, мой бидончик был всегда самый красивый в очереди – цвета яичной скорлупы, с орнаментом из хризантем. Квас тоже мог попасться неудачный – всем памятны разговоры о клоках волос, выуженных со дна бидона. Кто-то находил более экзотичные вещи – гвоздь или даже зуб.

Что касается молочных коктейлей по цене 20 копеек за прекрасную порцию, то их отпускали отчего-то в овощном магазине. Граненые стаканы купались в струях воды, и все это сверкало и вертелось под руками продавца, и там же можно было выпить томатного сока. Соль лежала в белой пирожковой тарелке, если кто хочет свой сок посолить; я не хотела.

В овощном магазине потрясал картофелепровод – картошка сыпалась из люка под потолком, и ее можно было выбирать в собственную авоську, потом взвесить. Как-то моя мама сначала купила килограммов десять картофеля, а потом еще решила захватить и молока, в продаже оказалось разливное. Одна мамина картошка выскользнула, паршивка, из сетки и упала в молочную флягу; маму заставили оплатить всю стоимость остатка молока, стыдили на весь магазин (такая приличная женщина, а хулиганит!), она пришла домой и плакала. Отец сказал: да плевать! Потом предположил, что картофельное молоко никто не утилизировал, а напротив, распродали горожанам; это маму рассмешило, и плакать она перестала.

Из Ленинграда отец привозил мороженую говядину, из Сочи – брикеты блинчиков, фаршированных мясом, очень вкусных. Из Хабаровска – консервы, сайра в масле, всякая сельдь, крабы, горбуша, красная икра в трехлитровой таре, да. Практически живой палтус горячего копчения, ангельского вкуса и запаха. В Иркутске брали омуля, в банках формы и размера пулеметных дисков. Так я выросла культурной девушкой и никогда не удивлялась омулю потом в различных компаниях, а то некоторые кривили рот и говорили: тухлятина. А я им: это ж омуль!

С покупкой обоев в Москве получилось вот что: очередь в специальный магазин змеилась от станции метро. Мы с мамой заняли места, получили номера на ладонь, и следующие несколько часов прошли как в волшебном сне – в кругу соотечественников, гостей столицы, тоже решивших прибарахлиться насчет ремонта. Я познакомилась с солдатом-срочником, который рассказал мне про существование фильма «Терминатор» и подробно ознакомил с сюжетом. С той поры я так и не посмотрела «Терминатора», но могу поддержать любой разговор на тему и вставить ключевые слова и выражения (I’ll be back).

Мама же ближе к концу рабочего дня попала в специальный магазин и вышла оттуда в несколько приемов, потому что сразу приобрела обои для двух комнат, кухни и коридора, очень удачные, а обои для гостиной потом помог достать наш сосед, директор продовольственного магазина.

Имелись ли такие товары в Куйбышеве, я не знаю; раз мама сказала, что нужно покупать в Москве, никто не спорил. Поехали и купили, делов-то. Да что там! Кухонный гарнитур тоже приехал из Москвы, такой хорошенький, серенький в голубой цветок. В багажном вагоне.

Москва представлялась воспаленному взору семиклассницы не только переполненной продуктами питания и товарами народного потребления, но и кишащей неграми. Куйбышев же был закрытый город, каждый первый завод работал «на войну», и никаких негров мы не видывали, пионеры и школьники. В Москве негры свободно перемещались в метро и наземным транспортом; первое время я была убеждена, что все-таки это не совсем нормально.

С советской милицией при исполнении я познакомилась тоже в середине восьмидесятых. Может быть, в 84-м, а может, в 87-м, это можно уточнить у маминой соседки, уж она-то должна помнить год, когда ее сын зарубил топором ее мужа. А чего зарубил – так просто напились, вот и попал под горячую руку.

Никаких греческих трагедий в подъезде, врать не стану, а вот милиция приехала и ходила в фуражках, буквально сновала. Сына-убийцу повязали, пьяного, и был суд, и он отбыл срок, и вернулся, но это уже сильно потом. Вернулся такой тихий, даже и пить вроде бы перестал, зато выяснилось – начал наркоманить. Долго не прожил. Такие дела. Больше ничего про милицию не знаю; ну, паспорт получала в 16 лет, пришла да получила. Фотографию долго выбирала, совершила несколько подходов к снаряду, то есть к фотоателье. Остановилась на довольно безумной, с серьгами-кольцами и кофтой цвета заварного крема, кстати, приобретенной в Таллине вместе с колготками.

Очереди в винно-водочные магазины помню, про них слагали песни («время полвторого на часах моих, а напротив гастроном, очередь стоит»), но в силу возраста я мало интересовалась алкоголем. Нет водки и нет, думала я беспечно. К слову, в тот момент я являлась владелицей волнистого попугая зеленого цвета по имени Аркадий. В одночасье попугай занемог, начал терять перья и крошиться клювом. Кто-то рассказал, что это типичный птичий авитаминоз и для поправки здоровья попугая следует опрыскивать красным сухим вином. Мой отец решил вылечить птицу немедленно; следующим рейсом из Тбилиси прибыл ящик «Саперави», папа набрал полный рот вина и методично приступил к опрыскиванию попугая, но Аркадий витаминизировался слабо. Может, ему требовался кагор.

Такси на моей школьной памяти по телефону вообще никто не заказывал – в городе существовали единственный таксопарк и единственная диспетчерская служба, куда дозвониться было невозможно. При необходимости просто взмахивали руками на обочинах; это называлось поехать «на рубчике», судя по всему, далеко от центра я не отъезжала. Проезд в автобусе стоил 6 копеек, в троллейбусе – 5, в трамвае – 3, или можно было приобрести стопочку талонов, говорили: книжечка. Дайте мне книжечку. Преобладали львовские автобусы с туповатой милой мордочкой, в автобусе пассажир опускал свои копейки в кассовый аппарат и сам себе выдавал билет; причем не помню, чтобы кто-то жульничал и брал билет без оплаты. Скорее, просто ездили зайцем, ведь с каждым случалось, что и шести копеек нет. Висели плакатики: «Заяц бывает серый, заяц бывает белый, а ты какого цвета, товарищ без билета?»

