Волжанин об остатках настоящей речной жизни в Самаре

ДГ публикует прекрасный текст, размещённый в интернете в виде блоговой заметки. С разрешения автора, который пожелал остаться инкогнито. В нём очень много всего важного для нас об истинно волжском. Вещах уникальных. Но мало кем ценимых по-настоящему.

Прокатил ребёнка на кораблике — два часа вокруг Дубны, Волга, шлюз, встречные баржи, берега. Смотрел на него и невольно сравнивал его и собственные детские впечатления от того, что такое Волга и кораблик. Ну и дорефлексировал, конечно, до скупой мужской слезы.

Пожалуй, это единственная вещь, которая меня по-настоящему не отпускает из детства. Все вот эти трамваи со старыми сиденьями, автобусы из серии «ты ездил на ЛиАЗ и знаешь, как звучит трансмиссия», телефонные будки на улицах с надписью «Остановись! Не срывай трубку!», газировка из гранёных стаканов, зелёные электрички с полосатыми деревянными скамьями, кафе «Сказка», велосипеды «Мишка», «Школьник» и «Кама» — всё это, конечно, здорово. Но не отпускает меня именно та речная жизнь, которая как-то вообще не воспринималась как нечто важное. Река и река. Кораблики и кораблики. Пляжи и пляжи. Камни и камни.

А вот спроси я сейчас у большинства знакомых взрослых, которые не оттуда, не из города Куйбышева образца начала восьмидесятых, что такое «пээска», и никто же не скажет. Что такое «пээска», с ударением на второе «э»?

Деду было положено место на турбазе на острове Проран — на правом берегу относительно нашего левого (да, уважаемая Дубна, когда-то я жил на левом). Полпути стандартного рейса теплохода «ОМ», который всегда назывался «Омик» и никак иначе. С каких-то невообразимо малых лет, вот буквально сколько себя помню и раньше, я мотался на этом «Омике» туда-сюда по сто раз за лето — с бабкой и дедом, с родителями и тётками, а потом и в одиночестве, с велосипедом, самостоятельно покупая билет и волнуясь, что из-за большой очереди меня, велосипедного, оставят до следующего рейса.

«Омики» уже тогда все были старые, скрипучие, пропахшие почему-то луком и ещё какой-то застоявшейся гадостью — вспоминаешь это всё и чувствуешь, что это какой-то рассказ Максима Горького о дореволюционной России, а не времена, когда уже существовали компьютеры. Там были два салона на уровне палубы с дерматиновыми сиденьями. Два трюма, далеко не всегда открытых. Палубные галереи, на которых я всегда предпочитал стоять как можно ближе к носу, даже если шёл небольшой дождь. Перила у них были какие-то странно невысокие — опираться на них локтями означало согнуться чуть ли не пополам и упереть свою задницу практически в окно палубному салону; никого это, впрочем, особо не смущало. Иногда приходилось ездить на корме — но это было удовольствие так себе. На некоторых «Омиках» можно было забираться на крышу кормовой пристройки и сидеть на ящиках со спасжилетами. На некоторых даже удавалось залезать в спасательные шлюпки, хотя, по странности, не на всех эти шлюпки были. Но основное моё место всегда было — палубная галерея, в самом носу, чтобы волну резало где-то прямо под тобой. «Омики» не шли ни в какое сравнение с «Ракетами» и «Метеорами» (на которых тоже было поезжено изрядно — вплоть до нескольких часов в ближайший Ульяновск со шлюзованием на Волжской ГЭС между Тольятти и Жигулёвском), но волну они поднимали достойную. И вода у их носа всегда кипела и пузырилась — когда я был совсем маленький, то искренне верил, что именно так делается лимонад. Очень уж было похоже: светлая холодная вода и множество пузырьков.

Эстетика той речной жизни — это последние остатки чего-то истинно волжского. Доживающие свой век дебаркадеры и причалы старого образца, с резными вычурными элементами постройки — и с обязательной ветошью на просушке, чьими-то гордо развевающимися подштанниками, лениво рыбачащими дедами неопределённого пола, какими-то фантастическими дворнягами и котами. Ржавое железо, металлические и пеньковые канаты, хрустящий песок, густая красная краска на противопожарных щитах, тёмная зелёная на стенах. Отметки уровня воды, никому и никогда не понятные, но всегда очень интересные. Контролёры, матросы, мотористы, знакомые в лицо важные капитаны в каком-то радикальном отрепье, не всегда трезвые и не всегда корректно выражающиеся, но всегда одетые теплее, чем того требует погода. Речники. Профессионалы.

Вокруг плавало и ходило невообразимое количество всего. Баржи с толкачами никто особо не считал за суда, достойные упоминания. Всё, что было меньше «Омика», принималось к сведению лишь в двух случаях — если было скоростное (те же «Ракеты», «Кометы», «Метеоры») или если было необычное (какие-нибудь гордые катера, похожие на военные или пожарные). «Омик» пересекал дорогу и время от времени бодался за место на реке с конкурентами, особо никого не стесняясь. Постоянно ходили речные теплоходы — местные двухпалубные «Эстония» и «Карелия» (один из которых стал потом «Петром Алабиным»), пришлые трёх- и четырёхпалубники, по внешним обводам которых нормальные пацаны легко отличали иностранную постройку от отечественной. Во всём многообразии были представлены нефтеналивные танкеры, сухогрузы, какие-то неведомые транспортные многоэтажные суда, сцепки из двух или трёх крупногабаритных барж. Да ну чего там, даже плоты ещё гоняли по Волге время от времени — те самые, с домиками и кострами.

А потом — крупный скрипучий песок вокруг пристаней, громадные глыбы усиливавших берег валунов; неизбежные полуразложившиеся консервные банки, в которых приносится и забывается наживка; обрывки лески, в которой запуталось всё, что только можно. И никакого пластика на берегах, кстати. Железо, дерево, песок. Иногда бумажный мусор и крайне редко — целлофановые пакеты, которые тогда многие совершенно серьёзно стирали для многократного использования.

Ивы и грязный прибрежный лес вокруг Самары всегда пахли сладко и горячо приванивали; на песке всегда оставалась прибитая прибоем кромка высохших водорослей, в которых попадались то упущенный рыбаками поплавок из натурального пера (белый снизу, красный сверху, длинный, гнутый и неказистый), то всё та же вездесущая старая леска.

«Омик» коротко гудел и, неистово скрипя провешенными вдоль причала старыми шинами-амортизаторами на средневековых цепях, уходил дальше.

А мы шли куда-то к себе на турбазу, не понимая, как это всё, чёрт возьми, было классно.

Хотя, конечно, если найти у Наталии Айги то место в «Богомазе», где Владимир Маслов вспоминает СВОЁ детство на Волге, довоенное, с деревянными лодками, масляными лампами и дикими островами, то НАШЕ детство, наверное, тоже покажется какой-то бессмысленной ерундой. Ну, или она просто пишет много лучше, чем моя память держит картинки из тех лет.

Фото: Алексей Авдейчев, Александр Попов