ЛУЧШАЯ ЖИЗНЬ

Владимир Соколов – художник-самоучка из села Екатериновка, которое в Безенчукском районе. Живет в стареньком доме, рисует картины – лес зимний, лес осенний. Здоров, бородат, одноглаз – детская травма не портит, а придает художнику загадочности. 

В небольшом деревянном жилище, в котором они живут вместе с женой Таей, Владимир Ильич занимает сразу две комнаты. В одной развешены картины, в другой он творит: всюду краски, кисти, холсты – творческий беспорядок. На первый взгляд кажется – обычный старик, от скуки сбрендивший на рисовании. Но жизнь Ильича – не повторить никому. И тот покой, что сейчас он имеет, — результат долгого непростого жизненного пути. О котором с трудом получилось рассказать за один день.

~

Владимир Соколов родился в Куйбышевской области. Но долго здесь не прожил: в 49-м году они с родителями уехали на Сахалин в поисках лучшей жизни. Казалось бы, война закончилась – живи, начинай всё сначала. Но они не хотели. Потому что она забрала то, что никак нельзя было вернуть.

Война и беднота

— Нас было четверо детей в семье. Отца убили на фронте в 43-м году, и в самое тяжелое время мать с нами маялась одна, день и ночь работала в колхозе. Денег тогда не платили — давали зарплату продукцией. Ну, как давали… Мы хорошо запомнили эпизод, когда в 44-м году мать позвали за зарплатой – муку получить и мед. Она берет мешки, приходит на склад. Кладовщик на её мешки кивает: «Ты что это принесла-то мне?» Положил ей в руки полстакана меда и две горсти муки. Это она заработала за год. Да…

— Голодали все. И ночами, в период уборки урожая, женщины и дети ходили собирали колоски, оставшиеся после комбайнов. Ночью, на ощупь, колоски! И вот за эти колоски бригадиры, колхозные начальники, ходили по полям и людей арестовывали. И один поймал мою мать: «Нюрка, ты что делаешь?!» – «Да вот…» – «А-а-а! Ну-ка, айда сюда!» Привел ее в сельсовет ночью, запер под ключ — арестовал. И говорит: «Все, Нюрка, тебе грозит срок». Она говорит: «Тогда ведите моих детей».

— Наутро они давай судить ее. «Что с ней делать? Вот четверо детей, куда нам их девать, если ее посадим?» За колоски, которые брошены, которые все равно пропадут. А вот нельзя брать, хоть тресни. Пожалели… отпустили.

— В 44-м году у нас из дома увели сестру. Пришли гражданские: «Кто у вас тут живет?» А у меня три сестры старше меня – две близняшки и одна постарше их, 14-летняя. «Ага, 14 лет. Собирайся, с нами поедешь». Мать: «Куда?!» – «Мы ее забираем с собой на завод». Всё. Увезли девку в Куйбышев. В то время мы не знали, что такое радио, свет. У нас керосиновая лампа была тогда. Машин не было. Представь себе, в этой забытой богом деревне, в глуши, какое мировоззрение у четырнадцатилетней девчонки? Да нет никакого!  А её в город, к станку, на «Прогресс».

— Через две недели сестра приехала. Как умудрилась, кто ее там привез… В общем, добралась. Два дня живет, три живет… Приходят опять эти же люди, с околышками НКВД: «Почему ушла?» – «Я соскучилась о мамке». — «Нельзя скучать о мамке. Собирайся, поехали». Без суда и следствия дали ей десять лет и сослали в тайгу за то, что ушла с завода. Расценили как побег, как измену Родине. Такие вот были порядки…

— Арест сестры дался матери тяжело. И когда в 1948 году к нам пришли из власти, стали обещать лучшую жизнь и предлагать уехать на Дальний Восток, мамка решилась. И вся деревня тоже. Начали мы грузить всё, вплоть до камней. А что, барахла-то никакого не было, ходили в обмотках. Я в школу ходил с тряпочной сумкой, в рваных одежках. Вот так мы жили, вот такая беднота была, такая нищета. А тут подвернулось: там лучше обещают. А раз обещают, надо ехать.

Другой мир

— На Дальний Восток я ехал уже одноглазым. Я потерял глаз после войны, в девять лет. Была зима, а дом отапливать было нечем. В лесу пилить дрова нельзя, не положено. А ветки можно собирать. Вот мать придумала запрячь корову в телегу и поехать за этими ветками.

— Я прихожу со школы, гляжу – кучка хвороста лежит. Беру топор и начинаю эти ветки рубить. В очередной раз размахиваюсь и топором по палке — раз! Она из-под лезвия выскочила и в глаз воткнулась. Я выдернул ветку вместе с глазом и иду – ору. И мать как раз едет. Вечер уже, больницы нет, ничего нет. До утра как, куда? В 12 километрах от нас была другая деревня, где можно сесть на поезд. Зимой пешком мать несла меня в это село на станцию… В Куйбышеве мне сделали операцию, но глаз не спасли.

