Хомяк лежит, скорее мёртв, чем жив. Лапки кверху, глаза закрыты, пузо распласталось. Девочка с бантиком берёт хомяка в ладошку – ноль эмоций, даже не пошевелился. Ребёнок тыкает пальцем в мягкое пузо зверюшки: раз, два, сильнее. Не-а, не отзывается хомяк, даже усы не дрожат.

Глаза девочки становятся большими-большими.

— Ма-а-а-ма, хомячок умер! – кричит она сквозь слёзы очень громко.

Велкам, пипл, в мир позитива и обнимашек — контактный зоопарк.

Я притопала в ручной зоопарк, который в «Парк Хаусе», по двум причинам. Первая – сурикаты. Я их нахожу милыми, утями-путями и очень, ну очень давно хотела повидать. Вторая – захотелось поглядеть, насколько контактный зоопарк – это страх и ужас, как говорят зоозащитники и прочие добрые люди. Они же, вы знаете, всё время на такие заведения ругаются. Мол, издевательство над животными и ничего хорошего.

В зоопарке играет музыка. Громко – слова песен слышны сквозь многоголосье толпы. Между клетками бродят дети, взрослые и подростки. Все пищат, кричат, сюсюкаются. Кто-то кашляет и чихает. В общем, шум и гам.

К енотам – очередь, к сурикатам – очередь. Очередь к ежам и белкам – не протолкнуться.

У входа «барная стойка» с едой для животных. Цена любого стаканчика – 25 рублей. Три разрезанных напополам виноградинки для енотов, две живые неаппетитные личинки для сурикатов, зёрнышки для хомяков. Ништяки раскупаются без перерыва: покормить енотика или сурикатика – это же так мило, он же за это потрогает тебя лапками и носиком. И даже, о боже, заберётся на колени.

Сурикаты сидят в вольере меньше метра высотой. Внутри домик, пластмассовая пальма, тазик с песочком и два пенёчка. За домиком на стене фотообои – пустыня с кактусами. Тот зверёк, что поменьше, всё бегает и бегает по вольеру. Вперёд-назад, по кругу. Иногда он залезает на домик, поворачивается к стене с пустыней, долго смотрит и делает шаг в обои.

Очередь с личинками у вольера сурикатов продвигается быстро. Взрослый парень залезает в вольер, вытягивает по команде сотрудника зоопарка ноги. Сурикат подбегает, забирается на коленки, хватает добычу и делает лапы. Иногда сжирает сразу, иногда относит в дом. Запасы? Нет. Там, в домике, мама с детёнышами. Родила совсем недавно, и уже один раз выводила на прогулку – «познать мир».

«У нас им так хорошо, что они размножаются», — радостно сообщает сотрудница зоопарка. Спорить с ней трудно: кто размножается, когда плохо?

Пушистые хомяки роятся неподалеку от сурикатов. Их много, и у всех – набитые щёки-шарики. Еда не кончается и не кончается, так почему бы не запастись (каждый хомяк знает, что кризис – дело непредсказуемое). На виду сидит хомяков пять, все остальные заныкались в домик. Маленький мальчик размером с пальчик, словно Годзилла, отрывает домик от земли – обнажается еще с десяток пушистых комков. Комки начинают шевелиться и расползаться. Часть ползеё ко второму домику, часть оказывается в нежных детских ручках.

— Ма-а-а-ма, хомячок умер! – кричит девочка с бантиком сквозь слезы в больших глазах. – Смотри, я его трогаю, а он не шевелится! Его замучили!

Подошедшая сотрудница зоопарка успокаивает ребенка: «Он просто спит».

— Как так – спит?

— Вот так. Будет спать, сколько захочет, и ничем его не разбудишь.

В этот момент хомяк шевелит веками и дергает лапой. Позу умирающего при этом не меняет. Девочка аккуратно укладывает хомку на дно вольера, вытирает слёзы и тянет маму к миниатюрным козам – те живее всех живых, вселяют радость.

Но больше всего детей у кроликов. Там даже не разберешь, где одни, а где вторые: всё смешалось – уши, руки, лапы. Кролики спокойны и покорны. На руках у детей не шевелятся, с колен не выпрыгивают, только лишь прижимают к спине ушки – малышня голосит так громко, что даже мне хочется забраться в домик к хомякам.

