Историк Михаил Ицкович изучил выпуски газеты «Коммуна» столетней давности и выяснил, какова была информационная повестка Самары в сентябре 1919 года.

«Беспощадная смерть вырвала из рядов…»

В сентябре 1919 года на страницах «Коммуны» много некрологов: в стране мало того что идёт Гражданская война, так ещё и свирепствует эпидемия тифа. Среди его жертв – коммунистка и активистка женского движения Нюра Смирнова, приехавшая в Самару из Харькова. Посвящая всё личное время партийной работе, она заболела брюшным тифом и «тихо и одиноко угасла в одном из эпидемических госпиталей Самары, вдали от родных, которые живут где-то в Костромской губернии». 23 сентября «Коммуна» оповещает о её похоронах на первой полосе. Автор прочувствованного некролога – Конкордия Самойлова, руководящая в самарской партийной организации работой среди женщин и ведущая в «Коммуне» «Страничку работницы», – сама умрёт спустя два года от холеры.

Ещё раньше, 13 сентября 1919 года, на первой полосе газеты – сразу три объявления в траурной чёрной рамке, посвящённые одному человеку: художнику, руководителю Изобразительной студии Самарского Пролеткульта Илье Павловичу Старцеву. О его уходе из жизни и похоронах сообщается от имени родителей, партийных товарищей и коллег по Пролеткульту. Пролеткультовцы коллективно пишут заметку «Памяти дорогого товарища»: «Пройдя суровую школу жизни, как художник, он имел много священного, творческого огня и желания работать и создавать, но смерть вырвала цветущую 24-летнюю жизнь из наших рядов». В некрологе особо отмечается, что Старцев был одним из немногих художников, «которые борются плечо-о-плечо с рабочим классом за его физическое и духовное раскрепощение», и обладал не только талантом, но и организаторскими способностями, что ещё больше подчёркивает тяжесть утраты. О его смерти скорбит в стихах и приехавший в Самару из Петрограда петроградский поэт и журналист Константин Муран:

Художник юный,
Могильщик золотой рутины,
Расцвет коммуны
Он воплощал в свои картины.

Но смерть седая
Его подрезала средь бури,
Угас, страдая,
С мечтой о классовой культуре.

Впрочем, умирают люди и насильственной смертью, что для периода Гражданской войны и ожесточённого социального противостояния неудивительно. Так, 14 сентября в селе Съезжем (ныне Богатовский район Самарской области) убивают председателя местного Совета и коммунистической ячейки тов. Бунтова. Ночью в селе начинается пожар, и по звону колокола Бунтов выбегает из дома, в него стреляют двое и со второго выстрела смертельно ранят, однако перед смертью он успевает опознать своих убийц, которых тут же арестовывают. Информируя об этом случае в номере от 23 сентября, «Коммуна» сообщает, со слов местных коммунистов, что ранее, в 1918 году, во время прихода в село войск Чехословацкого корпуса, Бунтов бежал в Тургайские степи, где организовал партизанский отряд и «сражался за советскую власть, идя на смерть, как на праздник». А убили его кулаки «за его любовь к беднейшим крестьянам». Сейчас его имя носит одна из улиц села.

Вести с фронтов

Самый знаменитый из людей, чья жизнь оборвалась в сентябре 1919 года – безусловно, Василий Иванович Чапаев. Однако его некролога в «Коммуне» нет. Более того, есть заметка с прямо противоположным названием: «Чапаев жив», опубликованная 10 сентября, то есть через пять дней после того, как прославленный командир погиб, спасаясь от внезапного нападения белых вплавь через реку Урал.

Будущий автор книги о Чапаеве, комиссар Дмитрий Фурманов, осторожно сообщает, что информация о гибели Чапаева является непроверенным слухом. В противовес этому «слуху» он приводит сведения о том, что раненый Чапаев «дополз до одного из своих полков, откуда и был направлен в Уральск». Фурманов успокаивает читателей: «Чапаев живуч, он с жизнью легко и скоро не расстанется», ведь когда ему в бою под Уфой пробило голову, он вышел из строя всего на два-три дня. «Хочется верить, что он оправится быстро и теперь», – завершает свою заметку автор. Как и будущим зрителям фильма «Чапаев», снятого по его книге, ему никак не хочется смириться с мыслью о гибели народного героя.

Сам Фурманов в это время находится в Самаре, возглавляет здесь политуправление Туркестанского фронта, которое некоторое время располагалось, как и штаб фронта, в здании бывшей земской управы (ныне ул. Фрунзе, 116, Самарский колледж строительства и предпринимательства рядом с Домом-музеем М.В. Фрунзе). В эти дни в штабе и в самарской прессе празднуют «головокружительные успехи» Красной Армии на Туркестанском фронте: «Под напором красных штыков рушатся последние твердыни адмирала Колчака», восторженно пишет «Коммуна» 11 сентября. На сторону красных переходят  целые дивизии и армии противника с оружием, амуницией, военным имуществом и командным составом, взято более 30 тысяч пленных.