Телефонные будки тоже украшались табличками на социальные темы: «Постой, трубку не смей срывать, представь: у тебя заболела мать». Позвонить в телефоне-автомате стоило две копейки; находились люди со вкусом, которые проделывали в «двушке» дырочку и после употребления вынимали ее из аппарата. Вполне нормальным считалось маячить около будки, «стрелять» у прохожих по копеечке. Стенки кабинки густо исписывались влюбленными всех мастей, известна история счастливого знакомства через записки в телефонной будке. Но шире, конечно, были представлены рисунки непристойного содержания и соответствующие надписи.

Из предприятий общепита в восьмидесятых я посещала разве что кафе «Сказка» на Самарской площади, это уж потом стало жизненно важно толпиться в гостинице «Театральная», где было казино (см. «Лихие девяностые»). В «Сказке», отстояв опять же хорошую очередь, люди получали в жадные руки металлическую креманку с мороженым, очень хорошим и вкусным. Мороженое посыпали либо шоколадной, либо ореховой крошкой; мне больше нравилась ореховая, но это вроде бы нельзя было регулировать в пожеланиях.

А вот Таллин того же года выпуска изобиловал маленькими прелестными кафе, где столики по летнему времени выносились на улицу; к кофе подавали подогретые сливки в белых фарфоровых молочниках, а салат с крабами помещали в стеклянные фужеры — красиво. В кафе большой частью сидели эстонские старухи, худые и в шляпках. Среди сухих старушьих ног путались небольшие воспитанные собаки.

Что там еще… В коммунальной квартире моя семья жила до 78-го года, как мне казалось, здорово весело, а потом дедушка, главный, между прочим, инженер треста «Волгосантехмонтаж», справил своему сыну, а моему папе, отдельную трехкомнатную на улице Больничной — вид на березовую рощу, средний этаж, мусоропровод и телефон. В первый класс я пошла нормальной советской буржуинкой, и форменное платье на мне сидело не простое, а с плиссированной юбкой, и черных фартуков имелось два на смену, один краше другого, а белые манжеты пришивались из настоящих кружев.

Невнятный финал. Сейчас мы живем очень хорошо: столики в кафе на набережной вынесены к самой береговой линии, и можно получать в лицо порцию брызг, одновременно вкушая стейк из чего угодно. Супермаркеты набиты тележками, существует галерея брильянтов, тату-салоны, мобильная связь и плазменные панели; а если тебе не спится ночью, то ты открываешь ноутбук, и с тобой вместе не спит целый мир. Однако стоит ли сравнивать с этим великолепием какой-нибудь дремучий 82-й год, когда в СССР умер Брежнев, а у тебя никто не умер, все оставались живыми, родители были молодые, бабушки-дедушки бодрые, все с тобой носились, учили музыке, бальным танцам, в кровать несли тертое яблочко, а утром на манной каше малинкой выкладывали солнышко?..

В России больше ста тысяч детей-сирот. Конкретно в Самаре – три тысячи. Статистика перестает вести счет, когда дети вырастают и выходят из детского дома в жизнь: вырос — значит, теперь сам за себя в ответе. Так думает государство и не предусматривает никакой помощи тем, кто покинул стены казенных учреждений. Так не думают волонтеры самарской общественной организации «Домик детства», которые уверены: самостоятельная жизнь для тех, кто вырос в интернате и детдоме, – это погибель.

Центр постинтернатного сопровождения — проект  «Домика детства», он же «Теремок» — это маленькая комнатка в подвале на Безымянке, заваленная и заставленная книгами, одеждой, поделками, бумагами и прочими вещами. В дальнем её конце за захламленным столом сидит руководитель центра Стас Дубинин. Это его «кабинет», рабочее место, из-за которого видно всех. А всех в «Теремке» всегда много.

Выпускники самых разных детских домов и интернатов приходят сюда каждый вечер и рассаживаются, кто куда успел. Четверо помещаются на диване, кто-то – на стульях, кто-то – прямо на пакетах с одеждой. Многие просто стоят.

— Вам какой чай? – с порога спрашивает взъерошенный парень в толстовке Greenday.

— Зеленый, пожалуйста.

— Худеете? – девушка с модной стрижкой быстро пробегает по мне глазами.

— А давайте в «Мафию» играть? – перебивает её высокий улыбчивый рыжий пацан.

— А вот у нас тут одного судить скоро будут, — хвастается один из подопечных. — Пошел, металл поворовал.

— Ничего мне не будет, — хмурится тот, на кого показали. — Следак сказал, все обойдется.

— Ага, обойдется, — кричит с дивана другой парень. — Мне тоже так говорили, а два года дали…

Не успевая отвечать на все вопросы и вникнуть во все разговоры, раздеться и подыскать хоть какой-нибудь угол, чтобы сесть, я невольно становлюсь членом дружелюбной стаи этих людей. Я пока нет, а они уже знают – репортажем дело не закончится. Я приду ещё.

Стас

Стасу Дубинину 58 лет. У него добрые глаза и невероятная способность любить чужих детей: отработав 16 лет в самарском детском доме № 1, он не остановился: ЦПС – его круглосуточное место работы.

Стас открывает двери «Теремка» в обед и закрывает в десять часов вечера. Не понятно, как возможно каждый день проводить столько времени среди шума, гама, среди непрекращающегося потока проблем, которые нужно решать.

Кого-то выгнали из общаги. Кого-то побили. Кто-то проворовался и грозит тюрьма, у кого-то нет денег на еду, кто-то попал в аварию, кто-то…

Со всем этим ворохом дети идут в «Теремок», к Стасу. А он пытается помочь. Дает советы, еду и деньги. Хранит сберкнижки и банковские карты. Ходит по судам и домам, распространяет нужную информацию по соцсетям. По субботам играет с «теремковцами» в волейбол, по понедельникам возит их на занятия к психологу. Когда есть средства, ездит с детьми в театр и кино.

