Посвящается хроническим волгаголикам — знакомым и нет

ДГ публикует эссе британской писательницы Галины Рэмптон о Волге. Галина родилась в Куйбышеве, окончила факультет иностранных языков Куйбышевского педагогического института. Писатель. В настоящее время проживает в Великобритании. Автор путеводителей по Лондону и Англии, русско-английского разговорника. Её книги постоянно печатает и переиздаёт крупнейшее российское издательство «Эксмо».

На набережной

Волга досталась мне даром. По наследству от отца. Коренной, потомственный волгарь, он знал реку вдоль и поперёк. В довоенном отрочестве переплывал её не раз. А Волга возле Самары широка, глубока и редко бывает спокойна. После фронтового ранения отец уже не мог осилить больших расстояний. Но плавал уверенно, быстро, народным стилем: сажёнками. Нас с сестрой начал водить на Волгу с малолетства. Учил держаться на воде и отдыхать на спине. Вода у берега была тёплая, мягкая, ласковая. Дно — песчаное и пологое. От отца я услышала первые волжские слова: бакен, баржа, сухогруз, дебаркадер. И названия местных островов: Проран, Поджабный, Зелёненький. Узнала про Жигулёвские ворота, Молодецкий курган, Лысую гору. На Волге всегда было интересно — на воде и на берегу. Из ивовых прутиков отец выстругивал перочинным ножиком свистульки и узорные палочки-указки. Вырезал для нас из древесной коры замечательно лёгкие лодочки с фигурной кормой и правдоподобным сиденьицем, под которое можно было просунуть палец. Мы пускали эти лодочки на воду, и они подолгу качались на исполинских всамделишных волнах, не переворачиваясь.

Часть отцовской родни (по линии его матери, Екатерины Матвеевны Исаевой) происходила из средневолжского села Переволоки. Оно так названо благодаря основному промыслу местных жителей с незапамятных времен — тягать лодки и корабли в обход Самарской луки напрямую из Волги в Усу. В семейном альбоме хранилась ветхая дореволюционная фотография сородичей из Переволок. Среди крестьянского вида взрослых сосредоточенно глядели в объектив две девочки — постарше и помладше. Беляночки с тёмными глазами, не без татаринки, фирменной для многих волжан. Сёстры были одеты в праздничные оборчатые платья в мелкий цветочек и держали в руках большие книги (Библия? Азбука?) Девочки поражали сходством друг с дружкой и одновременно со своей родственницей из будущего. То есть со мной. Жаль, не знаю ни их имён, ни даже фамилии (Исаевы? Срословы? Канискины?), ни того, что стало с ними потом. Но по одной ветви своих пращуров считаю себя тамошней — переволокской. Родилась же я в Самаре, носившей с середины тридцатых по начало девяностых казённое имя, а точнее фамилию партийного функционера: Куйбышев. Наша семья почти всегда жила у самой Волги. В конце сороковых, закончив учёбу, родители приехали в Куйбышев из Москвы в бабушки-Катин дом на улицу Новогражданскую. Она пролегала параллельно теперешней «новой» набережной, в районе завода «Кинап». Тогда там ещё находилось поселение молокан. Дом был частный. Воду носили из колонки, удобства — во дворе. Ничего этого я не помню — знаю только по рассказам отца и матери. Хотя в ранние шестидесятые годы, когда я училась в начальных классах 68-й школы на набережной, в том углу ещё оставались последние островки полудеревенского быта: наглухо занесённые снегом дворы за дощатыми заборами, дымы из печных труб, лай собак. Ни улицы Новогражданской, ни молоканского поселения нет уж более полувека. Давным-давно всё это снесли и застроили разнокалиберными многоэтажками.

