«Его никто не знал в лицо»

Космические победы СССР были известны всем — а люди, которые готовили их, оставались в тени. Сегодня в ДГ дочь генерального конструктора ЦСКБ «Прогресс» Дмитрия Ильича Козлова Ольга Квашина вспоминает о детстве и своем отце в частной жизни.

Что лучше, быть первым или вторым?

Я из Подлипок. Теперь это город Королев, но я его так не люблю называть. Впрочем, мы не называли его и прежним названием Калининград. Он всегда был для нас Подлипки — по названию железнодорожной станции.

Родители переехали туда после войны. В 1946 году они поженились, и Дмитрия Ильича сразу же направили в Германию. На тот самый полигон Пенемюнде, ракетный центр третьего Рейха, где немецкие конструкторы разработали первую в мире баллистическую ракету Фау-2. Собственно, с тех самых ракет и начались советская и американская космические программы. Мой отец вошел в состав технической комиссии по изучению трофейной техники. Оттуда приехал — и сразу назначение в ОКБ-1 в команду к Сергею Павловичу Королеву. Так вся семья перебралась в Подлипки. Вместе с папой переехали туда и его родители, мои бабушка с дедом.

Жили мы весело и шумно. Родители молодые, праздники встречали — все к нам. Бабушка готовила великолепно. Она пекла такие пирожки — пальчики оближешь. Больше никогда нигде таких не пробовала. Космонавты их очень любили, те самые, первые.

Из детства я помню, как отец читает мне книжки. Я любила их слушать и одновременно рисовать.

Это замечательное предвкушение, как он говорит: давай я тебе почитаю. Я хватаю карандаши и листок и сажусь рядом с ним. Это было настоящее, ничем не замутненное счастье. Я рисую всё, что взбредет в голову, а он читает. Книги были разные, порой совсем недетские — например, Анатоль Франс. Любимая была «Легенды и мифы Древней Греции».

Он очень много книг привозил мне из поездок. Чешские книги были особенно красивые, с иллюстрациями, прекрасным шрифтом.

Мы дружили семьями с Решетневыми. Михаил Федорович потом уехал в Красноярск. Я помню его разговор с отцом. Решетнев взял свою дочку Тамару, папа взял меня, и мы гуляли по аллее. Решетнев тогда спрашивал совета: ехать или нет. И папа говорил: «Конечно, ехать. Там ты будешь первым, а здесь только вторым». И он уехал, чтобы стать главным конструктором ОКБ-10.

Потом Сергей Павлович Королев поручил отцу ехать в Куйбышев. Сначала на разведку, чтобы изучить ситуацию. В итоге с 1958 года он жил на два города. Подолгу жил в Куйбышеве, потом возвращался в Подлипки. Всё это время выстраивалась концепция космического кластера в Куйбышеве. В 1963 году его отправили сюда насовсем. Он уезжал с энтузиазмом, по той же самой причине, что и Решетнев — хотел стать первым.

Как папа хотел ехать в Куйбышев, а мама отказывалась

А вот мама Москву покидать не хотела. Там театры, светская жизнь, приемы в Кремле… Она прекрасно одевалась, папа дарил ей красивые украшения. Помню, как ездила с ней на Арбат в ателье заказывать платья. И вдруг — Куйбышев. Нет, она не хотела, пыталась отца даже отговаривать, но в итоге смирилась.

Маму звали Зоя Васильевна. Сама она из Перми. Познакомились, когда Ленинградский военно-механический институт уехал туда в эвакуацию. Мама была младше отца на 3 года. Познакомились так: она спускалась по лестнице в институте, а он поднимался. И всё, — смеялся отец, — как увидел её, пропал. Она была не просто женой, она была соратницей и боевой подругой. Даже Борис Евсеевич Черток, ближайший соратник Королева, в своих воспоминаниях писал: «чета Козловых всюду появляется вместе».

В 1963 году родители с моим старшим братом переехали в Куйбышев. Я осталась в Подлипках еще на год заканчивать начальную школу. В семье было предание, что однажды мой чемодан из Подлипок в Куйбышев перевозил Юрий Алексеевич Гагарин. Впрочем, теперь уже ничем не подтвердить этот примечательный факт.