—  Не хвалите меня. Когда хвалят, я себя неловко чувствую, — старается перекричать галдящих сирот Стас, когда я ахаю относительно того, как много он делает.  – Так говорите, как будто я такое прямо невероятное что-то делаю! Я же просто продолжаю вести детей, которые были со мной в детском доме. И другие присоединяются постепенно…

Дубинин, конечно, скромничает. То, что он делает для чужих детей, сложно измерить: можно ли делать больше, чем жить для других? В детском доме, где Стас работал, воспитанники называли его Папа Стас. Он старался найти подход к каждому, устраивал для детей праздники, защищал и выслушивал. Они его любили.

Когда Дубинин ушел из детского дома, Антон Рубин, директор «Домика детства», позвал его в ЦПС. Стас не раздумывал.

— Да пошел ты на х*й, урод! – кричит на взъерошенного парня светловолосая Ксюша, маленькая ростом, но очень громкая.

В свои 17 Ксюша выглядит, как ребенок. Но рассуждает очень по-взрослому. Вместе с младшим братом они живут в общежитии — на разных этажах. Это ее брат «поворовал металл» и рискует сесть в тюрьму. Когда я спрашиваю о нем у Ксюши, она откладывает в сторону телефон и хмурится. «Сам, дебил, виноват! Я ему много раз говорила, что попадется. Говорила, что головой думать надо… Я ему не мама, вообще. Надоело нянчиться!»

— Так! Это что такое? – вскидывается Дубинин на Ксюшин мат и достает рогатку. Заряжает желудь и целится в девочку. Ксюша, хохоча, выбегает за дверь.

— Иногда приходится действовать решительно, — улыбается руководитель и отпускает снаряд. Желудь с треском врезается в косяк. При мне Ксюша больше не матерится.

— Не знаю, что здесь было бы, если бы не Стас, –  говорит Антон Рубин. – Все держится на нем. И таких, как он, больше нет…

Молодые и здоровые волонтеры после нескольких часов, проведенных в ЦПС, впадают в депрессию и жалуются на головную боль. А Стас, здоровье которого иногда дает сбои, все выдерживает.

— Мне жить осталось два понедельника, — несмешно шутит Стас. — На кого я всех их оставлю? — И, чтобы разрядить обстановку, обнимает меня за плечо: «Как я выгляжу, когда жена в командировке?»

Важно, но не нужно

За работу в ЦПС Стас получает 5000 рублей. Он единственный, кто живёт на зарплату «Домика детства». И еще немножко денег дает Стасу Антон Рубин – из своих заработанных. Три тысячи Дубинин отдает за кредит – рабочий ноутбук купить центру не на что. Оставшиеся уходят на оплату проезда детей до «Теремка» и обратно, на лекарства и еду.

— Я себе оставляю на сигареты и телефон – больше мне и не надо. В детском доме я точно так же тратил всю свою зарплату на ребят. А как по-другому?

По-другому никак, потому что Центр постинтернатного сопровождения существует исключительно на средства Антона Рубина, волонтеров и за счет пожертвований — в бюджет Самарской области деньги на него не заложены. Выбить их никак не получается, потому что необходимость и важность работы такого центра Рубину донести до чиновников пока не удалось.

В последний раз в Министерстве социального развития сказали, что то, чем занимается ЦПС,  важно и правильно. Но такой социальной услуги министерством не предусмотрено. А потому ничем помочь они не могут – вертитесь как хотите.

Рома

— Могу я для вас что-нибудь сделать? – в «Теремке» паренек с хитрыми глазами игриво наклоняет голову набок.

Над его головой висят белые самолеты – покачиваются на тонких веревках.

— Сами, своими, вот этими вот руками делали, — говорит он, проследив мой взгляд и представляется: — Рома.

В «Теремок» Рома приходит каждый вечер. Печет блины и лепит пельмени (на «кухне» он главный), пристает с разговорами ко всем, кто хочет и не хочет слушать, помогает Стасу – например, всегда готов бежать в магазин или открывать дверь «конторы», когда Дубинин опаздывает. Это сейчас парень выглядит нормальным и милым, но еще недавно было по-другому.

— Я в ЦПС уже год. До этого бродяжничал – сбежал из интерната, употреблял всякое плохое… — Рома рассказывает о себе без тени стеснения. — Стас мне писал: «Можешь приехать ко мне, мы решим твои проблемы». Я не приходил. И однажды они с Антоном сами приехали, поговорили со мной по душам и привезли в «Теремок». Я не сопротивлялся: когда бродяжничал, мне хотелось ходить каждый день в душ, хотелось ложиться спать в чистую кровать…Теперь это все у меня есть. Меня устроили в колледж, я теперь учусь. Живу в общежитии.  Я стал культурнее, не употребляю, хожу в спортзал. Кажется, даже поумнел.

— Надо раньше начинать рассказ, — выныривает из-за бумажной кучи Стас. — С того момента, почему тебе поставили ЗПР, когда ты бухал, воровал…

— Ну, да. Было дело. Сдружился не с тем, с кем надо, — соглашается Рома.

— Отца он никогда не видел, мать – пьяница, сдала его еще маленьким в детский дом, — поворачивается ко мне Стас. —  Из детского дома его в прошлом году перевели в интернат в Чапаевск. Он оттуда сбежал и пришел обратно в свой детский дом. Зима, а он в кедах, легкой курточке. Директриса детского дома его выгнала. Он скоро вернулся. Воспитатель его пожалела и пустила переночевать. Директриса о том узнала и стала увольнять воспитателя. Мы, конечно, подняли шум…

— У Ромы есть дом – бич-хата, оставшаяся от матери. Развалюха, жить в ней невозможно, — продолжает Стас, а Рома весело кивает. — Сейчас он стоит в очереди на получение жилья, учится на переплетчика, живет в общаге. Продолжаем его вести.

Вести – это значит всегда быть в курсе всего. Спокойно слушать, когда кто-то рассказывает о том, как украл или сбежал. И одновременно думать, как помочь.

В ЦПС Рома держится и меняется, потому что чувствует: он кому-то нужен. И потому, что, несмотря на то, что от него здесь ждут только хороших поступков, он может быть собой. Честность – вот на чем здесь все строится. А еще доброта и понимание: проворовался, забухал, выгнали из училища – приди и скажи. Сначала, конечно, получишь по первое число, а потом будем думать, как помочь.