— Лиза, посмотри в камеру!

Девчушка в розовой кофточке держит на коленях белого кролика – обнимает рукой за горло. Кролик болтает лапками и пытается крутить головой, а Лиза прижимает его к себе всё сильнее – чтобы не барахтался, а глядел в камеру «айфона».

— Так. Ещё раз. Улыбайся. Ой, какой зайчик, как хорошо ты его обняла! – радуется мама и щёлкает телефоном. Лиза сияет, кролик синеет. Шучу. Мне совсем не видно, синеет кролик или нет – шуба густая, не разглядишь. Но по поведению животного очевидно: ему не сказочно. Кому понравится, когда перекрывают кислород? Лиза отпускает кролика, и он убегает в противоположный угол вольера. Здесь его хватает Борька.

— Папа, смотли! – сияет мальчик.

— Аккуратно, Боря, не дави на него, — обращается к сыну отец, минуту назад тревожно взиравший на крепкие Лизины руки. – Он маленький, нежный. Ты его лучше погладь.

Мальчик опускает кролика на пол и осторожно гладит ему ушки. Кролик закрывает глаза – кто его знает, от удовольствия или чего иного?

Если пройти от кроликов к выходу, то тут белки. Двое детей и одна взрослая женщина пытаются их кормить. Но животные не обращают на еду внимания – мечутся туда-сюда возле двери. Быстро-быстро, влево-вправо мелькают пушистые белкины хвосты. Они точно знают, где выход, и очевидно, что всё, что им нужно — сбежать вон.

— Кажется, они хотят убежать, — обращаюсь к сотруднику.

— Ага. И несколько раз им это почти удалось. Вон, видите, что с сачком у нас стало? (у сачка, стоящего в углу, потрепанный вид) Это мы их так ловили.

Вид мечущихся белок не осчастливливает. Другое дело – еноты. Очередь к ним самая длинная и долгая. Каждый норовит потрогать за лапки, взять на ручки, обнять и накормить виноградом. Еноты выглядят очень гармонично и вполне счастливо – играют друг с другом, тянутся за лакомством, позволяют себя гладить и даже игриво стукают лапами людей по голове, свешиваясь с деревянного мостика.

Справа от вольера енотов вольер с носухой. Но носухи внутри нет. Говорят, в отпуске. А ещё тут что? Ещё тут белые ёжики. Ночные существа, они пытаются спать, но их все время берут на руки и будят. Ёжики при этом не сворачиваются в клубок, а шевелят мокрым носиком и залезают под мышки – на радость всем присутствующим.

Есть цыплята — их больше кормят, чем трогают. Еще мини-пиги – толстенькие, кругленькие, сонные. Какой-то резвый мальчик пытается усесться на хрюшу верхом, но мама спасает животное от насилия – вытаскивает дитятко из вольера.

Спустя полчаса у меня болит голова. От криков, от музыки и от неоднозначности происходящего. Вроде бы чисто – какашки убирают регулярно, чуть ли не подхватывая на лету. Вроде бы сытно – еда за 25 рублей не переводится. Вроде бы дети и взрослые такие довольные – одни кругом улыбки. Но мне никак не дают покоя пытающиеся спать ежи, затисканные кролики и мечущиеся у выхода белки. Что бы они сказали, если бы могли говорить? Нравится ли им быть все время в контакте? Увы, мы никогда того не узнаем.

Фотографии из группы ручного зоопарка в «ВКонтакте»

Следите за нашими публикациями в Telegram на канале «Другой город» и ВКонтакте

30 сентября и 1 октября в Самаре прошла международная конференция «Сохранение наследия и развитие городов», в которой поучаствовали российские и французские эксперты в области урбанистики, архитектуры, археологии, девелопмента и городского активизма. Сегодня мы публикуем доклад архитектора Виталия Стадникова «В поисках циклического возбуждения». 

Виталий Стадников:

— Я как представитель гуманитарного вуза буду говорить о гуманитарных ценностях, о циклическом возбуждении и неочевидных ценностях.

