Число пострадавших от домашнего насилия в России сравнимо со списком погибших в небольшой войне. Новости про абьюз появляются редко. Ещё меньше организаций, которые помогают жертвам насилия. В Самаре есть только один проект — «Знание остановит гендерное насилие». О нём знают в правительстве, полицейские обращаются к волонтёрам за помощью, но сам проект до сих пор не получил ни одного гранта.
Корреспондент ДГ Максим Фёдоров поговорил с организатором проекта Анастасией Бабичевой о том, как она переживает самые страшные истории жертв насилия, что не так в Самаре с господдержкой и почему её команда помогает даже абьюзерам.
Пустыня и преследование
— Проект появился в 2017. Но в одном интервью вы говорили, что идея создать его появилась за несколько лет до этого. Что произошло в вашей жизни, после чего вы решили помогать жертвам насилия?
— Не было какого-то отдельного события, я просто личным опытом пришла к этой идее. Я давно работаю волонтёром. Начинала в детских домах. Переключилась на работу с семьями. Логично работать с нуждающейся семьёй, чтобы ребёнок не оказался в детском доме. Потом начала работать в постинтернатном сопровождении. На этом этапе стало понятно: когда ребята выходят из детского дома, всё плохое только начинается.
Есть такой норвежский исследователь Йохан Галтунг. Он классифицирует три типа насилия: прямое, структурное и культурное. Прямое – это непосредственно акт насилия, например, домашнего, или когда напал кто-то. Структурное – например, когда в обществе один класс подавляет другой. Культурное – «бьет значит любит» — то, как культура закрепляет и разрешает насилие.
Конечно, детские дома выстроены на насильственных отношениях. Но изучая Галтунга, я увидела, что во всех институтах общества – насилие. Дело не в домашнем насилии, наше общество выстроено на основе насильственных отношений.
— Почему не получалось начать несколько лет?
— Проблема настолько серьёзная и масштабная, что поначалу я даже не знала, как подступиться. Параллельно занималась другими проектами. В 2016 году придумала «Школу волонтёра». Получила поддержку от международного фонда «Евразия», съездила в Америку, обучилась там. Вернулась и начала делать «Школу» в Самаре. Она работает до сих пор.
Потом захотела поучаствовать в российско-американской грантовой программе ещё раз. Думали со специалистами из США, с которыми я познакомилась, когда ездила первый раз, какой проблеме уделить внимание. Я рассказала им о проблеме домашнего насилия в России. У них давно развитая система профилактики домашнего насилия и помощи жертвам. У нас в этом плане была пустыня. Американцы предложили обмениваться опытом.
Я подала документы и выиграла грант. Американские специалисты приезжали к нам, а мы учились в Америке. Деньги гранта пошли на это. А потом мы начали свой проект — «Знание остановит гендерное насилие».
— Кто работает вместе с вами?
— Пять психологов, юрист и два социальных консультанта, включая меня.
— Восемь человек и 130 обращений за два года (по данным на ноябрь 2019). Сколько примерно историй вы послушали лично?
— Чаще всего я работаю удалённо. Женщина обращается на электронную почту, из переписки я узнаю, что с ней происходит, и подключаю психолога или юриста. Если в переписке неудобно, встречаемся лично. На встречу также приходит психолог либо юрист, в зависимости от проблемы.
— Вы много слушаете о трагедиях. Понятно, что вырабатывается привычка. Но что может вас удивить: жестокость мужчины или терпение женщины?
— Жестокость агрессоров не удивляет. Некоторые её проявления пугают. Например, мы не встречаемся с женщиной очно, если её преследует мужчина. И я, и психолог или юрист работаем онлайн. Что касается терпения – если женщина к нам пришла, значит она устала терпеть и хочет изменений.
Меня задевает реакция близких. Часто родители пострадавшей женщины уговаривают её остаться в отношениях. Помню, как обратилась 45-летняя женщина. Она призналась, что я первый человек, который ей сопереживает. У этой женщины полноценная жизнь: есть коллеги, друзья, родственники, но всё равно я первый человек, кто сказал, что она права в своём желании уйти от мужа-агрессора.
