Сардор и его женщины

Местный супермаркет убирают две женщины: бабушка и внучка. Похоже, узбечки, или таджички, а кто скажет, что я главный в Самаре расист, раз по виду не различаю, тот пусть придет и что-нибудь бросит в мою условно славянскую физиономию. Так вот, бабушка и внучка, они приходят дважды в день, утром около десяти, вечером ближе к шести. Бабушке лет шестьдесят, внучке лет двадцать, они похожи карамельным оттенком кожи и безукоризненной формой ногтей.

Фронт работ у них окончательно поделен, внучка начинает с северных магазинных границ, бабушка – с югов, встречаются на экваторе, в районе фруктов-овощей. Это повторяется изо дня в день, без малейших изменений в ходе процесса. Иной раз, если покупателей мало, женщины переговариваются не по-русски, но приветливо. За воду отвечает внучка, за наличие резиновых перчаток – бабка. Всё четко, по-солдатски быстро, прекрасная организация труда. После смены приобретают кефир, сосиски по акции, рис и круассаны от булочно-кондитерской фабрики, интернациональный набор. Иногда – недорогой чай и развесную халву.

Кассиры сплетничали, что родственницы убирают скопом еще один гастроном по соседству и кучу секций в центре строительных материалов. Будто бы своей отличной трудоспособностью и исполнительностью они снискали расположение чуть не владельца этого центра, и он нанял парочку убирать собственный коттедж в три-четыре просторных этажа и преподнес к новому году продуктовые щедрые подарки. Кассиры особенно настаивали на подарочном составе: сырокопченая колбаса и упаковка тушенки. «Да им религия не позволяет колбасу есть!» — кривлялись кассиры. Живут бабушка с внучкой аккуратно напротив меня; я в бело-розовом доме, они — в яично-желтом.

Наши дома составляют архитектурный ансамбль и причислены к памятникам архитектуры. Их выстроили в 1896 году, яично-желтый был первой в Самаре паровой баней, а розовый — доходным домом купца Журавлева. Он сдал его мельнику. Мельник удобно устроился со своей большой семьей в двух высоких этажах.

В течение ста двадцати лет яично-желтый дом надстраивали и перестраивали в хвост и в гриву, а бело-розовый — только один раз. В 1956-м сверху добавили два этажа, вот и всё. Наши дома отражают друг друга в окнах, фасадами выходя на Волгу. Бело-розовый чуть ближе, яично-желтый — чуть дальше. Желтый дом процентов на семьдесят до сих пор состоит из коммуналок, и все его подъезды — сквозные.

Чтобы сократить путь, я иду выносить мусор или просто гулять через первый подъезда бывшей мельницы. Подъезд украшен силами жильцов: висят картины на божественные темы, большое зеркало. Обязательно живут ничьи котята, вырастая в роскошных зверей. Одного, самого боевого кота, зовут Бандит. Я побаиваюсь Бандита, настолько он крут; Бандит выглядит хозяином здешних мест, и, по сути, им и является. Дополнительно забавны названия окрестных улиц: здесь Лев Толстой пересекается с Алексеем Толстым, а Некрасовская — с Максимом Горьким. Писательский квартал.

Яично-желтый дом, приютивший самых разных людей, сам по себе сойдет за небольшой город и даже страну; с государственным управлением, транспортными магистралями и тысячами историй своих граждан. История Сардора хороша всем: и про любовь, и про дружбу народов, и почти про смерть.

Так вот, бабушка и внучка. Однажды внучка заболела. В один день замечаю, что она не работает, а сидит в дальнем углу на перевернутом пластмассовом ящике от бананов. Вытирает лоб. Тяжело дышит. Полощет даже руку в своем ведре с тряпками и плюхает эту руку себе на лоб. Бабка шурует вдали. Внучка пытается встать, хватается рукой за холодильный прилавок (под стеклом — филе хека в ледяной корочке), снова рушится. Сидит, спрятав лицо в коленях. Что-то же нужно сделать, думаю, ну хоть спросить, может, помочь там, домой дойти. Они живут напротив, идти ровно пятьдесят шагов, подумаешь, провожу и вернусь, за чем я там приходила. Яйца, тунец в банке, еда коту.

«Чего это вы, — говорю, — расселись? Ну-ка пойдемте нафиг на улицу! Подышим, и все пройдет!» И все такое. Бодрым голосом. С больными всегда отчего-то используются интонации массовика-затейника.

«Нет, — пугается внучка, — нет! Я посижу немного и все сделаю. У меня просто голова закружилась. Это пройдет». Причем говорит она это все через паузы, когда втягивает воздух носом и ртом.

Поднимает голову. Снова опускает голову. Губы у нее совершенно белые, а круги под глазами – совершенно черные. Старший менеджер мимо идет. Говорит, раздраженно: «Гуля, ну сказал же, иди домой, не надо ничего сегодня, ты такая упертая». Говорит в сторону: «Чурка нерусская». Говорит мне: «Предупреждал сто раз, чтобы больные не приходили, так нет, ходит и ходит, пряником не сманишь, а у меня потом полколлектива на больничном».

Менеджер уходит ругаться с поставщиками чего-то там, а внучка все же пользуется моей рукой, и мы медленно бредем к бабке, я хочу предъявить внучку бабке, и почти предъявляю, но тут снова возникает менеджер, и буквально рвет и мечет.

«Чтобы я богат так был, как ты оборзела, — говорит внучке, — сама уходи, а бабка пусть твою половину тоже того! И насухо!»

Шумит еще: «По ходу, без понятия о социальной справедливости!» Очень это у него хорошо, к месту получилось.

