— Живу тут на краю одна, как эта самая… Агафья Лыкова! — встречает нас в сенях на окраине деревни Аделаидовки Мария Афанасьевна или баба Маруся. — Девчонки-то нарядненькие!

Ватагой из десяти человек заваливаемся в срубовой пятистенок. Мы — участники фольклорно-этнографической экспедиции Самарского центра русской традиционной культуры. Колесим по области в поисках бабушек с хорошей памятью, записываем народные песни. Деды, увы, в России долго не живут, а если и случается, то мало чего помнят.

Аделаидовка — деревня с невероятно поэтичным названием, затерявшаяся между Исаклами, Шенталой, Старой Чесноковкой и Новым Суркино. Деревня в пять жилых домов зажата между бывшим колхозным полем и небольшим овражком, по дну которого бежит Большой Суруш, и в этом смысле всё здесь окраина или край, как говорит баба Маруся. В этом краю не ловит мобильная связь и нет указателя на въезде, а местные огороды на спутниковых снимках можно разглядеть только при большом приближении. Аделаидовка существует в какой-то параллельной реальности, в безвременье — часы остановились лет десять назад, когда отсюда уехала последняя молодёжь.

К бабушке мы приехали за песнями. Мария Афанасьевна эрзя по национальности, но знает много старинных русских песен.

«Мать моя была певунья. На праздники, бывало, собирались родственники из других деревень. За столом сидят-поют, а мы, дети, на печке сидим да слушаем. Так старинные песни с детства все в памяти. А потом замуж повыходили — сами стали петь в компаниях. Сейчас никто уж не поёт. Недавно отмечали правнуку два года — все сидят-молчат. Только разговаривают. А мы, бывало, соберёмся, шлеркнем по рюмашке — и пошло-поехало».

Между песнями Мария Афанасьевна много и подробно рассказывает о своём детстве, молодости и замужестве, о любви и ревности, о каком-то невыносимо жестоком времени и людях, которые это время пережили.

«Свёкр мой, Дмитрий Маркелович, и ишо один мужчына ох и хорошо пели! Аж мурашки по телу подымались. Больно уж хорошо пели старики. Ну и женщины…»

Мария Афанасьевна произносит шипящие звуки твёрдо: мужчына, ишо, теряет гласные в окончаниях глаголов настоящего времени: запеват, копат и называет мужа «сам».

«Бывало, идут наши матери хоть домой, хоть на работу, в руках косы или вилы, и всю дорогу с песнЯми. Сядут и тоже поют. Раньше же вшей была гибель. Сядут, котора башку (ребёнку) чистит, котора рубашку сымет и айда по шву их давить, аж хрустели эти вши.

В 1947 году к нам провели радио — повесили на столбе большую алюминиевую трубу. В 7 утра трубу включают — вся деревня слушает. Бывало, песни за душу берут. Сейчас песни противно слушать. Но деваться некуда, приходится глядеть (телевизор)».

Мария Афанасьевна Никитина родилась 30 января 1940 года в селе Новое Суркино Шенталинского района. Через полтора года отца забрали на фронт, и они с матерью оказались на улице — свекровь выставила невестку за дверь. Приехали в Аделаидовку к родителям матери, но и здесь не приняли — времена были тяжёлые, лишний рот никому не нужен. Устроились на квартиру, потом жили “в банёшке” пока отец в 1946 году не вернулся из армии.

«Ох, тяжёлое было детство. Как не сдохли, не знай. Ели одну траву ведь. Буквально. На печке лежишь, жуешь липовые листки. Жуёшь-жуёшь, а что толку от этих листков, питательности-то нет.

Картошка и та рождалась вот такая вот с напалок (показывает фалангу большое пальца — прим. ред.). Это самая крупная ишо. Остальная — горох. Помню, мать вымоет её в воде и в суп прямо с кожурой — чистить нечего. Хлеб весь отправляли на фронт. В неделю ли в месяц, не помню, давали пять килограммов ржаной муки за трудодни. Мать спрячет эту муку, а я её найду да в сухом виде ем. Один раз нашла мешочек небольшой и ложкой ем муку-то. Она увидала, как схватит меня за волосы и давай лупить: «Ты что одна? А мы что будем есть?»