Да, он курит. Но я так рад, что это табак, а не спайс!

— Когда я впервые увидел Рому в разгаре бродяжничества, мне стало дурно,- вспоминает Антон Рубин. – Я не мог на него смотреть – бомж бомжом, грязный, вонючий, в лохмотьях. И от него воняет этим клеем… Нечеловеческое зрелище. Теперь он другой.  Он почувствовал, что есть те, кому интересен его успех, – я и Стас. Он бросил нюхать клей, потому что вокруг появилась нормальная реальность.

Рома, конечно, иногда срывается. Перед Новым годом, например, он загремел в больницу с передозировкой спайса. Его долго искали, потом ругали, потом разговаривали по-мужски. Рома сказал, что сам не понял, как так получилось. И обещал больше никогда.

— Чудес не бывает, — говорит Рубин.  – Непросто после долгих лет интернатовской жизни взять и превратиться в нормального человека. Но можно жить, если в случае кризиса рядом окажется тот, кто вовремя вытащит. И поэтому мы всегда рядом.

Антон

Антон Рубин вместе с Анастасией Бабичевой основали «Домик детства» пять лет назад. И с тех пор после основной работы его рабочий день только начинается.

Провести встречу с волонтерами, съездить в больницу к сироте, сделать миллион звонков – послушать о тех, кому надо помочь, спланировать встречи, дать советы. Если повезет, можно вернуться домой к 22 часам вечера. Но и здесь никто не гарантирует тишину и покой.

— Алло, Антон, у нас дети сбежали!

Звонок из приюта раздается около десяти вечера. Директор встревожена, что делать – не знает.

— Кто сбежал? Почему сбежал?

— Лера. И еще несколько ребят. У нее день рожденья, она их куда-то повела…

Начинается обзвон друзей Леры. Затем – обзвон саун (тринадцатилетняя девочка оставила список мероприятий ко дню рождения, в котором помимо «снять хату», стоит пометка «сауна»).

— Они поехали в «Лёлик и Болик», судя по всему… — вздыхает директор.

— Но «Лёликов и Боликов» в Самаре с десяток!

— И что же, мне все обзванивать?

— Попробуйте.

Директор кладет трубку. Антон не успевает обзвонить всех «Леликов»– снова звонок.

— Антон! Тут дедушка на улице замерзает. У него нет дома, сидит на остановке. Что делать?

— А почему он на улице? И сколько дедушке лет?

— Тридцать шесть…

— Это дедушка?

— Не важно! У него нога обморожена. Мать продала дом, жить негде. Он замерзнет сегодня – минус 16 обещают. Может, приют какой есть?

И Рубин ищет номера приютов. Находит — сбрасывает по смс.

На резонный вопрос, почему не отключает на ночь телефон, Рубин отвечает, что не имеет на это морального права.

— Один раз мне ночью позвонили, и я успел отвезти в больницу двоих ребят с передозом. Если бы у меня был отключен телефон, я бы не смог себе этого простить.

Несмотря на то, что Антон Рубин контролирует все направления «Домика детства», больше всего сил и времени уходит на ЦПС.

— Уже который год я только тем и занимаюсь, что кричу на каждом повороте о том, что после детского дома дети-сироты все так же нуждаются в сопровождении и поддержке, — говорит Рубин. —  Потому что они отличаются от обычных детей. Но меня никто не слышит.

Нас воспитывают родители, дяди, тети, учителя. Их же никто не воспитывает, они никому не нужны. Есть такое понятие — значимый взрослый.  Тот, кто для ребенка авторитет, с которого он срисовывает модель поведения, – отец, дядя, учитель. У них нет значимых взрослых. Есть только воспитатели и куча спонсоров, которые подарили что-то, погладили – следующий! Поэтому у детдомовцев отсутствует умение привязываться. И поэтому у них нет представления о том, что такое семья. Они не знают, как должны себя вести муж и жена. Должен муж любить жену или бить? У них нет перед глазами межличностных отношений взрослых. И потому нет любви к детям, половинкам, потому что нет базового понятия любви. По этой причине они редко обзаводятся семьями.

У них нет представления о том, что такое семья. Они не знают, как должны себя вести муж и жена. Должен муж любить жену или бить?

Они все делают там по расписанию: ходят в туалет, просыпаются, гуляют. Все это полностью ликвидирует личность, рушит интеллект. И в совокупности всех этих причин на выходе из детского дома получается инфантильный, не способный к самостоятельной жизни человечек. Он не знает, чего в жизни хотеть, ради чего и как дальше жить, на что тратить деньги. Сложно объяснить людям, что вот этот здоровый взрослый парень не может самостоятельно жить. Что он не такой, как обычные люди. Что у него нет базовых жизненных умений: он не знает, как заварить чай, оплатить показания счетчика, заработать.

— Когда они выходят из детдома, стараются сбиваться в кучу, жить в одной общаге или квартире. Им так комфортнее, привычнее. На выходе они получают сберкнижку, на которую им в течение многих лет капают деньги – часто собираются крупные суммы. И тут рядом появляются «нужные» люди – отбирают, крадут или забирают обманом. Или сами они все растрачивают на ерунду. Вот почему наша задача – поймать их на выходе. Поддержать, дать базовые навыки и, выпустив в самостоятельную жизнь, все равно не отпускать совсем.

Рубин уверен: если бы не было «Теремка», почти все его подопечные были бы в тюрьме, на наркотиках, на панели. Не известно, например, что бы делал Денис.  Здоровенный рыжий двадцатилетний парень.

У Дениса эпилепсия – периодически случаются припадки. Поэтому сироту не берут на работу – кому нужно такое «счастье»? Один раз Денису повезло – устроился в музей смотрителем. И когда туда должен был приехать бывший мэр Азаров со свитой, у парня на нервной почве случился припадок. Дениса уволили.

Денис работал в музее смотрителем. И когда туда должен был приехать бывший мэр Азаров, у парня случился эпилептический припадок. Дениса уволили.