Политическое значение этих побед – в том, что кольцо фронтов, окружавшее РСФСР со всех сторон, на востоке прорвано. Авторы «Коммуны» надеются, что это предвещает конец Гражданской войны, и «скоро вся Советская Россия вздохнёт свободно».

Рождение иерархии

Перу Фурманова принадлежит в сентябрьской «Коммуне» ещё как минимум одна примечательная заметка, обрисовывающая его впечатления от беспартийной конференции в посёлке Иващенково (нынешний Чапаевск). Подобные конференции, проводившиеся и в Самаре, и в других населённых пунктах губернии, – одна из главных тем самарской прессы в сентябре 1919 года. Они организовывались коммунистами как средство учёта мнений и настроений «широких беспартийных масс»,  сплочения этих масс вокруг своей партии и привлечения их представителей к деятельности Советской власти.

Армейский человек и комиссар, Фурманов негодует, что конференция в Иващенково прошла «сумбурно и неорганизованно», «чувствовалось сразу отсутствие опытного руководства». Его раздражает, что все выступавшие «словно по уговору, щипали, кусали и прижигали Советскую власть, припоминая ей разные обиды, грехи и промахи… Жестоко досталось коммунистам, их пытались в чём-то заподозрить, пристыдить и укорить». Коммунисты, с точки зрения Фурманова, ни в чём не виноваты, а подобное поведение беспартийных Фурманов объясняет их собственной несознательностью и дурным влиянием «кучки кулацких сынков и “идейных” дезертиров», присутствовавших на конференции. Самое вопиющее проявление несознательности – беспартийные даже «Интернационал» и другие революционные песни петь не умеют, ибо не знают слов!

Дмитрий Фурманов

Однако итог конференции всё же положительный: несмотря на всё своё недовольство, собравшиеся сошлись на том, что «лучше Советской власти для бедняка, пожалуй, что не сыщешь», а некоторые даже стали просить у Фурманова записаться на агитационные курсы или вступить в компартию. Как только «сознательные элементы» смогли объяснить несознательным причины трудностей в экономике и необходимость продразвёрстки, те сразу стали отрекаться от «гнилой беспартийности» и «внезапно переходить в исповедание коммунизма». Характерная религиозная терминология свидетельствует, что коммунисты смотрят на беспартийных примерно так же, как верующие на неверующих или не определившихся в вере – как на заблудшие души, которым, однако, открыт путь к спасению.

Фурманов делает вывод, что такие конференции полезны лишь в том случае, если они завершаются катарсисом и обращением беспартийных в истинную веру. Если же этого не происходит, «конференты» остаются коснеть в своём невежестве и заблуждениях. Поэтому коммунистам на беспартийных конференциях не следует уделять слишком много внимания «злобе дня», то есть мелким, частным вопросам, а нужно стараться дать на все эти вопросы универсальный ответ в духе коммунистического учения.

Впрочем, как известно, дела говорят о людях намного убедительнее слов. А вот с делами у партийцев не всё в порядке. Это явственно проявляется в газетных статьях на тему ещё одной социальной инновации 1919 года, оказавшейся гораздо более долговечной, чем беспартийные конференции, и дожившей даже до нашего времени. Речь идёт о субботниках, на которых коммунисты, по идее, должны быть в первых рядах участников, однако на практике получается иначе. Один из коллег Фурманова по работе в Политотделе Туркфронта, некий Г. Вл-ирский, пишет в номере «Коммуны» от 27 сентября, что на субботнике из 300 человек он обнаружил лишь 5-7 коммунистов. Блистали своим отсутствием «разные заведывающие канцеляриями, делопроизводители и им подобные канцелярские бюрократы», и сам собой напрашивался вопрос: «Где же тот пример, который наши партийные политотдские служащие должны показать сочувствующим и беспартийным? Мы не видим его».

О причинах такого явления рассуждает в расположенной рядом заметке другой армейский политработник, помощник комиссара 6-го стрелкового полка А.С. Соколов. Он отмечает, что многие партийцы отлынивают от субботников, оправдываясь якобы неотложной работой, но в действительности это вопрос приоритетов и социальной психологии. Если человек находит время для посещения лекций, митингов и собраний, но не может посвятить два-три часа в неделю субботнику, это говорит лишь о презрении таких «коммунистов-карьеристов» к физическому труду и об их нежелании ставить себя на один уровень с «коммунистами мозолистых рук», с рабочими: «Что им до партии и её идеалов, их идеал – устроить получше личную жизнь».

Выявляется, таким образом, ещё одна функция субботников: помимо инструмента борьбы с хозяйственной разрухой и пропаганды идеи коммунистического труда, они могут стать ещё и «якорем спасения» в деле чистки правящей партии от пролезших в её ряды карьеристов и шкурников. Тех, кто не ходит на субботники, нужно, по мнению Соколова, из партии «выбросить, как бесполезный элемент», не считаясь с занимаемыми постами, ибо «если мы боремся против дворянства, то, значит, не надо быть самим дворянами». Как видим, на втором году Советской власти проблема складывания новой элиты с партбилетами в карманах уже стоит в полный рост, причём сигнализируют об этой опасности сами же коммунисты.