Ох, тяжёлое было детство. Как не сдохли, не знай. Ели одну траву ведь. Буквально.

Пойма у нас тут. В пойме щавель рос — даже со Старой Шенталы за ним приходили. Вся деревня блестела — ни кустика. Только росток появляется, уже рвут и в суп. Одна вода. Хлебашь-хлебашь эту помойную воду, ну и чо, желудок-то голодный.

А тут когда борщёвка подоспет, шкерда, ягода, тогда уже полегче людям было. Борщёвка — это борщевик, а шкерда (скерда — прим. ред.) — лопушок такой остренкой, стебель вот с палец. Она слаще, чем борщёвка, сахаристости в ней больше. А уж осень придёт — грибы собирали. Но только белый гриб и волжанки. Сейчас ведь всё собирают. Кипятят и едят, и все дай Бог здоровы.

Яйца на Пасху? А яиц-то не было, сыно-о-о-к! Кур-то держали на одной картошке да лошадиным помётом кормили. Зерна не было. Это уж когда дети пошли, когда сам комбайнером работал, тогда было зерна вдоволь.

Не забуду, пошли раз с подружкой христосоваться. Заходим в избу — что-то жарят, так вкусно пахнет. Выходит бабушка: “А у нас куры подохли”. Ну и всё, и до свиданья. К следующей соседке заходим, она нам сырую картошку дала. Дальше идём: “Христос Воскрес”. Тишина, хозяйка как стояла в чулане, так и не шелохнулась. Так и ушли ни с чем.

Отец вернулся с войны. Тут дети пошли, сначала сестрёнка родилась, потом ишо. Отец с братом стали строить дом, что стоит через дорогу.

Лес с корня свалит, сколько надо метров отпилит, очистит, привезёт. Он же был не человек, а медведь здоровущий. Срубил он сруб дубовый. Старики и говорят: «Афанасий Сергеич, дубовый дом — угарный дом. Надо до подоконника дубовый, а выше или липовый, или осиновый. В нашем лесу он горелым называется, потому что горел, дуб-то был, а осина с липой ещё молоденькие».

Они дерево валят, от сучков очистят, а я их таскаю — сучки надо было обязательно сжечь. А снегу-то выше пояса, штанов нет, голы коленки. Ой.

Дали отцу делянку в Ново-Суркинском лесу. Поедут отец с братом на телеге и меня берут. Они дерево валят, от сучков очистят, а я их таскаю — сучки надо было обязательно сжечь. А снегу-то выше пояса, штанов нет, голы коленки. Ой. Сучки сырые, кой-как загорятся. Заготовили брёвен, сложили в кучу, весна придёт — перевезем. Весна пришла — брёвен нет.

Не могу рассказывать (плачет). Отца пожалели, дали другую делянку. Они с братом едут ночью, днём-то работают, срубят два ствола, на роспусках (телега для перевозки бревен — прим. ред.) привезут, кожуру очистят. В следующую ночь ещё. Так и построили дом. Крышу соломой покрыли. А корму-то нет. Весной, в марте, с задней избы солому снимают и корову кормят».

***

В 12 лет Мария Афанасьевна пошла работать дояркой на колхозную ферму, где проработала до развала колхоза в постсоветские годы. Бабушка с грустной улыбкой вспоминает живописные подробности об условиях труда: «ни отпускных, ни выходных», тяжелых физических нагрузках, которые способен выдержать не каждый здоровый мужчина, и постоянной борьбе со стихией, в буквальном смысле. Зимой, а зимы были снежные, каждое утро приходилось откапывать ворота фермы, выгребать силосную яму, которая «завалена снегом всклянь», и чистить родник для водопоя животных.