Обычно у нас говорят «сама виновата». Был случай: помощи у нас попросила женщина, которую избил коллега. Напал на неё без повода. У мужчины, очевидно, с психикой проблемы, но женщине всё равно сказали, что она сама виновата.
— Как после таких историй вы возвращаетесь к нормальной жизни?
— Я не запрещаю себе эмоции. Если я не сопереживаю, я не смогу помогать. Главное — найти баланс между сопереживанием и собственной безопасностью. Если история трогает меня больше, чем нужно, я проговариваю её с психологом. Так же поступает психолог.
— Вспомните последнюю историю, которая вас тронула больше, чем нужно.
— Больше всего трогает преследование. Это опасно и для обратившейся женщины, и для нас. Из последнего: за женщиной следит бывший муж, избил мужчину, с которым она встречалась, и прислал ей видео, как над ним издевается. Он поджидает её везде. Один раз приехал на работу, она закрылась изнутри, он выбил дверь. Женщина обращалась в полицию, там попытались дело замять. Как раз в этот момент подключились мы. Сейчас готовим обоснование для возбуждения уголовного дела.
С преследованием сложно потому, что у нас нет законодательства по этой проблеме. Кроме статьи 119 «Угроза убийства» и административного наказания за оскорбление и порчу имущества.
Три года без праздника
— В одном интервью вы сказали: «Пару лет назад было 0 публикаций о насилии». При этом тогда уже в Самаре работали госучреждения: социальная гостиница и отделение «Мать и дитя». А ещё кризисный центр «Ты не одна». Они принципиально не выносили эти истории?
— Социальная гостиница, как и центр «Ты не одна», не специализируются на проблеме насилия. Государственные учреждения в принципе имеют сложные отношения со СМИ. А чтобы человеку к ним попасть для получения помощи, нужно предоставить кучу документов. А центр «Ты не одна» специализированный. Бывают случаи, когда к ним приходит женщина с проблемой насилия, но это не их специализация. Проблема не в статусе учреждения, просто в Самаре не было субъекта, который бы занимался исключительно проблемами насилия. А получить помощь у нас легко – достаточно личного обращения.
— Ваш проект никогда не обращался в госучреждения за помощью?
— У госучреждений, как и у власти, мы не просим помощи. Можем только порекомендовать женщинам обратиться, например, в ту же социальную гостиницу.
— Я спросил потому, что сейчас вы ищете деньги на информационные стенды о насилии. Подавали на гранты, но не прошли конкурс.
— В Самаре и вообще в России сфера благотворительности до сих пор довольно инфантильная. У нас любят помогать просто – например, больным детям. А работать с насилием никто не хочет. Это не празднично.
Насилие в России стигматизировано. Я часто вижу, как люди искренне не понимают, зачем тратить время и деньги на жертв домашнего насилия. В голове сидит правило «сама виновата». Якобы если женщина захочет — решит проблему сама, а раз продолжает жить с мужчиной, который её избивает, — значит сама так захотела.
— С принятия закона о декриминализации побоев прошло почти три года. Насколько стало хуже?
— В головах людей появилось крепкое убеждение, что за побои ничего не будет. На самом деле ответственность осталась, её лишь облегчили. Мы всегда проговариваем: обращаться в полицию обязательно, доводить дело до суда обязательно.
— Ваша коллега Татьяна Пуш в одном интервью призналась: «Иногда правоохранители неофициально консультируются у нас». Это часто происходит? Ведь мы больше слышим о том, как полицейские «заминают» дела о побоях.
— Есть знакомые полицейские, они советуются. Например, женщина заявление подала и хочет забрать, а участковый понимает, что лучше дело довести до суда, но не знает, как ей это объяснить. Помню два случая: одна женщина подверглась сексуальному насилию, вторую избивали. Обеим дело до суда помог довести участковый. Агрессоры получили наказание.
Но недавно была история: женщину избили соседи, полицейский прессовал, давил и отказался возбуждать дело. Больше, конечно, таких историй. Полицейских не учат работать с жертвами домашнего насилия. Система этого не предусматривает.