Ямы дорожные и выгребные

Благоустройство города, которому должны способствовать субботники, является, как всегда, больной темой для Самары. Запущенность наших улиц ранит душу уже упоминавшемуся выше питерцу Константину Мурану, и в своей статье от 11 сентября он негодует: «По Советской улице нельзя проехать экипажу или автомобилю, не рискуя сломать колесо или изорвать шину». Советская, то есть бывшая Дворянская и нынешняя Куйбышева, между прочим, – главная улица Самары. Муран вспоминает, что подобные ямы он встречал «вёрст на 150 от Петрограда, в Лужском уезде, где крестьяне на двуколках осенней порой везут в город на продажу клюкву». Здесь же, сетует уроженец северной столицы, «клюкву никто не возит, а ямы с каждым днём всё увеличиваются». Улицы губернского города, того и гляди, превратятся «в дикие просёлочные расхлябанные дороги».

При этом по тротуару вдоль той же самой Советской гуляет праздная публика – вот этих-то белоручек и надо заставить чинить улицы и исправлять мостовую. Ввести бы для буржуазии трудовую повинность по образцу Питера, а то слишком уж вольготно пристроились в хлебном Поволжье любители праздной жизни, сбежавшие из голодных северных городов. Да и вообще на работы по коммунальному хозяйству, в том числе на заготовку дров, нужно привлечь в принудительном порядке всех самарцев, кроме заводских рабочих и работающих на оборону: «Добровольно население этого никогда не сделает, потому что в русских людях ещё глубоко сидит Обломов».

Дорожные ямы на улице Советской, которые потрясли Мурана, ещё не самое неприятное проявление печального состояния городского хозяйства Самары. Гораздо хуже дела обстоят с другими ямами – ретирадными (выгребными), которые подавляющему большинству горожан заменяют отсутствующий туалет. 27 сентября «Коммуна» публикует крик души М. Сорокина, председателя фабрично-заводского комитета типографии №5. 10 сентября он направил самарским коммунальщикам «бумажку», чтобы те вывезли нечистоты из наполнившейся ретирадной ямы в типографии, но за две с лишним недели они этого так и не сделали. Рабочим в количестве 65 человек пришлось расстаться с единственной уборной и «бегать хоть на улицу», а запах от ямы пошёл в помещение типографии. Курьер, которого направили из типографии с вторичным извещением к коммунальщикам, был послан ими к чёрту и вернулся со слезами на глазах.

В «Коммуне» от 25 сентября описывается не менее драматическая история из той же сферы быта, которая произошла на улице Николаевской (нынешняя Чапаевская). Там два дома, 166 и 168, имели на общем дворе помойную яму, уборную, сток нечистот и водопровод. После того, как в доме 168 расположилась караульная часть, её комендант отгородил забором всю эту инфраструктуру, лишив жильцов соседнего дома возможности более-менее цивилизованно справлять свои естественные потребности. В результате, по словам одного из несчастных жильцов, «двор дома 166 начинает покрываться обильным искусственным удобрением испражнений, помоев, среди которых текут живописные ручейки». Ситуация имеет не только эстетический, но и гигиенический аспект, ведь «по глупости или злому умыслу создаются искусственные очаги заразных заболеваний». С учётом того, что смертность от эпидемий в Самаре и так весьма высока, бытовая проблема приобретает весьма серьёзный характер.

Жулики, воры и раздолбаи

Вообще сфера бытового обслуживания даёт самарской прессе неистощимую пищу для разного рода историй из разряда «скандалы, интриги, расследования». Так, в «Коммуне» 13 сентября рассказывается о тёмных делах, творящихся в городской прачечной №1 на далёкой окраине Самары, под заголовком «Тоже Панама». Слово «Панама» в те времена обозначало крупный финансово-коррупционный скандал, в память о нашумевшем в конце XIX века деле французской компании по строительству Панамского канала, которая обманула своих вкладчиков. Слово «прачечная» двойного смысла ещё не имело: до того, как в США Аль Капоне изобретёт технологию «отмывания денег» через прачечные, остаётся несколько лет.

Карикатура на фигурантов Панамского скандала во Франции.

Заметка о самарской прачечной написана со вкусом, в стиле детективного романа. Кочегар, залезающий ночью в бельевой шкаф через сломанное окно. Громадный недочёт белья (9050 комплектов), выявленный в ходе ревизии. Заведующий, который жалуется, что рабочие воруют у него мыло, однако сам использует якобы «сэкономленное» мыло для собственных надобностей, при том, что все клиенты прачечной жалуются на низкое качество стирки. Произвольные увольнения сотрудников приказом заведующего под предлогом «вы находитесь под следствием, хотя суда не будет, но всё равно уходите и освобождайте квартиру». Завершается заметка за подписью «Служащий», как и многие корреспонденции такого рода, призывом к «кому следует» тщательно проверить деятельность злосчастной прачечной.