«Ошеломительный» город, голубые колготки и школа № 6

Первый раз я приехала в Куйбышев летом 1958 года. Ощущение было такое, что я вышла из самолета и попала на сковородку. Жарища стояла невероятная, аж воздух колыхался. После более северного Подмосковья, где зеленая травка и елочки, первое ощущение от Куйбышева у меня было ошеломительное. Трава желтая, колючая и пожухлая.

Потом помню другое свое потрясение. Примерно в тот же год, может быть, чуть позже, отец повез нас на ГЭС. Она только что начала работу. Справа там есть полуостров Копылово. Мы вышли на берег, а он весь усеян перерубленными тушками рыбы. И не какой-то там, а стерляди и осетров. Хоть для отвода рыбы и сделали специальный обводной канал, но она туда не шла. Она по привычке вверх, и попадала прямо под турбину, откуда её выкидывало порубленную на берег. Зрелище постапокалипсиса. Гниющие останки царской рыбы вперемешку со свежими полу-тушками. До сих пор перед глазами картина стоит…

Честно скажу, я долго привыкала к Куйбышеву. Не лежала у меня душа. Я долго «перетягивала» её оттуда, из родных Подлипок. Сейчас, конечно, давно не так. Я очень люблю Волгу и всё вокруг.

Нашей семье дали квартиру на Вилоновской, 20. Мама продолжала работать вместе с отцом. Здесь она занялась патентным делом, став заместителем начальника патентного отдела. Команда подобралась молодая, веселая. Также все праздники проходили у нас. Мамины сослуживицы пели песни, сочиняли стихи. Папа сам часто присоединялся к этой компании. И за грибами все вместе ездили, и на демонстрации ходили. Потихоньку наша привычная жизнь, которая была в Подлипках, восстанавливалась. Опять же вокруг театры, да какие! Драматический театр под руководством Петра Львовича Монастырского был ничуть не хуже столичных.

Меня определили в школу № 6, которая тогда располагалась в большом историческом здании на пересечении Красноармейской и Фрунзе (теперь это один из корпусов института культуры). Класс был разношерстный. Дети из приличных семей и из самых что ни на есть простых. Но тогда не было понятия социального неравенства. Этот вопрос вообще никого не заботил. У меня было два платья и школьная форма. Причем мне покупали все готовое, хотя мама продолжала заказывать себе одежду в ателье.

Папа в конце 60-х годов ездил в Париж, на выставку в Ле Бурже. Тогда только появились колготки, и он привез их нам с мамой — маме зеленого цвета, а мне ярко голубые. Я пришла в них в школу. А у нас была завуч Ольга Петровна. Каждое утро она стояла на вершине лестницы, по которой поднимались ученики, и бдила за каждым. Мы её боялись. И эти колготки произвели эффект разорвавшейся бомбы. Ольга Петровна вызвала в школу родителей. На эту встречу пришла мама… в зеленых колготках. Я не знаю, о чем они договорились, но после этого к моим голубым колготкам больше никто не цеплялся.

Мама у меня была демократичной. В 9 классе мне захотелось покрасить волосы. И она меня покрасила. Но к цвету волос в школе не стали придираться. А вот за челки нас отчитывали. Та же Ольга Петровна, видя нас с подружкой, не преминула отпустить замечание, что мы как две лошади с челками, что приличные девочки так не ходят, что это вульгарно. За накрашенные глаза могли с урока выгнать. Евгения Илларьевна, наша учительница по химии, еще ногу не успевала перенести через порог, а уже видела всех и вся. И если у кого-то косметика на лице, сразу мыть. На собрания в школу приходила обычно мама. Отец был раза два всего.

Честное слово, я не знала, чем конкретно занимается отец. Но я же не слепая. Когда меня везли в машине на аэродром, я проезжала мимо заводских цехов. Конечно, я догадывалась приблизительно, в чем дело. Но дома разговоров никогда не было. Было недавно столетие Дмитрия Ильича, я до сих пор не могу осознать масштаб его личности. Грандиозный человек.

У меня висят фотографии на кухне всех родных. Бабушки с дедушкой, папы с мамой. Я им всем очень благодарна, говорю эти буквально слова каждый день. Меня любили. Это чувство, что тебя любят, — самое замечательное в жизни.