«На ферме грязи по колено, а я в калошах. Калоша останется где-нибудь. Домой приду в носках. Носок к ноге прилипнет. У печки ногу отогрею, отдеру носок-то. Пойду на ферму, кричит доярка: «Марусь, вот твоя калоша»»

У меня столько силы было, не хвалюсь, откуда только бралась. Сейчас ведро тяжело, а раньше две фляги 25-литровые возьму и на родник. А дядь Андрей, заведующий: «Марусь, тебе эти фляги как вёдры».

Если сороковушку, четырёхведерную флягу, — я её на плечо кину и вперёд. Шесть вёдер картошки в мешок насыплю, сам поднимет на плечо и вон туды унесу в погреб. Я снизу кидаю на чердак ометы (соломы). Кину навильник, сам кричит сверху: “Марусь, да куда ты столько кладёшь, ты меня заваливашь!” А мне и не тяжело. Бревна в бабушкином доме меняли — я за корень беру, он за вершинку. Он вообще помельче меня был.

Я специально за маленького замуж вышла, чтобы дети были маленькими. Это сейчас одежда есть (больших размеров — прим. ред.), а раньше… Я ведь туфель сроду не носила — 45-й размер (показывает ногу в огромном валенке). Но и дети обои у меня большие. Ладно сын, но дочь-то зачем в меня пошла?

Бывало, мать прядёт либо вяжет и поёт эту песню, а я слушаю, если дома угожусь. С детства нравится мне эта песня: девица спит, кавалер её будит и в лес уводит. Ну там случилось то, что и должно было случиться. Цветок, наверное, и есть это самое то. Сейчас всё по-другому. Не успеют познакомиться — уже лежат. А раньше…

Он меня догоняет: «На, моя, часы. Придёшь с клуба — я уже буду мёртвый». — «Ну и хрен с тобой», — говорю.

Я со своим года два встречалась. Ох как он за мной бегал, не в хвальбу. Иду как-то в клуб, а у нас электростанция — до 11 часов мотор работает — свет горит, потом темень до пяти утра. И вот иду вечером в клуб. Он меня догоняет: «На, моя, часы. Придёшь с клуба — я уже буду мёртвый». — «Ну и хрен с тобой», — говорю. Взяла часы и ушла. Больно переживал. Может, потому и пошла за него.

Была любовь, да потом погасла. Он ревнивый был, жуть. Соберусь на работу, платье надену, бюстгальтер. “О, титьки надрочИт. Платье новое наденет”. Я ему: «На работу иду, ни куда-нибудь. Как Богу, так и тебе говорю — вышла за тебя девушкой и до самой старости не марана». Помер, семь лет как живу одна… Налей-ка, сынок, мне капельку, а то ваш чай мне голос переедат».

В повествовании Марии Афанасьевны истории о расцвете коллективного хозяйства в брежневские времена переплелись с воспоминаниями о чудом уцелевших при советской атеистической “инквизиции” языческих обрядах. На свадьбу было принято “обкатывать” венок на санях по селу и “привапливать” (причитать). А через неделю после Троицы в Аделаидовке провожали “Вёсну”. Народу, по словам бабушки Маруси, собиралась тьма — не протолкнуться. Всей гурьбой шли в один край — ломали берёзку и несли её по всему селу с песнями-плясками в другой край, чтобы бросить берёзку в родник: “Которые попожилей пели, кто помоложе — плясали, а дети промеж взрослыми. Что пели? А вот «Посеяли девки лён».

Опустела деревня с тех пор. Никто не поёт на улице и не ломает берёзу, ну разве что северный ветер. Однажды, под Старый Новый год какого-нибудь две тысячи -дцатого, низкое небо зацепится за жердь колодца-журавля, что торчит во дворе бабы Маруси, и пойдёт по шву. Через дырку в небесах повалит снег и заметёт Аделаидовку по самые печные трубы. Но пока из труб поднимается дымок и соседка спешит к бабе Марусе за свежими новостями.