Автор другого письма из того же номера газеты – не последний человек в самарской политике и культуре, один из героев августовского обзора Лев Паперный. Находясь на лечении в Серноводске, он по горячим следам пишет в «Коммуну» обширный текст о «порядках», точнее, непорядках, на тамошнем курорте, «одном из главных в Республике». После революции распоряжением Советского правительства лечение в Серноводске было объявлено бесплатным, как и снабжение больных квартирой и продовольствием, по принципу очерёдности: красноармейцы, рабочие, советские служащие, прочие граждане. Однако на практике никто толком о новых правилах не оповестил, командированных рабочих и красноармейцев из прифронтовой Самары оказалось мало. Приехавшие же частным порядком крестьяне нередко, не зная условий приёма и пугаясь волокиты, стеснялись заявить о своих правах и оставались без лечения, а самые смелые из них либо после долгих хлопот всё же добивались своего, либо уезжали домой несолоно хлебавши.

Серноводск — пролетарская здравница

Основную массу курортников составил типичный старорежимный контингент: «Лавочники, спекулянты, мародёры-кулаки, бывшие фабриканты, “царицы дачного сезона” и прочая гуляющая, скучающая и праздношатающаяся публика, которая наезжает из года в год на курорт и опошляет его одним своим присутствием». Стеснительностью все эти люди, в отличие от крестьян, не страдают, и, пользуясь гуманностью Совнаркома, бесплатно получают в Серноводске квартиру, два фунта сахару в месяц, табак, муку, полноценное питание в столовой и прочие блага жизни. А заведующий гостиничными номерами, «человек тупой и корыстный», отводит лучшие номера тем, кто побогаче. Многие из них даже и не нуждаются в лечении: им и так неплохо, на полном государственном обеспечении.  

Пытаясь навести порядок, кто-то из курортного водоуправления решил лишить бесплатного продовольствия и квартир тех больных, кто допущен к лечению помимо губернской курортной комиссии. Но ударило это постановление не по буржуазной публике, у которой с бумагами всё в «законнейшем» порядке, а по крестьянам из окружных сёл и советским служащим. Мало того, уезжая из Серноводска, спекулянты скупают продукты с местного рынка и взвинчивают «до невероятности» цены. Диагноз Паперного в отношении всей этой ситуации: «Организационная нераспорядительность, граничащая с преступлением».

Серноводск до революции

А вот ещё одну группу нечистоплотных людей их дела и впрямь довели до скамьи подсудимых. 2 сентября в «Коммуне» рассказывается о деле мошеннической шайки во главе с матросом Михаилом Обрядиным, члены которой занимались изготовлением и продажей фальшивых свидетельств об освобождении от военной службы. Деятельность шайки была поставлена на широкую ногу: помимо Самары, они «работали» и в других уездных городах губернии, например, в Бузулуке. На нечестно заработанные средства мошенники «занимались систематическим пьянством, нюханием кокаина и вели разгульный образ жизни». Компанию в труде и отдыхе им составляли должностные лица из армии и спецслужб, в частности, заведующий городской разведкой Педашенко, следователи ЧК Садовкин и Федералис, секретный сотрудник Берку, политический комиссар Матукасов, который, кроме того, воровал для преступных целей деньги из военкомата. Замышлялись членами шайки и ограбления в Самаре и её окрестностях.

В общем, «банда занималась тёмными делами», но за ней, как и в известной песне, «следила Губчека». Правда, некоторые мошенники и сами намеревались, используя свои связи в «органах», поступить на службу в ЧК, но чекисты оказалось хитрее и, не дав им перейти к задуманным грабежам, арестовали всех членов шайки. По постановлению ЧК 16 человек были расстреляны: пятеро главарей банды, в том числе одна женщина, десять помогавших им сотрудников военных ведомств и извозчик-лихач, возивший Обрядина. Наказания проштрафившимся чекистам экзотические, но типичные для того времени – условный расстрел с отправкой на фронт (то есть если за год совершишь любое преступление, то расстреляют уже взаправду) и заключение в тюрьму «на всё время гражданской войны». В тюрьму попала также жена Обрядина, а вот его мать признана непричастной к делам шайки и освобождена.

Сотрудники оперативной части Самарской ГубЧК, 1920 год.

В общем, обошлись с матросом-жуликом и его подельниками по всей строгости законов военного времени, сейчас в аналогичных случаях грозит максимум три года тюрьмы. А вот коротенькая, в две строчки, заметка от 25 сентября под названием «16 дней через Волгу» не потеряла актуальности до сих пор и вполне могла бы украсить собой коллекцию мемов про Почту России. В заметке сообщается, что в редакцию «Коммуны» письмо из села Рождествено шло 16 дней. «Интересно знать способ почтовой экспедиции», – с сарказмом комментируют журналисты.

Хорошо, что в мире есть хоть что-то постоянное.

Текст: Михаил Ицкович

Следите за нашими публикациями в Telegram на канале «Другой город», ВКонтакте и Facebook

На заре его литературной деятельности критики писали о нём: «Это один из наиболее талантливых и многообещающих пролетарских писателей вообще и, пожалуй, самый сильный и оригинальный стилист среди них». А через несколько десятилетий после его смерти поэт Николай Асеев назвал его «одним из лучших писателей советского времени».