— Внешне он сильный, здоровый, — говорит про Дениса Антон. – Но самому на социальную стипендию ему не выжить. В «Теремке» его кормит Стас. С ним занимаются русским языком и математикой волонтеры – Денис хочет поступать учиться. Если что-то случится, его подхватят, помогут. Страшно представить, где бы он был без «Теремка».

—  А ещё у нас есть Лёша. Несколько лет назад он выпустился из детского дома и плотно сидел на спайсе. Сначала ему мерещились тараканы в еде и на стенах. Потом он увидел, что тараканы бегают по нему. Лёша взял ножик и начал их убивать. И с 13 ножевыми ранениями попал в реанимацию. После реанимации его отправили в психушку, и там его подхватили мы. Сейчас он каждый день в «Теремке» под присмотром.  Время от времени ему что-то мерещится, но спайс он уже не курит. И постепенно превращается в человека.

Потом он увидел, что тараканы бегают по нему. Лёша взял ножик и начал их убивать. И с 13 ножевыми ранениями попал в реанимацию.

Таких, как Денис и Лёша — одиноких, несамостоятельных, сложных — в ЦПС несколько десятков. Среди них, например, Катя.

Катя

Диагноз Кати – умственная отсталость. Девушка доверяет всему миру и делает то, что ей говорят. Выпустившись из коррекционной школы-интерната, она получила квартиру в микрорайоне Крутые Ключи. Вполне приличную, пригодную для житья. Со встроенной кухней, ремонтом, ванной и балконом. В гости к Кате ходили другие выпускники. И один из них придумал сделать ей «добро» – продать ее квартиру и купить в другом районе, поближе к центру города.

— Саша объяснил Кате, что живет она не по-человечески. Далеко и без телевизора, — рассказывает Антон Рубин. – И она в силу своей доверчивости поверила и прислушалась. Быстро нашлись риелторы из агентства недвижимости «Управа», которые подыскали «отличный вариант обмена». Все, что надо было подписать, Катя подписала. И оказалась на Мехзаводе.

— Саша сказал Кате,  что продал её квартиру за миллион. И за миллион же купил на Мехзаводе. Равноценный, мол, обмен, — говорит волонтер Таня Буравова, которая ведет Катю. – Мы узнавали – такая квартира, как теперь у Кати, стоит дешевле. А в Кошелеве дороже. Так что часть денег парень положил себе в карман. Купив из них для Кати обещанный телевизор.

Мы навещаем Катю поздно вечером в ее «новой» квартире. Страшно становится уже во дворе: гигантский советский фонарь – единственное освещение – то загорается, то гаснет. Двухэтажный обшарпанный дом выглядит нежилым. Чтобы войти в подъезд, надо нагибать голову.

В Катиной прихожей зачем-то стоит раковина, а в очень маленькой кухне зачем-то раковины нет. Зато в комнате есть душевая кабина (её больше некуда воткнуть), детская кроватка (отдала подруга на хранение), диван, старый компьютер с принтером, телевизор и щенок шарпея – такой же жизнерадостный, как и хозяйка квартиры.

Даже если не знать историю попадания Кати в эту дыру, можно с порога расстраиваться: видно, что не повезло человеку. А девушка улыбается: ей все нравится!

Вообще, на Мехзаводе Кате хорошо. Ей везде хорошо – так она устроена. И можно было бы не говорить ей об обмане, оставить жить, как есть. Но Таня Буравова с Антоном Рубиным не смогли. И повели ее в прокуратуру. Одним из предложенных вариантов действий был признать девушку недееспособной и «закрыть» в интернат. Дескать, там будет под присмотром и в безопасности.

Да, ее кинули на квартиру, потом она продала телевизор, потому что на пенсию в 4 тысячи рублей не прожить, а на работу не берут. Но можно ли лишать её этой странной, но свободной жизни?

— Когда нам предложили «закрыть» Катю, мы остановились и задумались. А правильно ли это? – рассуждает Рубин. —  Может, пусть она живет в этой своей квартирке на Мехзаводе, но сама, на свободе?

Антон говорит, что жить Кате одной, конечно, непросто. Замочила она, например, белье и забыла о нем на две недели. Кончилось в раковине место для грязной посуды, она поставила тарелки в ванну и снова заполняет раковину. Но сама покупает себе хлеб, готовит еду. Через две недели вспомнит про злосчастное белье… Да, ее кинули на квартиру, потом она продала телевизор, потому что на пенсию в 4 тысячи рублей не прожить, а на работу её не берут. Но можно ли идти и «закрывать» ее, лишать этой странной, но свободной жизни?

— Такие вопросы жизнь ставит передо мной каждый день, — печалится Рубин. —  И каждый день я бьюсь головой об стену и пытаюсь понять: «А не слишком ли много, Антоша, ты на себя берешь?» Но только время, к сожалению, может ответить на этот вопрос.

«Квартирную» ситуацию Кати Таня Буравова держит на контроле.  В возбуждении дела полиция отказала, поэтому вместе с опекой Красноглинского района Таня передала документы в суд, чтобы признать Катю недееспособной и назначить ей опекуна. И потом, если  все получится, они подадут в суд о признании сделки недействительной. Опекуном, конечно же, будет сама Таня.

Но самое страшное даже не в том, что это все случилось, а в том, что системой не предусмотрено ничего, чтобы подобное предотвратить.

— Такие, как Катя, не должны оставаться одни, — говорит Таня. — Да, она может жить и, наверное, не умрет с голоду. Но все равно нужен кто-то, кто бы ее курировал, кто бы следил за жизнью и уберегал от подобных напастей. Я спрашивала у опеки, есть ли  какие-то соцслужбы, которые ориентированы на помощь таким людям. А их нет. Никого нет. И если не волонтеры, то никто.

Саша

Если бы не волонтеры, семнадцатилетнего Саши, возможно, уже бы не было.

Два месяца назад сирота попал в автомобильную аварию. Перелом позвоночника приковал его к больничной койке. Саша может двигать руками, все остальное не работает. Он полностью зависим от врачей, которые накануне Нового года хотели его выписать в неизвестность.