Для меня это стало потрясением: там голод, а тут по селедке пешком ходят. Какой-то другой, нереальный мир.

— Три месяца ехали мы в деревянных вагонах с Куйбышева до Владивостока. Там нас посадили на пароход и отвезли на Сахалин. Что мне особенно запомнилось – море и селедка. Шел нерест, и она кишела у причала. И люди с ведрами ходили прямо по рыбе – черпали. Для меня это стало потрясением: там голод, а тут по селедке пешком ходят. Какой-то другой, нереальный мир.

— Нас с матерью и дедом поселили в селе в японском бараке.  Из фанеры такой домик, кое-как сляпанный. Всего-то и помещалось, что буржуйка да три койки. А других вообще отвезли в лес – стройтесь! И люди построили себе нормальные дома, стали обживаться.

— В бараке мы прожили два года: мать в больнице работала, я в школу ходил. Потом кто-то сосватал мамку одному дядьке, у которого, пока на Сахалин ехали, умерла жена. Они сошлись. И этот мужик перевез нас в свое село, в дом, который сам построил. В нём была одна комната, но нормальный домик, деревянный, крыша, всё. Мы и этому были рады.

Пожар

— Посередине того поселка текла мелкая речка – мы в ней с пацанами ловили острогами рыбу. Люди поставили магазин. Появился склад, машины – они тогда не на бензине работали, а на березовых дровах. И не успели мы немножко пожить, вдруг ни с того ни с сего пожар – загорелась тайга.

 

— Вот представь: две горы, сопки. Тут сопка и тут сопка. Посередине речушка. И тут поселок вдоль речки идет. И пожар: с этой стороны горит тайга, прямо пламя, ель, пихты  — всё трещит. И с той стороны. И вот эти два пламени соединяются, и поселок весь вспыхивает как факел! Людям куда деваться? Все побежали в речку и засели по шею. В магазине консервные банки взрываются, сахар плавится. И была бочка спирта. Некоторые мужики эту бочку в речку успели закатить и чашки прихватили. И вот всё полыхает, а мужики сидят по шею в речке, наливают спирт в чашки и квасят. И трагедия, и комедия, и что хочешь.

Наводнение

— Сгорел поселок. Что делать? Снова надо строиться. Взялись люди и за лето отстроили новый поселок. Мы огород посадили, сарай поставили, корову туда привели. Хорошо всё.

— Как-то выхожу я с крыльца – бух! – вода. Интересно… А речка, наверное, метров за 200 от нас протекала. Пока я шлепал до соседа, воды стало уже по колено. Вышла из берегов наша речка.

Мужики берут веревки, окутывают дом и трактором его хотят задержать. А веревка раз вот так между бревен — и перерезала дом пополам. И дом бу-у-ух!

— Мы в потолке доски убрали, все барахло на чердак сложили, чтобы спасти. Нам еще повезло: мы от речки в 200 метрах жили, а у некоторых дома прямо на берегу стояли. Как сейчас помню: вода валом идет, коза на бревне плывет… Стоит дом, на глазах его подмывает, подмывает, он уже висит наполовину. Мужики берут веревки, окутывают этот дом и трактором его хотят задержать. А веревка раз вот так между бревен — и перерезала дом пополам. И дом бу-у-ух! И смыло опять почти весь посёлок. Вот такая счастливая жизнь там нас ждала.

Казахстан 

— Со всеми этими мытарствами прожили мы на Сахалине 4 года. Сестры замуж повыходили – разъехались. Остались я, мать и дед. И вот одна сестра из Казахстана пишет: «Что вы там делаете? Давайте приезжайте в Казахстан». Ну, мы легкие на подъем, нам уже не привыкать. Собрались да поехали. Опять на пароход и через всю страну… Приехали. После тайги показалось – такая в Казахстане пустыня! Купили мы чей-то домик с имуществом: постелью, посудой, скотиной… Стали приживаться. Помню, как мучились с истопом — дров-то в пустыне взять неоткуда. И летом на велосипеде мы ездили собирать коровьи лепешки – заготавливали «топливо» на зиму.

— Жители там были в основном чеченцы, ингуши, немцы, казахи. Русских мало. Чуждый опять народ, чуждая страна, чуждые люди. Казахский язык надо изучать, немецкий. А я не хочу немецкий! «Отца немцы убили, а я буду их язык изучать? Не буду ни в коем случае!» — кричал я в школе. И освободили меня от этого урока.

