ЭКСКЛЮЗИВ ДГ

95 лет назад, в 1920 году, начался голод в Поволжье. Пик его пришёлся на 1921 и 1922 годы. Он унёс жизни более 5 миллионов человек.

В распоряжении ДГ оказались воспоминания очевидцев голода, записанные на юге нашей области в 1997 году. Ранее они не публиковались. Сейчас уже, скорее всего, людей, рассказавших о голоде, нет в живых.

Это история о том, как быстро меняется человеческая природа в нечеловеческих условиях.

Чепурнов Пётр Савельевич

[Большеглушицкий район, с. Константиновка, с/х им. Н.К. Крупской]

Ловили. Смотрят — идёт какой-нибудь маленько подходящий. Его раз — и куда-нибудь. Нет. Куда? Пропал и пропал… Я сам в столовую ходил, там у меня сестра жила. Туда по речке ходили. Я шел, а там пусто было, только землянки стояли. Они из этой землянки выходят и за мной. Пропадали люди, ели их. Я вот убежал. Или тут принесут мертвых и обрезают.

Рыли вот эту самую яму. Скребков какой-то… Он не наш был. Как мне думается, он не один был. Как хоронили? У меня два брата померли, один вперёд помер. В сенях раньше сундук стоял, холодно. Сундук откроют, и в сундук. Их в сундук положили и хлеб на них получали в столовой. А потом, к весне, сюда, к яме свозили. Я забыл, сколько здесь народа.

Трупы обрезали. Как узнают, какой получше помер… Ели свои. Откуда они придут? Свои. И малоглушицкие – все такая же история. Из своего села и ели. Страшная была картина.

А ловить их больно-то. Совет был, но не работал. Они сами боялись. Придут домой, и их самих съедят.

Детей ловили, резали. Если сила была. Я сам еле убёг, если бы не убёг, то и всё…

Землянки не людоедские были. Люди помирали, уезжали… не жили нигде. Они скитались. То там, то тут. Кому как лучше поймать человека. Где много мужиков, они все-таки боялись, а где пустошь — как пойдут, они раз его… Такая история была.

Это как есть зернохранилище, а это могилохранилище. Где меньше людей было схоронено, а где бугор большой — не знаю сколько будет. Раньше у нас в селе полторы тысячи дворов было. Здесь тысяча есть, а там бугор поменьше. Вот такая процедура была.

Екатерина Николаевна Минаева

[Большечерниговский район, с. Большая Черниговка]

Я росла сиротой, сироткой… Отец купца ездил, возил на тройках, ну везде. Он не жил тут, он в Самаре жил. У меня мать с отцом… их лошади растрепали.

Я работала горничной у купца. У меня вот серьги были золотые, они же, купцы, подарили. Я горничной плясала. Выходила, когда там пляшут, когда была девочкой небольшой. Тут крест золотой был, да.

Меня из-за купца отдали замуж. Меня отдали замуж за такого парня, который парень работящий, и работает у него. Я с ним пожила месяцев восемь, он помер. Наколол ногу на сучок, на яблоневый. Тут же у него сады были, у купца-то. И на третий день всё, столбняк, помер.

Потом революция. Купцу что? Купец сел и уехал из Самары, сюда даже не приезжал.

Это уж осенью я родила. Маленький, худенький. Как я родила, уж я прям и не знаю. Бабку какую-то приводили. Бабка-то вся в саже, грязная.

Детдом открыли в хозяйском доме, дом большой был, там и открыли детдом. Уже голодный год пошел. Вот голодных детей собирали… Я ребёнка родила и поступила туда. С ребёнком своим. Ну, он родился. Пожил. Он у меня жил 13 недель. И помер. Он у меня там помер. Тогда подкинули… принесли двух мальчиков. Этот говорит мне, который руководил этим. Ну, меня все там знали. «Катя, давай это, ребёнок твой помер, молоко пока не пропало. Давай корми. Этих детей». Я этих мальчиков стала кормить.

Приехала банда, с Уральска они, наверное, заступали. Там и киргизы, и татары, и башкиры, и кого там только не было в этой банде. Все разно ряженные, обирают нашего брата. Лошади у них блестят.

Они залезли, начали орудовать. Первым долгом нас, нянек, изуродовать начали.