1960-е годы прошлого века сегодня стали центральной темой обсуждения культурной общественности. Страсти бурлят последние две недели. Причиной тому прошедший по Первому каналу фильм, снятый по мотивам последней повести Василия Аксёнова «Таинственная страсть». Там отчётливо прорисован образ самого автора и поэтов-шестидесятников: Роберта Рождественского, Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко и других.

Живые ещё прототипы героев этого фильма ругают авторов за искажение некоторых событий и поступков героев, но очевидно, что фильм заставил многих перечитать или заново открыть для себя советских поэтов, в которых «советскость» не являлась определяющей темой их творчества.

Словом, для нас это тоже стало поводом вспомнить Самару 1960-х с известным самарским фотографом, автором книги-альбома о приезде Владимира Высоцкого в Самару Владимиром Емецем.

— «Фильм «Таинственная страсть» я не смотрел, а книжку прочитал. Вообще, я так устроен, что у меня очень хорошо развито воображение. Для меня слово очень много значит. И я сам готов придумывать образы, заставлять их двигаться, жить… Потому что я вырос на радиоточке. Мы жили на улице Фрунзе, в старом трёхэтажном особняке возле Челышовского дома. Коммунальная квартира, «38 комнат и уборная», как пел Высоцкий. В нашей комнате висела тарелка, которая работала практически всегда. Я по радио слушал и «Театр у микрофона», и «Час классической музыки», и другие передачи. Тогда я и научился на слух строить объёмное изображение. Это не говорит о том, что я не люблю кино или театр, отнюдь. Но иногда просто не хочу портить впечатление, если знаком с книгой.

Брод

Куйбышев 60-х годов для меня – это прежде всего Брод. Брод – это участок улицы Куйбышева от Ленинградской до Некрасовской. Это общественный и культурный центр того времени. Там тусовались стиляги и фураги, там сплачивалась культурная интеллигенция, там бурлила настоящая жизнь.

Брод сложился сразу после войны, когда я был в самом нежном возрасте. Но я его очень хорошо помню, потому что с улицей Куйбышева был связан крепко с детства. Например, мой детский сад располагался на площади Революции, на углу с Венцека, где остановка 24-го автобуса. Потом была 74-я школа на Фрунзе, бывшая еврейская, которую закрыли до войны, дальше — 26-я, которая теперь французская гимназия. Это же всё та же куйбышевская улица. По праздникам мы ходили в Струкачи, где был цирк шапито. Там знаменитый Карандаш выступал, братья Маяцкие на мотоциклах. Шар монтировали, и они в нем по кругу на мотоциклах гоняли, на бешеной скорости вдоль и поперек. Сильнейшее было впечатление.

На Куйбышева субботними вечерами битком было всё. Встречные потоки настолько плотные, что трудно пройти. Ну что… Телевизоров не было, Интернета и подавно. 

В будни на уроки физкультуры мы тоже ходили в Струковский сад. Там зимой заливали каток, и нас заставляли приносить коньки. Мы их на шею вешали и шли сначала по Ленинградской, а потом по Броду. Тогда там троллейбусы часто ходили, гораздо чаще, чем сейчас. И было столько народу, что часть людей выжимало на проезжую часть. А по тротуарной оси там ходил милиционер и всех обратно загонял. Один с прозвищем Будённый из-за своих роскошных усов, другой Володя. Оба были участковыми, кстати, нормальные мужики. Они постоянно патрулировали улицы. На Куйбышева субботними вечерами битком было всё. Встречные потоки настолько плотные, что трудно пройти. Ну что… Телевизоров не было, Интернета и подавно. Весь город (Безымянка, кстати, считалась отдельным городом) собирался здесь, со всех районов. Клуб был по интересам под открытым небом.

И там люди фланировали вечерами. Туда-сюда. Девочки лёгкого поведения обязательно, их называли «голубая дивизия». Сам видел, как к ним мужчины подходили, тогда говорили «снимали». Бог знает, почему такое название. Во время войны была итальянская дивизия, которая воевала на севере, под Ленинградом. Её называли «голубой дивизией» из-за формы солдат. Наверное, девчонки к ним какие-то приезжали, то ли свои, то ли чужие. Оттуда, вероятно, пошло. После войны в Куйбышеве полно было фронтовиков, они и прозвали.