Самарец по рождению и по духу, Артём Весёлый (настоящее имя – Николай Иванович Кочкуров) появился на свет в нашем городе 120 лет назад, 29 сентября 1899 года, и всегда помнил свои корни, а его жизнь и творчество множеством нитей связаны с Самарой и Самарским краем.

Горчишник

Отец Николая Кочкурова, крестьянин Симбирской губернии, с ранних лет жил в Самаре, в Запанском посёлке, работал извозчиком и грузчиком (крючником) у купца Сапункова. Образ родной рабочей слободки часто фигурирует в его произведениях: тяжёлый труд от зари до зари, беспросветная нищета, пьянство и уголовщина как единственные способы вырваться из этой безрадостной реальности.

«Кирилка, как большой, матюкнулся и, сплюнув, отвернулся в сторону. Поглядел на Волгу, на синие дремучие леса и с напускной беззаботностью сказал:

– С отцом разодрался… Домой больше жить не пойду.

– Та-ак, в какую же путину ударишься?

– Воровать пойду…

– И думать забудь, – сказал Игнат, – воровство самое распоследнее дело.

– Как-никак, а все лучше, чем христарадничать идти… – В его памяти всплыли завидные картинки сытой и пьяной жизни слободских воров. – Вон Афонька Булыга, Мишка Горбач по ширме ударяют, а живут как? Распишутся по разу и неделю гуляют» («Первая получка»).

Иван Николаевич и Федора Кирсановна Кочкуровы.

Запанской известен как родина великого и ужасного племени самарских хулиганов-горчишников. Кочкурова тоже одно время увлекала уголовная романтика. Один из первых его рассказов был посвящён жизни жуликов и воров и отправлен в журнал «Жизнь и суд»: журнал с таким названием, по мысли начинающего автора, должны были издавать сами преступники.

Ответ из редакции пришёл лишь в 1917 году, когда голова Николая была занята уже совсем другими мыслями. По скользкой тропе героев своего рассказа он не пошёл, но до конца своих дней сохранил внешний облик и манеры типичного парня самарской рабочей слободки: носил косоворотку и шнурок-пояс и за словом в карман не лез, нередко шокируя знакомых нарочитой прямотой и грубостью выражений. А своими предками считал разбойников, которые в стародавние времена жили на берегах Волги, грабили богатых и делили добычу между бедными. Их-то удаль молодецкая и вдохновила Николая Кочкурова взять себе литературный псевдоним «Весёлый».

Большевик

Артёма Весёлого, «волжанина с азиатчинкой в крови», легко можно было, по словам его знакомых, представить себе на одном из стругов Стеньки Разина. Легендарный атаман волжской вольницы был для Кочкурова кумиром с юных лет. Отсюда уже недалеко до политического бунтарства. В 1914 году, в начале Первой мировой войны, Николай уже знает, что нужно «на золотобрюхих злобу калить», а не на немецких солдат, и мечтает по примеру Степана Тимофеевича собрать «ватагу удалых».

«Степан Разин». Художник Герман Захаров

Неудивительно, что с такими настроениями молодой рабочий Трубочного завода поначалу примыкает к анархистам. Но затем попадает под влияние мощной заводской организации большевиков, в составе которой были Куйбышев, Шверник, Галактионов и другие в будущем известные деятели. В партию Кочкуров вступает в марте 1917 года, после свержения самодержавия, и сразу же активно включается в бурлящую политическую жизнь Самары.

«Завертелся Алёха в работе, как щепка в весенней реке. Днём все бегал, по ночам часто дома не ночевал.. Собрания, заседания, туда мотнёшься, сюда — глядишь, и день весь. А вечером надо на городскую площадь, где происходят уличные митинги.

Горяч был Алёха в спорах — беда. Охрип кричавши, но всегда, бывало, под утро последним уходит с площади; ежели увидит двух-трех оставшихся солдат, то и их проагитирует» («Судьба и книги Артёма Весёлого», из рассказа «Депутат Алёха»).

Согласно воспоминаниям его самарских знакомых, Кочкуров, помимо устной агитации, выполнял самые разные партийные поручения: закрашивал меньшевистские граффити на стенах домов, разносил листовки и газету «Приволжская правда». Редактор газеты Алексей Митрофанов привлёк молодого способного активиста к написанию заметок и статей, и Николай поселился в помещении ресторана «Аквариум», где находилась редакция и городской комитет большевиков.

Николай Кочкуров, 1917 год.

Ресторан «Аквариум». Самарская, 95.

Участвовал он и в знаменитом заседании Самарского Совета 26 октября 1917 года в цирке-театре «Олимп», где была провозглашена Советская власть, причём в порыве эмоций чуть было не заехал по физиономии контрреволюционно настроенному соседу. Вообще большевик Кочкуров отличался радикализмом и в беседе с Ярославом Гашеком весной 1918 года призывал отправить на свалку истории Пушкина, Толстого и всю прочую «господскую» культуру. Правда, впоследствии раскаивался в этих словах, а томик стихов Пушкина возил с собой в мешке на всех фронтах Гражданской войны.