Дети бегли по степи кто куда. Рассыпались, которые могли. А которые не могли, погорели. Зажгли же весь хутор. Да, ну вот меня изуродовали всю. Я сейчас-то наполовину человек. (Смеётся) Ну, мужчины там всякие. Ой, боже мой! Не могу я так. (Плачет) Я этого ребёночка всё держала, а потом я не помню. Тут уж я не помню, как и чего со мной было.

Там у меня были серьги с глазками и медальон, и браслетка. Браслетка не золотая, серебряная, но позолоченная была. Всё забрали у меня. А вот уши, я думала, вырвут. Нет, не изорвали, наверное, слабый запор был.

Мне семнадцатый год был, когда голод начался. Летом уж больно был засух, жар. Степь-то большая была, ни травы, ничего, вот кругом чернота. На земле даже травы не было.

Летом-то ели весь запас. У купца такие амбари с хлебом были. Но тоже растащили всё. Народу-то сколько было. Все у него работали. Когда запасы-то кончились?! Зимой. Запасы-то не так раньше дома запасал хозяин. А у нас все хозяйское поделили вот, и всё. Когда запасы кончились, деваться некуда — кто куда.

Стали эти давать, пайки. Присылали откуда-то. Варили и давали по половнике. Какой-нибудь суп и какава, а хлеба нет. Хлеба не давали, хлеба не было. Лошадь зарезали, съели. Ели что попало.

Шкуру снимешь с этой коровы или с лошади, её опалишь. Варишь и ешь. Вот так кормились. Еле-еле до весны дотянули, да.

Какой-то мужчина ехал с Уральска. Раньше-то у купца столбняком ездили. Сейчас шоссейка. А раньше столбняк был. Ну вот лошадь у него утонула, верблюд. Весь хутор наш побежал туда. Кто ногу, кто лапу, рубить силы ни у кого нет. Все попухли. И я отекала, у меня живот вот этакий был. Ноги вот такие. Вся отекшая была. Но ходила.

Вода у нас всегда в чугунке в печке стоит. Горячая. Вот этой водой полощешься. А это мясо делишь, чтоб дотянуть до весны.

Растаяло… Травку варим и едим. Мякину ели, но я, например, мякину мало ела. А уж травы всякой поела. А уж весной стали давать кукурузной муки, с мукой эту траву смешиваешь, вроде сыт.

Ели собак, ели птиц… людей ели. Амбар был большой. Ну, там у купцов всякие амберьи были. С хлебом. А тогда — пустые. Полон был этих людей.

Которые могли ещё своих туды собирать. Отнесут свово, отнесут свово. Мерзли, помирали в каждой семье. Ведь семьи тогда были большие, по семь человек. Это сейчас одного родят, и всё.

Так они мягкие места вырезали. Залезут в амбар. Нарежут мякоть. Больше вот заднюю часть вырезали. А там что вырезать? Там он уж высох весь. Так ведь знали, не было жрать ничего.

Они [людоеды] помирали, такие страшные делались. Никто не придирался, но они все равно помирали. Они живут, на них внимания как-то не обращаешь, боисся их. Да, боисся. Вдруг станут опять жрать. И они как-то все равно долго не жили, помирали. Хотя ели.

Наверное, им плохо было… Всё-таки людей ели. Они едят, потом разбегаются кто куда. Им тут стыдно делается. Бегут в разные места. Ну, куда-нибудь уйдут, живут. Смотришь, помер. Господь наказывает, конечно, кто ж? Бог наказал. Их как-то за людей не считали.

Я вот и сейчас живу, не сожрали…

Харитонова Матрёна Михайловна

[Большеглушицкий район, с. Константиновка]

Ели, ели людей. Из ямы таскали прямо мёртвых, а то и живых… Пропал — нету. Страшно по улице было ходить.

Из своего села ели. Свои поймают, убьют или зарежут. 

Такое время было. Они едят, едят и всё равно помрут. Съедят и помрут… тогда и власти не было. Какая власть? Кипучка, крик, слёзы, голод. Что может власть сделать? Вот столовая – кто ел? Власть да сват, да брат, да знакомые. Телят кормили в столовой.  Кашей да хлебом.

Сколько народу померло, кто ж их считал. Три ямы… Как же их сосчитаешь? Идут или едут, валят. Опять кладут, опять кладут.

Подготовил Александр Кузьмин

Следите за нашими публикациями в Telegram на канале «Другой город» и ВКонтакте