Можно ли их измерить красоту, как, например, температуру? Говорят, что красота — это циклическое переживание, которое увеличивает электропроводность нашего тела, создаёт приятную пульсацию, которые сложно описать регламентами, особенно правилами землепользования. Но этот процесс можно измерить датчиками.

Ян Гейл, этакий Карл Маркс или Владимир Ильич нынешних пешеходных реформ столицы, определяет хороший город как город, который устроен так, чтобы пешеход, движущийся со скоростью пять километров в час, каждые пять секунд видел что-нибудь новое. Собственно, старая Самара и представляет такое явление.

Кто-то скажет, что всё упирается в деньги. Огромное количество денег требуется на гранитную плитку, на забавы для “белоленточников”, чтобы они были довольны и не разговаривали. Но я вам покажу Гавану, в которой всё благоустройство стоит ноль рублей. И при совершенно похожей организации среды, масштабе среда точно так же генерирует жизнь, генерирует события.

Там, где этого нет, где “произрастают” Тольятти, Набережные Челны и другие чудеса модернизма, во всех городах мира, будь то Париж, Стокгольм или Мельбурн, везде одно и то же, скука = смерть. Среда повышает уровень гормона стресса, провоцирует желание получить удовольствие и насладиться. Отсюда многоразовое использование одноразовых игл, алкоголизм и другие проблемы, которые вполне измеряются социологическими исследованиями именно в подобного рода застройке.

Что происходит с этими городами по всей Европе начиная с 1970-х годов? Да вот что: шедевры модернизма падают. Иногда очень крепко сделанные падают не сразу, как в Глазго, и становятся “пизанскими башнями”. Но они всё равно упадут.

Если посмотрим на Самару, мы увидим эту среду циклического возбуждения на арендной карте торговых помещений. Карта показывает самые высокие арендные ставки именно в старом городе и на улице Победы. А раз там есть торговые и сервисные заведения, значит, есть спрос, значит, есть жизнь.

Среда микрорайонов не способна сгенерировать уличную жизнь. Это возможно лишь в среде, сомасштабной человеку.

Но там, как мы знаем, люди живут без тёплого туалета, о которых нужно позаботиться и переселить из старого центра. Поэтому они покидают старый город и едут в Озёрный, другие “прекрасные” места, где среда уничтожает социум. Можно ли сделать тёплые туалеты в старом городе? Пожалуй, можно, но мы к этому ещё вернемся.

Те самые пресловутые 700 гектаров старого центра до Полевой — это всего лишь 1,5% от общей территории города и 3% от территории жилой застройки. Мало того, в городе более 900 гектаров промышленных неиспользуемых территорий, а мы лезем в поля — “Кошелев”, Южный город и другие места, где нужно строить новую инфраструктуру.

И, конечно, люди, живущие на улице Солнечной или в Южном городе, стремятся в эту среду непрерывной пульсации в “стремительных” пробках. Потому что структура города не оставляет ничего, кроме как проводить полдня в транспортных заторах.

Эффективность вложений в строительство развязок стремится к нулю. Известно, что 85% этих денег навсегда уходит из местной экономики.

Если мы не хотим вкладываться в развитие общественного транспорта и пешеходной инфраструктуры, мы получим Чикаго. Вот замечательный проект центра Чикаго архитектора Дэниэля Бёрнема, а вот результат вложения денег в транспортную инфраструктуру в виде дорог. Мы ослабляем давление на эту инфраструктуру несколько лет, но проходит время, и она точно так же стоит в заторах.

Мы понимаем, что люди хотят жить в старом центре и коммерческая недвижимость должна быть там представлена. Но когда застройка микрорайонного внедряется в историческую среду, всё лишается смысла. Не в таком виде она должна внедряться в центр, иначе то ради чего люди едут в центр — среда выжигается. Людям там больше нечего делать.

Кроме того, сервисы в исторической среде генерируют жизнь практически круглосуточно. На улице Агибалова в семь часов вечера можно идти спать. Как и многоэтажная застройка микрорайонного типа, “реконструированная” среда тянет туда сервисы нового типа — торговые моллы. Администрации проще всего ввести торговый молл, дать несколько тысяч рабочих мест, получить много налогов и больше ни о чем не беспокоиться.