Вторая профессия — шахматы

Конечно, после школы я пошла в авиационный институт. Первый факультет, ракетостроение. Хотя, если честно, душа у меня к нему не лежала. Математику в школе я не любила, она мне тяжело давалась. В институте сразу началась начертательная геометрия. А уж матчасть… Когда преподаватели с восторгом рассказывали, какие боеголовки несут те или иные ракеты, мне становилось так страшно! Техника — не мое. Но тем не менее я доучилась, хоть и звезд с неба не хватала.

Мы с мужем Сашей (Александром Сергеевичем Квашиным, заместителем генерального конструктора ЦСКБ, прм.ред.), с которым вместе учились, после института уехали в Подлипки по распределению. Работали в том самом «королёвском» ОКБ-1. Но срочно пришлось вернуться — умерла мама. Отец остался один, он очень тосковал и просил меня приехать в Куйбышев.

Мы живем в предпоследнем подъезде «козловского дома». Квартиру нам дал ЦСКБ «Прогресс», куда мы оба устроились по возвращении в Куйбышев. На строительстве дома успел поработать мой муж. Помните, была такая практика, когда высококвалифицированный персонал отрывали от труда умственного и приучали к физическому? На картошку посылали в колхоз или на строительство дома. Правда, от второго хотя бы была польза — давали жилье. Потом отец обменял свою квартиру на Вилоновской и переехал к нам на 5 этаж, прямо над нами. Он жил один. Я, честно говоря, очень хотела, чтобы он снова женился, но так и не решилась ему об этом сказать. А он хранил верность своей единственной Зое.

У меня трое детей, поэтому основная работа моя стала дом. Работала я мало. Потом отец устроил шахматный клуб в нашем доме, и я стала его директором. Отец очень любил шахматы. Сам блестяще играл. В ЦСКБ это было очень распространено — в обеденный перерыв могли устроить соревнования по быстрым шахматам. Хоть в шахматы я не играла, но у меня был замечательный заместитель — Елена Васильевна Стрельникова. Она тоже из ЦСКБ, мастер международного класса. Её знали шахматисты всего города. Она ездила на соревнования, даже за границу. Я занималась административной работой, а она шахматами. Замечательный коллектив, и вся шахматная жизнь города была в нашем клубе. Потом, уже в 2000-х годах, клуб передали сначала школе №68, а теперь он принадлежит лицею информационных технологий. Взрослых туда не пускают, и уже давно нет там шахматного городского клуба.

«Его никто не знал в лицо»

У отца не было одной руки. Левую руку он потерял на войне, в 1945 году. Он не мог войну видеть по телевизору. Страдал, говорил: зачем люди это делают. Я сейчас так думаю: те, кто воевали, не рассказывают про войну. Дедушка с бабушкой ничего не говорили про своих двух убитых сыновей. Да и папа почти ничего не говорил. Только то, что было их три брата, были они очень дружны, хоть и дрались частенько. Но если появлялся внешний враг, то они вставали плечом к плечу. Папа был старшим их них. У него с тех пор была присказка: «Из двух солдат обязательно должен быть кто-то старший».

Как-то в детстве я спросила у отца, что у него за яма на спине возле позвоночника. Он тогда придумал для меня историю, что ему сделали неудачно укол, и вот остался такой след. Я много лет верила в эту сказку. И только взрослой до меня дошло, что это след от ранения. Про войну один раз вдруг решился рассказать, давно, на 9 мая. Выпил и начал говорить, как воевал. Большего ужаса я в жизни своей не испытывала.

Это был рассказ о том, как река Тихвинка вся была красная от крови, вся до самого дна усыпана трупами. Как её можно было перейти вброд по трупам. Как их блохи заедали. Как они ходили в болоте по колено в воде, как спали почти там же. Какое было нечеловеческое напряжение организма. Он удивлялся — надо же, и никто не болел. Потому и не болели, что был один смысл — выжить. Зато потом и воспаления легких, и бронхиты бесконечные.

Знаете, я думаю, его судьба берегла для чего-то другого. Он сам рассказывал, как они пробивали дорогу жизни под Ленинградом, когда сомкнулось блокадное кольцо. Они пришли место выбирать, откуда ехать. Лед был еще тонкий и слабый, но машины, тем не менее, по нему пошли. А он сумку забыл и кинулся обратно. Когда вернулся, на его глазах машина, на которой он должен был ехать, ушла под воду.

Он мало говорил о войне. Но немцев не любил до самых последних дней. Два брата любимых погибли. Один под Курском, другой на Кавказе.