По словам Антона Рубина, дома у Саши нет. До аварии он жил в общежитии безенчукского аграрного техникума – там учился. А теперь туда путь заказан. В очереди на получение жилья он не стоит – этим сейчас занимаются волонтеры. Есть, конечно, комната в семейном общежитии, условия которой такие, что здоровому жить трудно, не то, что парализованному. А еще там прописана мама Саши, которая однажды выйдет из тюрьмы. В общем, не вариант.

Рубин поднял на уши всех, кого мог, чтобы парня оставили в больнице на время новогодних праздников. А сразу после ему стало хуже.

— У него развилась двухсторонняя пневмония, дышать может только через трубку. Каждые два часа нужно делать санацию – отсасывать из трубки скопившуюся мокроту. А еще мыть и пеленать, у Саши пролежни. Если бы его выписали, он бы не выжил.

Больничного ухода недостаточно: с Сашей нужно быть рядом круглосуточно, потому что приступ может произойти в любой момент.

Историю Саши Антон выложил в своём ЖЖ. И пока ждал откликов, ночевал на стуле в больничной палате. Помощь пришла быстро: волонтеры по очереди дежурят у Сашиной постели.

Сироту ждет невеселое и неопределенное будущее: Антон пока не знает, где он будет жить после выписки и кто за ним будет ухаживать. Но его точно не бросят. А если бы не было ЦПС?

Без денег

За почти два года существования ЦПС организация только один раз получила поддержку извне – в тринадцатом году «Домик детства» выиграл грант на поддержку ЦПС в рамках конкурса социальных проектов.

–  Из этих денег мы платили Стасу небольшую зарплату, провели для детей много хороших мероприятий. В конце 14-го года деньги закончились. Во второй раз грант мы не взяли – нам везде отказали. И как дальше существовать, не понятно.

Просить деньги Рубин не любит. Но честно признается, что без поддержки выживать практически невозможно. Его личных средств и средств волонтеров никогда не хватит на все то, что нужно для жизни и развития ЦПС. А нужно очень много. И потому сложно мириться с тем, что государство дает деньги не тем, кому они действительно нужны.

P.S. Если вы хотите помочь ЦПС, можете перевести любую посильную сумму по этим реквизитам.

Фото: Анар Мовсумов

Следите за нашими публикациями в Telegram на канале «Другой город» и ВКонтакте

Нина Павловна Богаевская – одна из самых заметных медиафигур эпохи перестройки. Её появление на экране ТРК «СКаТ» в начале 1990-х заставило зрителя поверить в то, что телевидение может быть совершенно не таким, к какому он привык за годы тотальной цензуры, – открытым, полемичным, человечным. Каждый выход «СТВ» (информационной программы ТРК «СКаТ») собирал у «ящика» сотни тысяч зрителей, потому что работали над ним такие журналисты, как Андрей Колядин, Игорь Телегин и она, Нина Богаевская.

Сегодня эфир «СКаТа» сводится к минимуму — массовые увольнения ничего другого не предвещают. И наше интервью с Ниной Богаевской — о золотом времени телекомпании.

— Как Вы пришли в журналистику?

— Я выросла в комитете по теле- и радиовещанию (ГТРК). Впервые встала у микрофона в Доме радио на Красноармейской. Мне тогда было 14 лет, и я занималась в городском  пресс-центре у Натальи Ивановны Михайловой.  Потом вместе с ней «преска»  переселилась на областное радио.   А вот с выбором  профессии у меня были проблемы.  Я  решила  проверить себя.

— Маме я заявила, что поступать никуда не собираюсь, а собираюсь, совершенно напротив, работать на районном радио в городе Сызрань. Более того, не только заявила, но и действительно уехала в Сызрань, сняла квартиру и начала работать на местном радио. Бедная мама…

— Правда, продлился этот период моей биографии совсем недолго – меньше полугода, я вернулась в Самару и устроилась сначала в многотиражку завода имени Фрунзе (мы сидели в одном кабинете —  Марк Галесник, ныне знаменитый писатель, Михаил Анищенко,  знаменитый поэт,  и я.  Вот  такая  была многотиражка).  Потом – в «Волжский комсомолец», а потом поехала в Москву поступать на журфак МГУ.

— МГУ был совершенно ни на что не похожим местом. Во-первых, полный интернационализм – турки, греки, арабы, африканцы, ну и полный  комплект  представителей  стран Варшавского договора.   Во-вторых, личности преподавателей. Илья Владимирович Толстой, правнук Льва Толстого, Игорь Леонидович Волгин, Елизавета Петровна Кучборская…

— Про Кучборскую ходит множество легенд, а у меня с ней связана своя история. На экзамене мне достаётся «Поэтика» Аристотеля. Я смотрю в билет и понимаю, что могу детально описать каждый сантиметр обложки этой книги, что рука помнит тяжесть тома и шероховатости переплёта, но при этом содержание как будто выключили… Кучборская хорошо ко мне относилась, на остальные вопросы я что-то отвечала, и она поставила зачёт. Когда пришло время обмывать успешное окончание сессии, штопора под рукой не оказалось.  Он вообще почти никогда не оказывался под рукой, поэтому вино решили открыть традиционно – выбить пробку. Технология элементарная: прикладываешь к стене книгу и бьёшь по ней донышком, пока пробка не выйдет. Беру книгу, прикладываю к стене… и вдруг понимаю, что это «Поэтика» Аристотеля.

— На Королёва, 12 мы были своими людьми, нас постоянно гоняли на массовки. И если посмотреть выпуски «Весёлых ребят» тех лет, то меня можно нередко видеть среди зрителей. Домжур, ЦДЛ, театры… Студенческий билет журфака был универсальным пропуском.  В одной общаге жили с нами экономисты (вот уж армия вредителейJ), ребята из МГИМО и психфак. Что даёт Москва?  Пожалуй, вкус и уровень.

— Почему, получив образование такого уровня в Москве, Вы вернулись работать в провинцию?