На заре шестидесятых отец получил хрущёвку на Полевом спуске к Волге, в тех же краях. Мы прожили там семь лет, пока родители с большим трудом и треволнениями не выменяли квартиру в другом районе — на «старой» набережной. Жильё было просторным, окнами на Волгу, в «доме речников» возле речного вокзала и почти впритык к управлению «Волготанкер». Это помпезное здание сталинского винтажа с псевдоримской колоннадой у входа было возведено среди купеческих домов 19-го столетия, на месте легендарных самарских свечных заводиков и хлебных лабазов. В «доме речников» я окончательно выросла, выучилась, вышла замуж и родила сына. Моя собственная (и последняя) самарская квартира, где я жила уже со своей семьёй с конца восьмидесятых до начала девяностых, тоже выходила окнами на «старую» набережную. Жили мы на втором этаже дома дореволюционной постройки, на той же улице Максима Горького, только ближе к Струковскому саду. В той квартире гуляли речные звуки и запахи, и главной жиличкой в ней была, конечно же, Волга-матушка. Поныне считаю старинные приволжские кварталы Самарского района своей малой родиной. Правда, теперь там сплошной новострой с лофтами и пентхаузами, вотчина (или резервация?) новой деловой Самары. И управленческой верхушки, которая, по своему милому обыкновению (так уж на Руси издревле заведено), повышать жизненный уровень народонаселения начала с себя.

Но моё детство всё же прошло не на «старой», а на «новой» набережной, только что завершённой в ранние 1960-е. В своём первозданном виде то был своего рода микромир, обихоженное и обустроенное пространство. Зелёный бульвар, газоны и пышные цветники, фонтанчики для питья, павильоны летних кафе: «Чайка», «Золотая рыбка». И просто: «Кафе-мороженое», напротив Маяковского спуска, в виде беседки, украшенный шпалерами с вьющимися розами (моё тогдашнее представление о райских кущах — в комплекте с пломбиром в запотевших металлических вазочках). Внизу, вдоль Волги, простирался городской пляж — социалистический вариант Копакабаны, километры дармового речного кайфа. На спортивных площадках, раскиданных по набережной, дети и взрослые летом играли в волейбол и баскет, а зимой катались на коньках под музыку. Набережный променад украшали незабвенные образцы прогрессивной муниципальной скульптуры: бронзовая девушка на водных лыжах, гранитная строительница с мастерком в руке, глянцевая аквалангистка, похожая на негритянку, и рабочий, воздевший спутник над головой. Тогда ещё градостроители искренне хотели, как лучше, и у них кое-что получалось. На тех нарядных, любовно возделанных просторах казалось, что светлое будущее уже почти наступило, и что завтра будет лучше, чем вчера.

Однако сон золотой длился не вечно. Чем старше я становилась, тем теснее и удушливее мне делалось в родном городе. Это не значит, что обуявшая меня в юности жажда странствий тут же и потянула в дорогу — ох нет! Менялись эпохи, менялась моя среда обитания в Самаре, но худо-бедно я прожила там не один десяток лет. Пока в начале девяностых вдруг в одночасье, импульсивно, безоглядно, с лёгким чемоданчиком в руке, но безо всякого генплана в голове не сорвалась так далеко и так надолго, что всем чертям тошно стало.

Не Волга от нас утекает

На Волжском проспекте, окаймляющем набережную, находился когда-то уютный кинотеатрик «Волна», где крутили блокбастеры тех времён: «Бриллиантовую руку», «Кавказскую пленницу», «Войну и мир», мои любимые польские «Пепел и алмаз», «Фараон», «Рукопись, найденную в Сарагосе», ну и многое другое. В фойе там продавали бутерброды с лимонадом и лучшие в мире шоколадные конфеты Куйбышевской кондитерской фабрики. Задолго до того, как отменный местный шоколад нивелировался компанией «Нестле» до пластилиновой продукции с тупым, приторным вкусом. Наверняка теперь тот кинотеатр выдворен с набережной и заменён какой-нибудь доходной коммерческой структурой — место-то золотое. Ведь оттуда открываются товарные виды на заволжские закаты.