Бабка тушуется и ныряет в ведро, внучка медленно находит одежду, медленно натягивает теплое не по сезону пальто, похожее пальто было у моей мамы, шила портниха в модном ателье «горизонт», серый ратин и воротник из чернобурки, только тут чернобурка предельно вытерта, и может быть, это и есть пальто моей мамы, с легким ужасом думаю я, и мы идем.

Внучкина бабушка не позволяет себе покинуть поста, но внимательно смотрит, как мы переступаем порог магазина (девушка с трудом), а как мы долго переходим дорогу, уворачиваясь от юрких автомобилей, она не видит, и как внучка отдыхает на каждой почти ступени, поднимаясь по лестнице, она тоже не видит.

Подъезд второй, стены внутри выкрашены не привычно-зеленым, а тепленькой охрой, этим озаботилась и лично исполнила одна жилица, владелица котов. Котов у жилицы много, соседи по поводу неоднократно вызывали участкового, он делал замечания, жилица вежливо огрызалась, и всё оставалось по-прежнему.

Я бы не потащилась наверх, если бы внучка выглядела чуть более живой, но тут прямо не получалось оставить. Девушка (она сказала, что её зовут Гульсум, что означает — коварный цветок) ткнула ключом в дверь с тучей звонков по бокам. Дверь распахнулась без ключа, на пороге стоял смуглый парень в кожаной куртке и бейсболке New York Yankees козырьком вперед. Полосатый шарф, итальянский узел. Довольно красивый, в таком восточном духе.

Он что-то сердито прокричал Гульсум, она молчала, только прерывисто дышала, он еще покричал, и еще покричал, потом махнул рукой, залез к ней в карман пальто из серого ратина и вытащил небольшой клуб денег. Развернулся и ушел, с лестницы проорав прощальную реплику.

«Ну, — сказала я лживо, — вижу, у вас тут все нормально».

Гульсум несколько раз повторила свое «спасибо», неуверенно прошагала по коридору и ввалилась в ближайшую комнату, где стола ветхая ширма, деля помещение в неравных пропорциях. Ширма дает Сардору личное пространство, — сказала Гульсум на отличном русском. Помимо личного пространства Сардора, в комнате стоял диван, шкаф производства какого-нибудь 1955 года, дверцы которого не закрывались сами и были приперты стопками древних толстых журналов — «Иностранная литература», «Дружба народов» и «Знамя» с «Новым миром».

«Это от хозяйки остались», — сказала Гульсум, пристраиваясь на диван. За комнату они платят три тысячи. Это мало, но хозяйка пожалела Гульсум и бабку, когда узнала величину их зарплаты — семь тысяч на двоих.

Вернулась в магазин за тунцом, где на меня обрушилась бабка и под горящим взглядом старшего менеджера ровно двадцать минут рассказывала мне, что Гульсум в прошлом году заразилась гриппом, ну грипп и грипп, а когда должна была уже выздороветь, не выздоровела, а сделалась еще больнее, постоянно задыхалась, сердце колотилось как бешеное, губы синели, и не могла сделать ни шага.

Бабкин коричневый рот ритмично открывался и закрывался, она торопилась: вызвали все-таки «скорую», соседка вызвала, доктор сказал, похоже на миокардит, а соседка сказала, что миокардит – это в итоге сердечная недостаточность. А сердечная недостаточность — в итоге гроб.

А зачем Гульсум гроб в итоге, ей работать надо, чтобы Сардор нормально устроился, еще хотя бы года два его поддерживать, чтобы выучился и нашел достойную работу.

«А кто вам Сардор», — спросила я. Бабка всполошилась. «Сардор – так это же брат Гульсум, он позже всех перебрался в Самару, совсем растерялся в чужой стране, и русского он не знает, такой мальчик», — ответила укоризненно.

Сардор в текущий момент куда-то шел, прибарахлившись деньгами и в бейсболке New York Yankees – наверное, осваиваться в чужом городе, учить русский язык, а русский язык очень труден для иностранца, хоть Гульсум очень быстро выучила, за год — ну ей и приходилось общаться с людьми на рынке, где она была на подхвате у торговца курагой и специями.

Следующий день я пропустила, а потом снова увидела Гульсум за работой – она выглядела неплохо, порозовела, летала со шваброй и мне улыбнулась как своей. Сардора тоже видела, неоднократно – он справил себе одну кожаную куртку и другую кожаную куртку, а чего, скоро русская зима, мальчик не привык. Обзавелся внутри диаспоры друзьями, с которыми и стоит теперь у яично-желтого дома, с видом на Волгу, курит что-то. Достойной работы, судя по всему, не нашел. Но и два года, анонсированные бабкой, еще не миновали.

Сардора нужно поддержать, и семья на него работает сквозь сердечную недостаточность.

Последнее, что слышала от квартирной соседки Сардора и любящих его женщин — а вот тоже, к слову, очень интересная соседка, Леной зовут, она в детстве тонула с бабушкой в Волге, поехали на машине по льду, навестить бабушкин дом в Рождествено, а машина возьми да уйди под воду, Лена особенно настаивает, что это был УАЗик, по её мнению, самый надежный автомобиль в мире, а вот туда же — под воду, ломая лед, в холодное жуткое окончательное никуда; Лена выкарабкалась как-то, сама не знает, а бабушка — нет, хоть Лена и цепляла её за седые волосы, раскрутившиеся из строгого пучка. Так вот, Лена говорит, что сняли они вторую комнату, сразу за двумя Лениными, хорошая комната, 16 метров, квадратная, и окно еще старинное осталось, сводчатое, аутентичный переплет. Личная Сардора комната, иншалла.

Продолжение следует

Текст: Наталья Фомина

Следите за нашими публикациями в Telegram на канале «Другой город»