Красногвардеец

Вскоре после того самого разговора с Гашеком Николай Кочкуров, ещё в декабре 1917 года записавшийся в Красную гвардию, идёт защищать Самару от мятежных войск Чехословацкого легиона. В составе боевой дружины коммунистов он принимает участие в решающей битве разрозненных красных отрядов с белочехами у Липягов 4 июня 1918 года. Небольшая группа из его дружины вместе с Северным летучим отрядом моряков с Балтийского флота были единственными из советских частей, кто не обратился в бегство. Моряки погибли все до одного, сам он был ранен и спасся, добравшись до Самары вплавь через Татьянку, Дубовый ерик, Орлово озеро, Говнюшку и Сухую Самарку («Судьба  и книги Артёма Весёлого», из очерка «Бой под Самарой»).

Второй раз Николая ранят в оборонительном сражении у Самары накануне взятия города, 7 июня. За несколько часов до этого Кочкуров сфотографировался в красногвардейской форме в Соборном садике (ныне сквер памяти парада 1941 года на площади Куйбышева). Через год этот эпизод своей биографии он отразит в очерке «Сильнее смерти»: ощущение того, что «смерть вот совсем близко», и желание защитить «призрак революции, светлый, как утренняя заря», от «полчищ прислужников капитала».

Артем Веселый в 1918 году.

В текстах Артёма Весёлого есть и описание памятного для Самары дня её взятия войсками Чехословацкого корпуса 8 июня 1918 года:

 «Весть о неприятеле искрой просверкнула по всей линии фронта от завокзальных позиций до косы, образуемой слиянием Волги и Самарки.

Взыграла паника.

Из окопов выпрыгивали и бежали сломя голову оробевшие, увлекая за собой отважных.

Минута, другая – и с угла Заводской и Уральской улиц, по квадратам кварталов, чехи стали быстро распространяться по городу. На подмогу им из тёмных щелей вылезли лабазники, эсерствующие юнцы, чёрная сотня и офицеры подпольной организации…

Волна террора обрушилась на город.

Захваченных в плен бойцов пачками расстреливали на косе, у плашкоутного моста, у вокзала, в Запанской слободке; топили в Волге и Самарке, вылавливали по дворам и предавали самосуду» («Побратимы»).

Сам Кочкуров, лежавший после ранения в больнице, чудом избежал расправы, когда туда пришли чехи: раненых красноармейцев они вытаскивали во двор и тут же расстреливали. Бинтов на нём не было, и он сказал, что болен малярией. Офицер велел ему засучить рукава рубашки, потом штанины. На счастье, штаны были узкие и не поднялись выше колена. Вечером того же дня отец вывез его из больницы, и несколько месяцев Николай, залечивая рану, скрывался на Красной Глинке, на даче у знакомой актрисы Эмилии Мундецен, жены местного партийного работника, а потом перешёл линию фронта.

Журналист

Вернувшись в Самару в октябре 1918 года вместе с Красной Армией, Кочкуров берётся за журналистскую работу: пишет в газетах «Приволжская правда», «Солдат, рабочий и крестьянин», объединившихся затем в «Коммуну», и других изданиях. Быть журналистом в те годы означало занимать весьма ответственный политический пост, нередко сопряжённый с партийной работой. Большевистский губком делегирует 19-летнего Кочкурова для организации уездной газеты «Знамя коммунизма» в Мелекесс (нынешний Димитровград), там же он вскоре избирается во главе уездной партийной организации. Затем редактирует вечернюю газету уже губернского уровня – «Красный листок».

На страницах самарской прессы Кочкуров беспощадно разоблачает как классовых врагов, так и нерадивых или злоупотребляющих своим положением советских и партийных работников:

«Рабочий или крестьянин, всю жизнь работавший на капитал, теперь вдруг попадает к власти и у него является стремление пожить «на широкую ногу» — хлебнуть из чаши наслаждений…

Долой привилегии! Долой мещанский коммунизм!

Все коммунисты, все советские работники должны встать на одну доску со всей беднотой города и деревни. Должны вместе с трудящимися массами делить радость и горе, нести тяготы и лишения, вызванные хозяйственной разрухой» («Судьба и книги Артёма Весёлого», из статьи в «Коммуне»).  

Будучи в Мелекессе, Николай инициирует расследование беззаконий местной уездной ЧК, в немалой степени спровоцировавших «Чапанную войну» – антибольшевистское крестьянское восстание весной 1919 года в Мелекесском и Ставропольском уездах Самарской губернии. В результате настойчивости Кочкурова весь состав ЧК был отдан под суд, а сам он направлен губкомом в ЧК с функциями контролёра. Впоследствии колоритный образ «примазавшегося к революции» авантюриста будет создан Артёмом Весёлым в рассказе «Филькина карьера».

Писатель

Летом 1919 года Кочкуров покидает родную Самару и, после скитаний по фронтам Гражданской войны, обосновывается в Москве, как и многие самарские писатели. В Москве он, собственно, и начинает заниматься литературной деятельностью уже не эпизодически и между делом, а регулярно. И впечатления бурных лет революции и Гражданской войны в Самаре становятся одной из главных тем его творчества. На самарском материале создаётся повесть «Страна родная» (1926) – о противостоянии города и деревни в период «военного коммунизма», в том числе об уже упоминавшейся «Чапанной войне»:

«За окнами – головы в шапках и без шапок, над головами – колья, вилы, косы, дула охотничьих ружей…

Из распахнутых пастей лился слитный рёв!