Мужчины с дамами, прогулявшись по Броду, шли либо в пивбар, либо в кафе-мороженое. На углу с Некрасовской, где сейчас сквер и кафе «Три вяза», раньше стоял пивной бар и назывался «Арктика». Вывеска там была примечательная: пивная кружка, пена, и рак ползёт по пене. Популярное было место. К пиву там и водку подавали. Там обычно не задерживались. Закажут 50 граммов беленькой или кружку пива, выпьют, и дальше гулять. Я тогда ещё сам не употреблял, но подмечал.

А к мороженому взрослым наливали бокал шампанского. Тогда мода такая была — мороженое запивать шампанским.

На Куйбышева, прямо посередине Брода, было кафе-мороженое. Где кинотеатр «Художественный», чуть левее. Там подвали мороженое шариками в железных чашках. А к мороженому взрослым наливали бокал шампанского. Тогда мода такая была — мороженое запивать шампанским. Я недавно сам попробовал, мне понравилось. Хоть шампанское и не люблю, но мне показалось вкусным. В кафе, понятно, цены были повыше, поэтому нас, пацанов, привлекала уличная точка. На углу Брода тётка продавала мороженое. Сейчас такого уже не встретишь. У неё были пеналы круглые. Снизу она кладет вафлю, на неё мороженое трамбует и сверху закрывает другой вафлей. Потом она бьёт по этой трубке, и столбик мороженого из неё вылетает. Руками берешь за вафлю с двух сторон и ешь. Тогда ещё не было эскимо на палочке, его потом придумали.

В 8 лет я уже самостоятельно ходил по улицам, и мы любили бегать в Струкачи. Я ещё помню, катакомбы там были. Под землёй из Оперного театра к Волге существовал подземный ход. Когда бункер Сталина рыли, через эти штольни грунт выносили ночами. На баржи грузили и увозили, чтобы шпионы не узнали. И там в склонах парка были ниши, а в них двери гнилые, разрушенные. Мы туда на 2-3 метра заходили, темнота, сырость, а дальше боялись.

Первого стилягу в своей жизни я увидел на Броде. Оказалось, это мой сосед Гена Внуков.

На Броде мы стали гулять, когда перешли в 9-й класс, и начали ухаживать за девчонками. Сначала в Дзержинку ходили на танцы, а после танцев шли на Брод. Первого стилягу в своей жизни я увидел именно там. Оказалось, это мой сосед Гена Внуков. Он был меня старше лет на десять, окончил техникум речников на Молодогвардейской, работал на разных пароходах и даже ходил в загранку. Он привозил оттуда шмотки колоритные. Галстук с обезьянами, пиджаки до колен, брюки-дудочки, башмаки на микропоре. Кок себе бриолином поставит под Элвиса Пресли и идёт на Брод. Он был стиляга в истинном смысле этого слова. И на грудь любил принять, и девчонки у него были шикарные. Окна у нас во двор выходили, и я следил: вон Генка идёт с новой девчонкой. Мы завидовали и старались ему подражать. Ещё у Генки были пластинки на костях. Это рентгеновские снимки, на которые записывали музыку: рок-н-ролл, буги-вуги, Элвис Пресли, Чак Бэрри, Бил Хэлли. Иногда по праздникам во двор патефоны выносили. Так вот, первую западную музыку я от него услышал. Мы подростками очень жадно всасывали эту культуру, потому что это было новое, необычное, связанное со Штатами. Во время войны мы с ними дружили, только потом стали чужим.