— Я тогда в Казахстане начал потихоньку рисовать. Сначала Сталина. Втихаря: его тогда рисовать запрещали без лицензии – могли посадить. У нас с приятелем одним особенно хорошо получалось.

— Долго мы там не прожили: через год вторая сестра написала из Приморского края: «Вы что в такую степь забрались! Давайте к нам в Приморский край приезжайте!» Продали мы опять  дом, корову и снова отправились через всю страну. Мне уже было 13 лет. Я уже соображал.

Лесозаводск

— Приехали мы в город Лесозаводск. Другая, красивая природа. Дед поступил куда-то на завод в райпотребсоюз, мать — в военкомат уборщицей. Я – в очередную школу. И вот тут я начал рисовать уже активно.

— Мы с соседом ходили в библиотеку в Дом Советской Армии, читали всё про художников. И еще я почти каждый день ходил на картины любоваться на вокзал: тогда мода была, во всех вокзалах они висели.

— Я очень хотел научиться рисовать. Но где? В ДСА работал один художник, он говорит: «Я открою школу. Платите шесть рублей, буду вас учить». Я пришел на занятия один. Он мне рассказывает, как надо рамочку, как всё… На второй день не пришел даже тот художник. И всё, кончилось мое однодневное образование.

— Тогда я решил выписывать книги по живописи. Книга в то время стоила 12 рублей – Репин, Верещагин, Венецианов. А мать 30 рублей получает – нет на книги денег. И я ушел из дневной школы в вечернюю, пошел на завод, чтобы покупать литературу.

— После школы все поступали в лесотехнический техникум, на мастера цеха. А я не хотел мастером, я хотел в художественное училище. Послал документы во Владивосток, в художку. А они не дошли. И поступил я в лесохозяйственный техникум на лесничего – поближе к природе. Закончил этот техникум и пошел работать в Спасский лесхоз. Лес, тайга. Тигры ходят. Мне это было по душе.

— Неподалеку от лесхоза был поселочек – мне там дали двухкомнатную квартиру. Два года я там прожил, пишу матери: «Так и так, квартира есть. Что вы там одни? Приезжайте ко мне! Тут больно хорошо!» Они продают дом в Лесозаводске и едут.

Любовь и измена

— Через стенку лесник жил, а у него дочь — ровесница мне. Слово за слово, вечер за вечер, общаться начали… Мать говорит: «Нет, ни в коем случае нельзя на ней!..» А у меня любовь открылась, хоть ты лопни! Ну, что ж делать-то, сыграли свадьбу.

Свадебное путешествие у нас было на машине через Приморский край, Хабаровский край в Еврейскую область. Я в кузове, она в кабине.

— А ещё когда я экзамены сдавал в техникум, познакомился с мужиком с Биробиджана, из Еврейской области. Я ему что-то понравился. Он говорит: «Что ты там? Приезжай ко мне работать в лесничество, в лесхоз!» Мы свадьбу сыграли, я ему пишу письмо, что согласен переехать. Он из Еврейской области посылает за мной машину. Двое суток эта машина едет за мной. Приезжает, мы грузим всё, свадебные подарки свои. И у нас свадебное путешествие через Приморский край, Хабаровский край в Еврейскую область на машине. Я в кузове, она в кабине.

— Приехали, дали нам там квартиру. Зажили. Родили ребенка, сына. Мы с женой закончили курсы радистов, выучили морзянку. А раз выучили, что нам в лесничестве сидеть? Надо нам сидеть на радиостанции. А тогда только-только пошло телевидение, и была рядом ТВ-радиостанция. Устроился я туда. А жене места не нашлось. И стали мы думать, куда бы нам вместе определиться. И решили поехать в Приморский край на гидрометеостанцию. Опять контейнер, опять вещи. Приехали в тайгу, в глушь, стали работать радистами.

— Год в тайге прожили, а потом приехали какие-то ученые, мы разговорились. Я сказал, что вообще-то лесник. А они: «Как? И тут работаешь? А нам не хватает лесничих в Чугуевке!» Я говорю: «Ну и что?» – «Так давай айда туда! И жене найдем работу, и квартиру тебе дадим». – «Ну, айда!» Увольняюсь с этой метеослужбы, везут нас с женой и двумя детьми – она мне успела дочку родить.

Подходит ко мне один знакомый лесник и говорит: «Владимир Ильич, а ты своей жене веришь?» Я говорю: «А что я не должен верить? У меня двое детей, все-таки…» – «Ну и дурак!»