– Сдавайся!..

– Выходи, кармагалы, на суд-расправу!..

– Попили-поели, пора и бороды утирать…

Из темных окон поповского дома засверкали выстрелы, полетели бомбы. А дверь уже гремела под ударами топоров, и через минуту – сопящие, воющие, – как прорвавшаяся вода, хлынули в дом.

За ноги, за волосы продотрядники были выволочены на улицу и злой казнью расказнены.

Лунная ночь застонала набатом. Волость понесла, как развожженная лошадь…  («Хомутово село»).

Артём Весёлый, портрет К.Ф. Юона. 1930 год

В образе города Клюквина из «Страны родной» соединяются черты Самары и Мелекесса, а в одном из героев, председателе уездного комитета партии большевиков и редакторе местной газеты Павле Гребенщикове, угадывается сам автор. Глухая провинциальность и революционное прожектёрство, товарный дефицит и культурно-просветительские начинания  – все эти узнаваемые черты самарской реальности 1918-1919 годов изображены выпукло, наглядно, с поистине гоголевским мастерством. «Страна родная» впоследствии вошла в качестве составной части в главную книгу Артёма Весёлого – роман «Россия, кровью умытая», уникальную книгу о революции и Гражданской войне как народной стихии, написанную языком самой этой стихии.

Артём Весёлый, хотя и стал москвичом, связей с малой родиной не порывал: время от времени приезжал в Самару в журналистские командировки, пропагандировал здесь «устную газету» (сценические постановки на актуальные темы) и даже организовывал по собственному почину сельскохозяйственную коммуну в Бузулукском уезде. Много общался с местными писателями, помогал начинающим литераторам.

Волгарь

Как и всякий настоящий самарец, Артём Весёлый был влюблён в Волгу – настолько, что назвал Волгой одну из своих дочерей. Он долго вынашивал замысел большого историко-художественного произведения о Ермаке и волжской казачьей вольнице, ушедшей на завоевание Сибири. Роман назывался «Гуляй Волга».

Работа над романом «Гуляй Волга».

Чтобы написать его, Артём Весёлый не только работал в архивах и библиотеках, но и сам ходил на лодке «маршрутами Ермака» по Волге, Каме, Чусовой, Уралу, Иртышу, однажды чуть не утонув во время шторма. Изучал нравы, занятия, фольклор жителей разных мест. Легенда из «Гуляй Волги» о Девьей тропе в Жигулёвских горах вошла впоследствии в известный сборник фольклора «Жемчужины Жигулей», неоднократно издававшийся в Куйбышеве. Описывается в книге Артёма Весёлого и «промысел» казаков на Самарской Луке:

«С криком, гаем бросились на приступ. Кто взбирался по рулю, кто по горбам товарищей.

Расшиву завернуло, паруса заполоскали.

Подлетели остальные струги.

— Сарынь! – Шары на палы!

— Дери, царапай!

— Шарила!..

Взмах

     и удар

          брань

              и стон.  

Расшива была взята и разграблена, защитники её перебиты… Медленно поплыла расшива по воде, завёртываясь в полотнища пламени и в клубы смолистого дыма. На высокой мачте раскачивался удавленный купец, над купцом поскрипывал и бойко вертелся жестяный ветряной колдунчик».

В 1935 году Артём отправился в путешествие по волге вместе с дочерьми Гайрой и Фантой и писателем из Ставрополя-на-Волге Виктором Баныкиным, чтобы собирать фольклор речников – рыбаков, плотогонов, бакенщиков. Путевые впечатления, зафиксированные на плоту около Жигулей, отражены в очерке «Дорога дорогая».

Около Самары путешественники остановились на песчаной Аннаевской косе выше города. Туда приезжали местные писатели, рыбачили и вели литературные беседы, были и журналисты. На фотоснимке, опубликованном в «Волжской коммуне» вместе с очерком «У костра Артёма», дочери Артёма Весёлого чинят рыбацкие сети, причём фото не постановочное. Гайра впоследствии вспоминала, чему они с сестрой научились за время путешествия:

«С одной спички в любую погоду разводить костёр; быстро ставить палатку и залезать в неё, не затащив с собой комаров; ловить бреднем рыбу и варить двойную или тройную уху; дружно делать любую неприятную работу (чистить рыбу или драить закопченный котел); по закату предсказывать погоду; красиво грести — это значит, вёсла проносить над самой водой и не зарывать их глубоко; главное, не жаловаться на усталость, царапины и другие неприятности. Всему этому терпеливо, но требовательно учил нас отец».