— Куйбышев не был провинцией. Провинцией всегда была Самара — и до Куйбышева, и после. А Куйбышев был космической столицей планеты Земля. Здесь на заводах, построенных москвичами и ленинградцами, куйбышевцы делали ракеты. А рядом, в той же Куйбышевской области, тольяттинцы делали «Жигули», на которых ездили даже в Африке. Куйбышевцы были начисто лишены комплекса провинциала. Мы были жителями одного из важнейших городов страны, хотя и ездили в Москву за шмотками, а на москвичей смотрели без заискивания, скорее с некоторой снисходительностью: дескать, мы-то без вас запросто, а вот вам без нас вообще никак. Так что я не в провинцию возвращалась, а домой, в крутой полуторамиллионный промышленный мегаполис. И работать устроилась туда же, где начинала, – в комитет по теле- и радиовещанию.

— Моя карьера развивалась в очень быстром темпе: буквально за пару лет я стала заведующей отделом радио (причём была самым молодым руководителем в комитете по телевидению и радиовещанию) и, вполне возможно, в какой-то момент возглавила бы комитет, если бы не перестройка.

— Я работала на радио, а при этом у меня диплом профессионального телевизионщика.  Но перейти на телевидение было почему-то безумно  сложно.  Я девушка гордая  и до невозможности упёртая. Хочу – значит будет!

— Именно в это время (в 1990 году) начинал вещание «СКаТ», там уже работал Игорь Телегин в программе с гениальным названием «Без пяти».  Туда пришёл Андрей Колядин и позвал меня.  Собственно, мы трое были первыми редакторами «СКаТа».

— Помнится, была какая-то скандальная история… Я не помню сути конфликта, но я тогда впервые в жизни увидел, как профессиональный журналист говорит… по-человечески: не как ведущий или репортёр, или обозреватель, а как оскорблённая личность – резко и от души. Что это была за ситуация?

— Это была та ещё ситуация! Дело в том, что Николай Пантелеевич Фоменко (президент ТРК «СКаТ») очень долго работал с командой Григория Эйдлина – коллективом профессионалов и настоящих звёзд: Лобанов, Волков, Добрусин… И эта команда выпускала свои программы под эгидой комитета. Фоменко эта ситуация не устраивала, он предложил ребятам официально перейти на «СКаТ». Ребята не решились.

— Но очень ревниво  относились к нашим первым шагам. Я помню, как после моего первого эфира Саша Лобанов  в передаче «Вместо утреннего кофе» тогда разразился  в адрес  руководства комитета какими-то очень гневными словами, типа «вот, не дали человеку работать на телевидении, теперь кусайте локти!» А тогда я, как теперь понимаю, поступила не сильно красиво… Надобно бы, пользуясь случаем, повиниться.

— Делая фильм о Николае Пантелеевиче, который получил тогда звание «Человек года», я включила в него кадры с микрофонной папкой «ГТРК», в которой лежали тексты, заверенные подписями и печатями соответствующих инстанций. Три печати и шесть подписей, причём все – разноцветными ручками… На «СКаТе», в отличие от ГТРК, цензуры нет. Во-о-бще! Никто никогда не лез в мои тексты. Ужас, конечно… Ребята, вы не представляете того  хмельного воздуха безграничной  свободы! Но папку показывать было нельзя, а про свой дом, где тебя вырастили, вообще ничего нельзя говорить. Никогда. Даже если тебя там очень обидели и ты ушла, хлопнув дверью. Но это я только теперь понимаю.

— Итак, вечером фильм о Николае Пантелеевиче вышел в эфир, а утром у моих дверей стояла соседка с корвалолом. Тогда все смотрели местные каналы. Утром смотрели  «Вместо утреннего кофе» Гриши Эйдлина, вечером – наш «СТВ»… Корвалол я, конечно, выпила. А потом включила телевизор. А Андрей Волков несёт такую  гневную пургу… Но наезжает почему-то на Телегина: картавый и прочее.

— Было очень обидно и за Игоря, обладавшего уникальным экранным обаянием, и за то, что уровень конфликта так безобразно низок: тоже мне критика – насмешки над физическими особенностями, средневековый цирк.

— Выхожу я вечером в эфир.  Поставила один сюжет, второй, третий. А потом отодвинула папку в сторону и говорю: «Ну, что, Волков, поди, заждался уже?». Что я ещё говорила, не помню. Но что-то действительно обидное. Очень. Возила, что называется, мордой по столу. А закончила примерно так: «А у меня глаз косит. Это тебе, Андрюша, тема для следующего эфира».

— Зритель получил шок, ГТРК — достойный отпор от «СКаТа», а моё косоглазие – полную легитимность. А с Андреем мы вскоре помирились, и у нас до сих пор отличные отношения. Это, друзья мои, была первая в Самаре медийная война.

— А откровенно провокационные, конфликтные материалы были?

—   Да чуть ли не каждый день.  Например, был такой эпизод: «Самарская газета» опубликовала материал Лидии Карауловой о махинациях на нашем ликёро-водочном заводе. Материал был честный, проверенный с точки зрения фактуры, но закон о прессе был придуман так, что отстоять свою правоту в суде никакое СМИ не могло, будь оно хоть трижды непогрешимым. И вот после суда, который, как и предполагалось, завершился обвинительным актом в адрес «Самарской газеты», на «Кофе» Курт-Аджиев  нёс, как всегда, что-то гневное и потрясал кулаками в адрес судей… А вечером я выхожу в эфир: платье с вызывающим декольте, яркая косметика,  просто праздник какой-то. И елейным,  до омерзения сладким голосом с совершенно иезуитскими интонациями говорю примерно следующее: «Сегодня суд такого-то района защитил незапятнанную честь мундира работников торговли, этих самоотверженных тружеников, и т. д.»… Что такое эзопов язык и как им пользоваться – это я знала хорошо. А в финале ещё и песенку поставила: «Мы бандито-гангстерито, мы кастето-пистолето»… Народ у экранов хохотал в голос, «победители» с «незапятнанной честью» скрежетали зубами и топотали ножками, но противопоставить ничего не могли – за интонацию-то не притянешь!