— В Чугуевке устроились хорошо. Работали с женой на одном заводе. Сын во второй класс пошел, дочь — в подготовительный. Всё хорошо, всё как у людей. И тут подходит ко мне один знакомый лесник и говорит: «Владимир Ильич, а ты своей жене веришь?» Я говорю: «А что я не должен верить? У меня двое детей, все-таки…» – «Ну и дурак!» Я говорю: «А при чем здесь дурак-то?» – «А потом узнаешь. Муж обычно последний узнает». Я сначала не понял, что же он такое болтает…

— А жена работала секретарем у директора завода. Наши кабинеты рядом в одном коридоре были. И как-то я с работы ушел и забыл важные документы. Вернулся. Открываю кабинет секретаря, где жена сидит. А нет её. Я к инженеру: «А где Люся-то?» – «Не знаю». И так ехидно смотрит. «Скажи точно, где она?» Показывает на кабинет через стенку: в твоем кабинете.

— Подхожу к кабинету, дергаю дверь, а она там с мужиком этим. «О-о-о… – говорю. – Правильно мне сказали, дурак я и дурак. Всё. Пошли домой». Приходим, я говорю: «Пошли в магазин, покупай мне чемодан». – «Зачем?» — «Покупай!» Купили. «Ищи где хочешь мне на дорогу 500 рублей». – «Какую дорогу? – плачет. — Да не было у нас ничего…» Я говорю: «Я вижу, что ничего… Мне и люди говорили… Что ничего-то? Всё!» Беру любовные письма, которые мы писали друг другу, все фотографии, рву всё, в печку кидаю… Дети смотрят на меня испуганно. Я беру чемодан, обнимаю их, говорю: «Прощайте, дети. Всё». Поцеловал их и пошел.

Выхожу из дома и думаю: «Не оглянуться бы мне…» Знаю, что дети  смотрят на меня в окошко, и если оглянусь –  вернусь, не выдержу.

— Выхожу из дома и думаю: «Не оглянуться бы мне…» Вот взял, зажался весь: не оглянуться бы! Я знаю, что дети  смотрят на меня в окошко, и если оглянусь –  вернусь, не выдержу.

Директор дурдома

И уехал я к тетке в Куйбышев, в Отрадный. В дороге меня ограбили – приехал гол как сокол. И начались новые мытарства. Год проработал в Безенчукском лесхозе, потом год на долотном заводе, потом на судоремонтном… Нигде не мог прижиться – все не то и не так. Мотался, мотался, приехал к матери в Екатериновку – они с дедом за мной сюда уехали, купили дом. Устроился я там на канатную фабрику снабженцем, потом семь лет проработал учителем труда. Работал, работал, зарплата не повышалась. Только обещали. Я рукой махнул и написал заявление на пост завхоза в дурдом. Тут мне сразу приказ на повышение зарплаты написали, стали обратно звать. А я как-то привык, если слово даю, сдерживаю. Так и ушел в дурдом. Проработал год завхозом, а потом директор умер прямо в своем кабинете. И работал я директором. После – скотником. А потом уж и на пенсию вышел.

Пенсия

— На пенсии я познакомился со своей нынешней женой, Таей. У нее муж умер, и она с подругой пришла ко мне корову покупать. А я ей говорю: «Ну что Вы одну корову… Берите уж с хозяином вместе!» А я не пил, я хозяйственный мужик. Плохо ли ей? Поехали расписались, как положено. И вот уже четырнадцатый год я с ней живу.

— Тая у меня безграмотная, ни одного класса не кончила. А женщина мировая! Чудо! Мне все говорят: «Наконец под старость лет повезло». С этой женщиной повезло на самом деле. Помню, я начал рисовать, она удивляется: «Как это так? Ничего нет, и вдруг появляется там что-то»… Волшебником меня мнила.

— Через несколько лет меня заметили. Приехал корреспондент, написал обо мне статью. Меня позвали с картинами на выставку в музей Алабина, дали по области третье место. Мне, самоучке! И пошло-поехало. Я закупаю краски, вовсю пишу картины. Вступаю в союз художников «Палитра», есть такой в Самаре. И что ни выставка, то мне места присуждают: третье, потом второе, потом первое, потом высшее…

— Я за все время, наверное, штук 500 картин нарисовал. Много моих картин в музее в Безенчуке, целый зал. Там их и покупают. Средняя цена – 5000 рублей. Это не я придумал, а директор художественной галереи «Мария» Мария Воронина. Она посмотрела как-то мои картины и сказала, что цена их – 5000 рублей. Я с тех пор по пять и продаю.

— Я тут недавно решил рисовать бросить. Потому что сложно картины в Самару возить. В электричке я не могу – не утащить всё, на машине не могу, потому что у меня глаза нет. Раньше меня соседка Татьяна с картинами возила, а сейчас у неё свои обстоятельства – тоже не всегда получается. Так что какой смысл в моем художестве?

— Но бросить не получилось. Татьяна мне на днях привезла десять метров полотен, я натянул  подрамники, загрунтовал… И пошло опять, поехало. Теперь меня не удержишь.

Фото: Анар Мовсумов