Призывно пламенея, закаты некогда навевали мысли о челнах, шатрах, кострах, кочевниках, разбойниках, варягах, о Гоге и Магоге и о конце света. И уже к концу шестидесятых начал неотвязно морочить сознание неоспоримый географический факт: там, за горизонтом, за горами, лесами и полями, всего в полутора часах лёту, стоит Белокаменная, с её златыми куполами да высотными теремами. Ну, а из столицы — столбовой путь дальше, на запад. То есть на свободу. Между двумя набережными — «новой» и «старой» — в театральном скверике по-над краснокирпичными корпусами ГРЭС и жигулёвской пивоварней, в быстротекущие формативные годы, бывало, эдак стоишь, задрав голову, и разинув рот. И ждёшь, что на тебя с облаков вместе с первой дождинкой грянет некая верховная разгадка бытия. Или вырисуется на древнерусских небесах не то, чтобы кукиш или там кулак с кокаином, а какой-нибудь перст указующий. И всё больше проникаешься идеей, что Жигули и есть те самые кудыкины горы, за которые непременно надо свинтить, да подальше. Свинтив же — надолго, накрепко, очевидно, навсегда, — приходишь к пониманию простой вещи: и река, и горы, и город, где ты вырос и жил, из тебя-то уже вряд ли вывинтятся.

Волжские зори, как и встарь, исправно манят многих обитателей левобережья к себе, то есть на запад. Мытьём ли, катаньем — лишь бы туда! За горизонт — к другой жизни, к свободным альтернативам и новым стартам! На волю! А там уж, выражаясь по-капиталистически, весь мир — твоя устрица.

Не Волга от нас утекает — мы утекаем от неё. И только с годами выясняется, что восток ли, запад ли, а хорошо-то совсем не там, где нас нет. Хорошо там, где нас пока ещё есть. И предпочтительно там, где у нас все дома. Осознать эту радость сразу и на месте почему-то не удаётся. Как вечно не хватает времени на тех, кто пока ещё дома, здесь и сейчас. Зато потом ты и рад бы отдать им хоть всё время на свете, да только принимающей стороны уже нет как нет. Давно сгинул и дом — тот, родительский. И времени твоего осталось — с гулькин нос. Оно ведь, время, назад не отматывается. Вбок тоже не прыгает. А жмёт себе на всю железку, мчит вперёд без лимитов скорости. К заветной цели — известно какой.

Сорок с гаком лет назад — когда двадцать первый век, с его аль-каидами, адронными коллайдерами, блогосферами и андроидами, ещё не являлся и в страшных снах — как-то под вечер был мне знак. Хвостатый, словно комета Галлея, но одушевлённый: меховой, когтевой, дремучий, о четырёх ногах. Однажды в студёную зимнюю пору он из лесу вышел (был сильный мороз). Бог знает, чем он в тот вечер ужинал, да и вообще, бывал ли когда сыт. Наперекор магнетической, но вряд ли здоровой тяге всего живого к западу молодой волк выдвинулся на 90 градусов по азимуту. На восток, в сторону города. Канис люпус пересёк Волгу по крепкому льду, занесённому сугробами, — снегу наметало столько, что к декабрю река становилась почти вровень с парапетом набережной. До берега было — лапой подать. Фиалковые сумерки уже сгущались над голенькими деревцами и крышами домов с квартирами улучшенной планировки. Волк застыл и завыл, озирая огни фонарей, окна Волжского проспекта, неоновые вывески ультрамодных в те поры магазинов «Синтетика» и «Спорттовары» и подсвеченные афиши кинотеатра «Волна».

Протыриться на вечерний сеанс я, естественно, не мечтала. Просто гуляла себе по зимней набережной, да и углядела серого при свете фонаря. Волк, до некоторой степени, оказался вещим. Если угодно, знамением, футуристическим прологом. Или пророком, потому что предрёк личные тенденции, сложившиеся уже много позже. Иной фома неверующий саркастически хмыкнет, мол, прямо так уж и волк — поди, вульгарная дворняга! Клянусь: волк, натуральный.

Текст: Галина Рэмптон//Фото: Алексей Авдейчев

Продолжение следует…