«Враг народа»

В 1937 году сборник «Частушка колхозных деревень», изданный Артёмом Весёлым после поездок по Средней Волге, в советской прессе назвали «подделкой, подчас играющей на руку классовому врагу», а его роман «Россия, кровью умытая», – «клеветнической книгой» (автора обвинили в очернительстве коммунистов и превознесении партизанщины). «Они, чую, нас оседлают и взнуздают, как необъезженных диких коней», – говорил он как-то раз своему другу, красному партизану, по адресу «брюхолазов» и «выползней», заполнивших коридоры государственных учреждений. Предчувствие оказалось пророческим.

Уже ясно предвидя свою судьбу, летом 1937 года Артём дарит дочерям прощальный подарок – последнее путешествие по Волге. В Самаре и на других больших пристанях в этот раз старается не останавливаться. К этому времени на столе у наркома внутренних дел Ежова уже лежит разрешение Сталина на арест Артёма Весёлого, который, «по последним агентурным данным, тесно связан с контрреволюционно настроенным писателем Багровым (г. Куйбышев)».

Близкое общение Артёма Весёлого с представителями литературной общественности нашего города сослужило плохую службу и им, и ему. Его арест в октябре 1937 года положил начало грандиозному «делу куйбышевских литераторов». По версии следствия, в «террористическую организацию» во главе с Весёлым и Багровым, входили Влас Иванов-Паймен, Иосиф Машбиц-Веров, Лев Финк, Арсений Рутько, Лев Правдин и другие известные в Куйбышеве поэты, прозаики и литературные критики. Пройдя лагеря, они в 1950-е годы будут реабилитированы и снова вернутся к творческой деятельности. Артёма Весёлого, как и Виктора Багрова, расстреляют весной 1938 года.

Как водится, репрессии затронут и родных. Заяра и Гайра Весёлые, как «дочери врага народа», в 1949 году будут направлены в ссылку и по пути туда окажутся в родном городе отца в качестве заключённых пересыльной тюрьмы:

«Несколько длинных деревянных бараков. Внутри – дощатые голые нары в два яруса. По доскам над головами клопы бегали даже при свете дня, но пол в бараке был идеально чист; некрашеный, он ежедневно оттирался голиком с песочком и отмывался до матовой желтизны, как стол у хорошей деревенской хозяйки…

По счастью, прямо против нашего отсека общих нар располагалось широкое окно с решёткой, но без намордника и без стекол; через него, особенно по ночам, к нам лился свежий воздух… Лёжа на нарах, я подолгу смотрела на проплывающие облака, вечером любовалась освещенными окнами: за тюремной оградой виднелась крутая гора, а на горе – два жилых дома, покрашенных светло-желтой весёленькой краской, один немного – на этаж или на два – выше другого. По вечерам в окнах домов зажигались разноцветные огни (в моде были шелковые абажуры), самих домов в темноте не было видно, казалось, огни висят в воздухе» (воспоминания Заяры Весёлой).

Пройдёт несколько десятилетий, и Заяра Весёлая снова окажется в Куйбышеве. На этот раз – в качестве почётного гостя на открытии Музея писателей Средней Волги (он был создан по инициативе Маргариты Лимаровой в здании мемориального музея Максима Горького на Степана Разина, 126). Артём Весёлый к этому времени уже давно реабилитирован и признан классиком советской, в том числе куйбышевской, литературы.

Здесь Заяра встречается с людьми, знавшими отца, записывает их воспоминания, а заодно пытается отыскать памятное ей здание пересыльной тюрьмы. Два тех самых дома она находит (очевидно, это дома 216 и 218 по улице Молодогвардейской), а на месте снесённой тюрьмы, оказывается, теперь стоит гостиница «Волга», в которой и живёт Заяра.

***

Повесть о взаимоотношениях Артёма Весёлого с Самарой, однако, на этой вроде бы оптимистической ноте не заканчивается. Пройдёт ещё время, история сделает крутой поворот, и  память о средневолжских рабоче-крестьянских писателях, певцах «простонародной революции», окажется ненужной, как и посвящённый им музей, здание которого займёт коммерческая фирма. Нет в нашем городе ни улицы, ни памятника, ни хотя бы мемориальной доски – ничего, что напоминало бы о талантливом уроженце Запанского, внёсшем самарский колорит в большую литературу, о бескомпромиссном приверженце «босой правды» в творчестве и в жизни.

Но написанные им строки остаются и побуждают задуматься:

«Не десять, не двадцать и не тридцать годов живет каждый из нас. Десятки, сотни, тысячи, десятки и сотни тысяч веков за нашими спинами… И наши предки в своих натурах уже носили нас, и мы сейчас носим зёрна их характеров и привычек. 

В мирозданьи всё проходяще, всё текуче и всё вечно.

Мы пылинки мирозданья, звенья бесконечной цепи бытия; во тьме близкого и далекого прошлого наши физические и духовные корни, и в близком и далеком будущем семена каждого человека-творца.

Жизнь человека – мгновение во времени.

И как ничтожны и слепы те люди, лица которых недвижны, как болота, и души которых не озарены ослепляющим огнем Величественного.

 А для тех, чьи души разверсты для прекрасного, жизнь – это цветущий сад!»

Текст: Михаил Ицкович

Следите за нашими публикациями в Telegram на канале «Другой город», ВКонтакте и Facebook