Стиляги

— Стиляги появились в Куйбышеве примерно в 1959 году. Я тоже был стилягой. Средств у меня не было, чтобы купить шикарные «прикиды».  Брюки я, конечно, зауживал, сам на руках сшивал изнутри. Но не это было главное. Я идеологию их воспринимал. Музыку слушал. В нашей компании была Мила Кильдюшова, а у неё — потрясающий сосед Володя Казанцев. Он работал на заводе № 513 радиоинженером, талантливый самородок, типа Левши. Он собрал у себя  дома записывающее устройство и писал на рентгеновских пленках рок-н-ролл. Мы постоянно у него брали новинки, по-соседски. А так у него была сеть пацанов, которые продавали эти самопальные пластинки возле магазина «Культтовары». Сейчас этого магазина уже нет, на его месте на углу Фрунзе и Ленинградской построили «Жемчуг». А то здание было двухэтажным, с подворотней, и возле него пацаны из-под полы эти пластинки «толкали». Их гоняли, конечно.

Стиляги в то время были наиболее продвинутые молодые люди: дети начальников, партийных боссов, студенты. Как в фильме «Стиляги», смотрели? Очень похоже. Молодой Тодоровский схватил атмосферу. Были стиляги, а были антагонисты, ремесленники. Прозвище у них было «каблуха».  К ним преимущественно относились ребята, которые приехали из деревень. Городские всё-таки ходили в филармонию в театры, книги читали. А эти приезжали из деревни, их, быстренько подучив, отправляли на завод на Безымянку, и они там вкалывали. Иногда они набеги делали на город и постоянно устраивали стычки со стилягами.

Была газета «Правда», комсомол, и «каблуху» науськивали на стиляг. Дескать, они западники, любят Америку, советские ценности им чужды.

В начале 60-х пропаганда пошла мощная, несмотря на то, что телевизоров не было. Но была газета «Правда», комсомол, и «каблуху» науськивали на стиляг. Дескать, они западники, любят Америку, советские ценности им чужды. Тогда в Москве осудили композитора Мурадели, потом писателя Зощенко, и пошла идеологическая война. Стали проводить конференции ради одного: осудить, сказать, что стиляги – это зло.  На Броде, где почтамт, окна были витринами, а за ними информационные стенды. Там поставили щит, нарисовали парня и девчонку в образе стиляг. Он с коком, в дудочках, галстук до колен. Она ярко накрашенная, с сигаретой. Морды у обоих страшные. И подпись: «Ну и рожи хороши, накурились анаши».

Музыка и девчонки

— На Броде, по крайней мере в нашей компании, про политику никто не говорил.  Две темы центральные: музыка и девчонки. Когда появились поэты-шестидесятники, это тоже стало модной темой. Мы их читали. Я Евгения Евтушенко очень любил. Вознесенский тоже нравился, но он для меня был сложноват в то время. У Рождественского некоторые вещи были хороши, но мы немножко кривились, потому что его называли комсомольским поэтом или дворцовым поэтом. А вот Евтушенко, особенно цикл его поездки на север, «Братская ГЭС» мы очень ценили. Я даже со сцены читал в студенческие годы его ранние стихотворения. До сих пор их помню, могу в компании прочитать.

В кинотеатрах Треугольника на Броде перед сеансами играли духовые оркестры. (Треугольником назывались три кинотеатра: «Художественный», «Молот» и «Ленинского комсомола», которые чётко образовывали эту геометрическую фигуру).  Музыканты, которые тусовались на Броде, тоже там играли. Профессор СГАСУ Юрий Синицкий сам был музыкант, его брат Толя работал саксофонистом в «Ленинском комсомоле» и в «Художественном». С ним Голубев Миша на трубе играл. У Голубевых вообще династия. Отец служил трубачом в шапито, а сын — в духовом оркестре, который работал в кинотеатрах. Они в одном отыграют перед сеансом, потом через дорогу с инструментами в другой переходят.

Брод закончился, когда появились первые хрущёвские микрорайоны. Он как-то тлел до конца 60-х годов, уже в семидесятых там практически никто не гулял.

Текст: Анастасия Кнор

Следите за нашими публикациями в Telegram на канале «Другой город» и ВКонтакте