— В том же интервью Пуш добавила: «Государство проблемой насилия по сути не занимается, это в некотором смысле противоречит нынешнему подходу правительства». Вы согласны?
— Я думаю, она имела в виду тенденцию декриминализовать побои. Когда государство снимает реальную ответственность за побои, полиции становится не интересно с побоями работать.
— В истории Гульназ Бадертдиновой (муж участковый несколько лет избивал её, а когда она сбежала, стал звонить и угрожать, в итоге женщину нашли мёртвой в колодце с ожогом пищевода, в предсмертной записке она попросила никого не винить), когда на мужа смогли завести дело только через год после её смерти, тоже проблема системы или нашего менталитета?
— Уголовные дела по статье «Доведение до самоубийства» возбуждаются крайне редко. Практически невозможно собрать доказательства. Это проблема системы. А ещё у нас тотальное недоверие к правоохранительной системе, оттого многие жертвы домашнего насилия в полицию не обращаются. Это проблема менталитета.
Первое слово
— За два года работы проекта 95% обращений от женщин и 5% от мужчин. Вы как-то говорили, что у мужчин нет «общественного разрешения на обращение за помощью». Почему?
— Из этих 5% несколько случаев – авторы домашнего насилия, два-три человека – пострадавшие от «разборок на районе». На мужчин давит образ маскулинности. Они боятся признаться, что им тоже нужна помощь. А когда приходят, говорят: «Я не справляюсь со своими эмоциями, семью хочу сохранить». И мы помогаем. Опыт совершения насилия тоже тяготит.
— А кем работают мужчины-агрессоры, между профессией и насилием есть закономерность?
— Точной выборки нет. Мы не всегда знаем, так как это принципиально не влияет на помощь. Были и бывшие полицейские, и айтишники, и журналисты, и бизнесмены, и безработные.
— Были случаи когда мужчина пострадал от женщины?
— Только один случай. На вечеринке все выпили и, со слов мужчины, женщина сымитировала, что он на неё напал, и расцарапала его. Он обратился к нам за юридической помощью.
Обращалось и несколько женщин, которые признавались в собственном агрессивном и насильственном поведении. Чаще всего в насилии над собственными детьми. Лучше признаться нам и устранить истоки проблемы, чем потом без нас вмешается полиция.
— Когда вы говорили об итогах работы проекта за два года, в пример привели выступление Татьяны Акимовой (директора благотворительного фонда «Самарская губерния», который работает при поддержке правительства) в МТЛ «Арене». Так важно было, чтобы человек близкий к власти сказал о насилии?
— В проблеме насилия большую роль играет публичность. Априори люди не хотят об этом слышать и тем более говорить. Слово «насилие» вызывает тревожность и дискомфорт. А тут в заполненной МТЛ «Арене» человек берёт на себя смелость со сцены говорить на неприятную тему. Для волонтёрского дела это огромная подвижка.
Пока текст готовился к публикации, Минюст РФ официально признал, что масштабы домашнего насилия в России преувеличены и «жертвы мужского пола больше страдают от дискриминации». Позже Минюст попытался оправдаться, но «завалил» себя ещё больше. Мы не станем спорить с позицией власти, а просто оставим контакты:
О том, куда обращаться в случае насилия, подробно написано здесь.
Следить за новостями проекта «Знание остановит гендерное насилие» можно в «Вконтакте» и Фейсбуке.
Но есть и хорошие новости. Прямо сейчас в России разрабатывают закон о домашнем насилии. Законопроект предлагает закрепить понятия «преследование», «семейно-бытовое насилие» и способы защиты от него. Агрессорам могут запретить приближаться к жертве ближе чем на десять метров, а также обязать их ходить на беседы в полицию четыре раза в месяц.
Это новая версия закона. До конца года её только внесут на рассмотрение в Госдуму. Обсуждение и одобрение могут затянуться.
Иллюстрации: кадры из клипа Manizha «Мама»
Следите за нашими публикациями в телеграме на канале «Другой город», ВКонтакте и Facebook
Вид на 9 микрорайон. Конец 1970-х годов.