— Ещё вспоминается материал про строительство «генеральского» дома – жилья для генералитета штаба ПриВО. Дом строили для генералов, а мы считали, что строить надо для солдат и младшего комсостава. Лазали по ночам на стройку, снимали сюжеты про то, как ведутся работы, откровенно высказывали своё мнение о том, кому это жильё нужнее. Генералы даже пригласили меня на откровенную беседу, в ходе которой они доказывали мне, что заслужили эти квартиры, а я им – что право на жильё принадлежит прежде всего солдатам. Правда-правда. Вот дурища-то была…

— Вы были практически первой звездой самарской криминальной журналистики. Почему вы решили осваивать именно эту тематику?

— Да, я была первым местным редактором, в программе которого можно было увидеть очень жёсткие криминальные сюжеты – с трупами, с кровавыми подробностями. Бешеная была работа. Тогда же, кстати, я познакомилась с Олегом Киттером… Платили очень плохо, помню, я ушла со «СКаТа» в одной клетчатой юбчонке. А на эфир вечно собирала кофточки у подружек. И курила (да, я тогда курила) «Приму».  Киттер увидел, прислал нам коробку, набитую блоками «Президента». А потом подарил мне шикарный пистолет. У меня его потом Николай Пантелеевич выменял на хреновенький револьвер.  И однажды я его дочери в ранец засунула. Весь колледж стоял на ушах: дитё с оружием по коридору ходит. Ну, а что ещё делать бедному ребёнку, если мама — криминальный репортёр. Это, на минуточку, 90-е…

—  С  сыщиками Киттера мы  в засадах сидели, ночами дежурили. Даже убийц вместе брали. Моя помреж (помощница режиссёра) звонила в дверь подозреваемого, а мы с оператором стояли наготове и ждали, когда дверь откроется, чтобы сразу начать снимать процесс задержания. Такое трудно забыть: оперативники врываются в квартиру преступника, скручивают его, выволакивают из двери, следом бежит старенькая мама, причитает: «Сынонька, сынонька», а я ей, совершенно взвинченная, ору: «На сыноньке твоём два трупа!!!»

— Что касается «Алекс-информ»: мне вспоминается конфликт, возникший между этой газетой и «Буднями» в 93-м году. Помню, что «Алекс» вовсю атаковал Александра Князева, главреда «Будней»… В чём было дело?

— С Сашей Князевым я знакома с детства, с 13 лет, вместе  росли в пресс-центре… Но он тогда повел себя по-свински:  они опубликовали  на первой полосе портрет дочери журналистки Людмилы Бородиной с какими-то паскудными комментариями.

Есть такой неписаный, но всем известный закон: каким бы ни был конфликт (а в журналистской среде бывает всякое), родственников (особенно детей) он касаться не может. Между нами, взрослыми профессионалами, могут быть любые информационные войны, но детей в них никто не впутывает, таков кодекс профессиональной этики. Князев этот кодекс нарушил, мне пришлось заступиться за Людину дочку и ввязаться в бой, публично разорвав отношения с ним. Война получилась грязная, с серией судебных тяжб. При этом когда я доказала, что всё, что опубликовано Князевым, ложь и клевета, и суд принял мою сторону, то отказалась от публикации опровержения в «Буднях», поскольку прекрасно понимала, что можно написать такое «опровержение», которое будет хуже любой лжи и клеветы.

— Как лично на Вас отразилась перестройка?

— Она сломала мне карьеру. Она убила мою страну. Она досыта напоила меня  воздухом свободы. Которого вам никогда уже не глотнуть.

Текст: Станислав Фурман

В Царевщине проходит 11-й международный зимний мотослёт Snow Dogs, а в его рамках — чемпионат мира по унитомото. ДГ подготовил фоторепортаж с места событий. 

Фотографии: Елена Бабурина

В рубрике «Другие города» на Lenta.ru вышла статья Аллы Мамонтовой про Самару. Судя по тексту, автор неоднократно бывала в городе. Что, впрочем, не помешало ей допустить в тексте ряд неточностей.

Например, Московское шоссе называется единственной продольной магистральной улицей. Автор считает, что в Волге у Самары до сих пор распространены белуга и осётр.

При этом в довольно значительной по объёме статье лишь единожды вскользь упоминается набережная, а «Дно» не упоминается совсем.

Кроме фактических неточностей в статье есть ряд моментов, которые могут сильно удивить местных жителей:

1

К негласным предметам самарской гордости относятся «большой царский загиб» и «малый», которыми будто бы в совершенстве владел граф А.Н. Толстой. Надо сказать, насчет «малого царского загиба» есть некое мнение (но не точное знание), что он состоит из 19 неповторяющихся матершинных фигур. Что касается «большого», то пока не удалось найти носителя сакрального знания и даже установить точное количество фрагментов. 

2

В еде самарцы в целом тяготеют к обильной традиционной кухне с отчетливым влиянием немецкой: много мяса, обязательные пироги на застолье, большая любовь к слоеным изделиям — «наполеону» и «трубочкам».

3

В прежние времена студенты филфака проникались оригинальностью местного «бестужевского» диалекта с твердыми шипящими и произнесением на «ы» звука «и» в начале слова: «Ышшо чаво».

4

В пределах города есть поселок Зубчаниновка с большими участками, где особо ловкие садоводы выращивают укрывной и неукрывной виноград. Особенно часто держат сорта «изабелла» и «конкордия». Французские сорта («шасла розовая», «анжевин») — редкость, надо много умения и труда в уходе, ими гордятся. Ставят вина, в том числе игристые, но не на продажу. Все упирается пока в то, что осваивают виноград именно городские дачники — наиболее грамотные земледельцы.

5

Самарцу сложно выразить, как он ощущает разницу между привычным обликом и манерой одеваться «своих» и всех прочих. Но в аэропорту или на вокзале группа пассажиров, ожидающих рейс на Самару, будет отличаться от других: насыщенные цвета, приметные лица, склонность женщин надевать немелкие украшения, а также плотные крепкие фигуры и еще сотня черточек, определяющих людей, привычных и к солнцу, и к холоду, к большому терпению, и очень жизнелюбивых.