Именно поэтому у нас есть “Гудок” и другие чудеса природы прямо в центре города. Когда мы смотрим на соотношение стрит-ритейла и торговых площадей в ТЦ в так называемых бигбоксах, видим, что Самара находится внизу списка, как и все российские города по сравнению с городами Европы. В Самаре соотношение стрит-ритейла к моллам — один к 20. Стрит-ритейл сжимается, жизнь уходит с улиц в бигбоксы.

Вот что произошло потом — “Космопорты”, “Мегацентры”. И вот к чему мы пришли — лужковский дизайн, гранит и нет людей. Нет ни одного уличного кафе, потому что не могут придумать регламенты, не знают, как их размещать. И, соответственно, на Ленинградской сейчас ничего. Разве что посидеть на лавках. Но и пива не выпьешь — в полицию заберут.

Если мы посмотрим на действующие ПЗЗ Самары — это один из самых ранних и продуманных планировочных документов в России. И они учитывают все моменты, связанные с ограничениями торговых объектов в разных частях города. Что нужно сделать, чтобы торговые центры не высасывали жизнь из частей города, которые рассчитаны на не транспортное поведение — пешеходное? Ограничить эти самые объекты. В ПЗЗ они ограничены — 250 квадратных метров для предприятия бытового обслуживания, магазин в центре города может быть не более 300 метров. Но этот документ не соблюдается, поэтому ТЦ «Гудок” — это 150 тысяч квадратных метров.

Исторический центр и Безымянка — это сбалансированные структуры. Здесь продумано — школы, сады, количество людей, проживающей на этой территории, количество работающих. До тех пор, пока в эти пространства не вставляются “прыщи”.

Разрушение этого баланса происходит точечной застройкой, которая даёт только жильё. Ни садов, ни школ, ни стоянок. Но эта застройка становится местом притяжения машин и местом, откуда они начинают своё движение, потому что жителям этих высоток нужно везти своих детей, потом ехать на работу и так далее.

Существуют ещё варианты — проекты типа “5 кварталов”, которые мимикрируют под историческую застройку, будут построены без социальной инфраструктуры.

Но существует баланс второго типа — это сверхконцентрированная среда, как в Ванкувере, Гонконге, Нью-Йорке или в Екатеринбурге, где пытаются построить “сити”. Это другой тип концентрации в одном месте всех функций, но для его реализации нужен другой нормативный подход, другие генплан, ПЗЗ и стратегия пространственного развития города.

В Самаре всегда был Кировский район, старый город и разорванная среда в географическом центре города. Она не использована, и если ее не “сшивать” сверэффективной застройкой, которая может эту среду преобразовать, то это пространство так и останется рыхлым частным сектором.

То что сейчас “Трансгруз” и другие застройщики в этой промежуточной зоне, перелопачивая частный сектор, — отнюдь не баланс второго типа. Это снова монофункциональная среда, спальники. Мы спальниками забиваем важную часть города, которая позволила бы создать баланс между сохраняемой исторической средой и огромным пространством города, которое должна дать инвестиционный импульс Самаре.

Нужен новый экономический подход и новые оценки того, как строить. Нельзя считать по старинке: сколько надо выселить? Сколько надо построить? Сколько стоят сети? и т.д. В результате этой арифметики вырастают 25-этажные дома.

Не интенсификация нужна, а оптимизация. Перекладка сетей делает невозможным сохранение масштаба исторической среды или возведение стоянок. Ок, но каким-то образом люди в Великобритании, Франции, Японии и Нидерландах живут без центрального отопления. Нет там этих сетей. Без центральной канализации живут прекрасный Городец и Дубай, до 2010 года не имел канализации. Я хочу сказать, что есть инженерные решения. Их нужно уметь использовать.

Нам твердят, что деревянные дома — это хлам, но в следующем году принимаются нормы по строительству деревянных многоэтажек. Они будут строиться.

В самых продвинутых районах, наиболее гуманных с точки зрения среды и сомасштабных нашему историческому наследию, продвигаются эффективные технологии по сохранению и сбору энергии. Солнечный микрорайон во Фрайбурге (Германия) не потребляет энергию, а отдает благодаря кровлям и живет без сетей.

Обложка: Glasgow red road flats