Так вот, у отца была одна рука. Но своей правой он управлялся как двумя. Он ей и мыл посуду, и чистил картошку, и убирался дома, и даже мыл туалеты. Маме помогал во всем. Честно говоря, то, что у него одна рука, для меня было обычным делом. И часы надевал, помогал себе зубами. Он и чертил одной рукой. Локтевой сустав у него сохранился, поэтому ему часто предлагали сделать искусственную руку. Говорили, плечо начнет опускаться, вредно для позвоночника. Однажды он согласился. От той руки у нас остался молоток, который был атрибутом протеза. Он походил с этой искусственной рукой несколько дней, потом снял её, и она у нас долго стояла в углу. Ему было неудобно.

Он был очень простой. Мог запросто газетку расстелить, на ней разделать селедочку. В еде никогда не капризничал, ел, что дают. С людьми всегда был доступен, но без панибратства. Вспыльчивый — это да. Но отходчивый. Если накричит на работе на сотрудника, потом всегда найдет силы загладить перед ним свою вину. Но на нас никогда голоса не повышал.

В 8 классе перед экзаменами кто-то из учителей ему сказал, что у него плохой почерк. И он всё лето занимался, писал, вырабатывал почерк. Это тоже о многом говорит. В ЦСКБ «Прогресс» его сотрудники все документы по сто раз проверяли, прежде чем ему принести. Не дай Бог, чтобы там были грамматические или стилистические ошибки. Поэтому дома все русский язык тоже знали на отлично. Не дай бог тройку получить — позор несмываемый.

Он обожал Пушкина. Знал много стихов. Однажды муж мне рассказал такой случай и как он был удивлен. Дмитрий Ильич уже вышел на пенсию, то есть это было уже после 2003 года. И вдруг он по какому-то случаю из «Евгения Онегина» Александру целую главу прочел наизусть. Том Пушкина у него лежал зачитанный возле кровати. Странички загнутые, помятые. До последнего читал, пока еще мог видеть.

Последние годы у него прошли не очень хорошо. Он жил один. Я ему предлагала перейти к нам, но он отказывался. Боялся, что ему может что-то не понравиться в нашей жизни, он не удержится и сделает замечание. Это деликатность высшей пробы.

С работы его все забыли. Никто не приходил, не приезжал, не звонил. Ходил он плохо, читать почти уже не мог. То, что показывали по телевизору, его страшно раздражало. Максимум, что он делал, — выходил летом и сидел на лавочке возле подъезда. Это была почти что его персональная лавочка. Ему сделали навес от солнца. С тех пор так все и говорят «козловская лавочка».

«Работает в ЦСКБ»

Для города папа много сделал уже тем, что он создал ЦСКБ «Прогресс». Куйбышев стал космическим во многом благодаря Дмитрию Ильичу. В 1958 году город начал развиваться с новой тематикой космического производства. Это дало мощный толчок и другим заводам, и самой городской ткани. Сколько домов и социальных учреждений построено ЦСКБ. И, конечно, последнее детище — памятник ракете «Союз». Отца никто не знал в лицо, кроме сотрудников, естественно, и всяких партийных руководителей. Никто не узнавал на улицах. Так же, как и Королева. Время такое было.

Представляете, я не знала, за что отцу золотые звезды давали. Дома эти события мы не отмечали даже. Он не говорил, мы не спрашивали. С детства нам говорили, что излишнее любопытство может навредить. И когда интересовались, кто по профессии мой папа, я всегда отвечала неопределенно: «работает в ЦСКБ». Свои многочисленные награды он надевал редко, только когда фотографировался. А вот звездочки носил. Но не настоящие, а имитацию. Все награды свои он при жизни завещал и передал старшему сыну. Когда папа умер, через два месяца воры залезли в его квартиру. Видимо, искали награды. Однажды слышу, кто-то ходит наверху. Я решила подняться. Вижу — парень возле двери стоит, улыбается мне, а дверь приоткрыта. Я метнулась домой, вызвала милицию. Но поймать их не успели. Они быстро и организованно ушли. Ничего не взяли. Да и брать-то было нечего, потому что папа жил очень скромно. По-спартански.

Текст: Анастасия Кнор

Фото из архива Ольги Квашиной

Следите за нашими публикациями в Telegram на канале «Другой город», ВКонтакте, Facebook и Instagram