ИЗДАЛЕКА — ВОЛГА. Часть II

«ДГ продолжает публикацию эссе о Волге уроженки Куйбышева, а ныне — писательницы, живущей в Великобритании, Галины Рэмптон. Первую часть можно прочитать здесь.

Дача, пляж

Дача была обязательной, ежегодной и многолетней частью детства — туда нас с бабушкой и сестрой родители завозили в начале каждого июня. До места добирались в пропахшей бензином кабине нанятого грузового «левака». В его кузове прибывал наш нехитрый летний скарб: постель, одежда, кастрюльки-сковородки, коробки с игрушками и книжками, припасы консервов, крупы и макаронов. Потом до позднего августа по выходным отец с матерью, навьюченные кошёлками и авоськами с продуктами, стоически, с автобусно-трамвайными пересадками, добирались из города на восьмую просеку, по тогдашнему: «учительский дачный массив». Это дачное товарищество неподалёку от поляны Фрунзе (в дореволюционном девичестве: Барбашиной) просуществовало около ста лет: с конца 90-х гг. 19-го века, когда самарские учителя взяли в аренду у города земли под полтора десятка дач — до разрушительно-созидательного экстаза 90-х годов 20-го, когда до этого благословенного загородного уголка добрались застройщики со спецтехникой. И скоропостижно развернули здесь совсем другой массив: жилищный. Нынче там преобладают панельные многоэтажки, ржавые коробки гаражей и не самые казистые объекты социально-бытовой сферы.

Но в далёкие пяти- и шестидесятые годы город ещё не был поражён обширными метастазами спальных микрорайонов и покуда вольно дышал «зелёными лёгкими» своих заповедных прибрежных предместий. Наша дача, если следовать вниз по просеке — широкому и прямому асфальтированному шоссе, с пионерлагерями, санаториями, ведомственными и детсадовскими дачами по обе стороны — находилась на полпути от трамвайной линии до берега Волги. Если не сворачивать влево, углубляясь в зелёные кущи собственно массива, где мне были знакомы каждый забор, и каждая калитка, и таинственная горка над затянутым ряской и кишащим лягушками заглохшим прудом — там мы с сестрой, среди лопухов, крапивы и муравейников, как-то нашли ржавые кандалы, то есть, наручники, и потом долго сочиняли истории о том, каким образом они туда попали — в одной фигурировал побег отважного революционера из казематов царской охранки, — так вот, если туда не сворачивать, а долго-долго идти прямо по просеке под гору, то в конце концов можно было добраться до Большой Реки.

Тогда это было людное и шумное место. Особенно, в жару, по воскресеньям. На пляж устремлялись дачники, отдыхающие из санаториев, приезжали и горожане. Все элементы «природы» были налицо, наглядно и ярко представлены, словно на картинке в букваре: вот река, вот песок, вот синеют горы и темнеет лента леса (дремучего, а как же!) на той стороне. Вот — облака плывут по нежно-голубому (мирному!) небу. Всё вокруг было ясным, понятным, и каким-то свойским, домашним. Вроде кубиков, плюшевого мишки и трёхколёсного велосипеда, оставленных в городской квартире.

С Волги тянул свежий ветерок. Пахло рыбьей чешуёй, водорослями, мазутом. Взрослые обычно играли в волейбол или в подкидного, а мелкие дети — как угорелые, носились по берегу, плескались в спокойно набегавшем речном прибое, валялись на песке, формовали из него куличики или зарывали друг дружку в песчаные «саркофаги». Девчонки собирали цветные стекляшки, гальку и ракушки, отполированные волжскими волнами, для секретов: в земле или в песке проделывалась ямка, туда помещались полосатые голыши, бусины, конфетные фантики и прочие сокровища. Всё это закрывалось кусочком стекла, засыпалось и, как могилка, придавливалось камушком для упрощения задачи будущих (чаще: экстренных) раскопок. Самым редким и ценным пляжным трофеем считался гладкий, кремовато-коричневый, полупрозрачный цилиндрик, называвшийся «чортовым пальцем» — то ли затвердевший спрессованный песок, то ли окаменевшая сердцевина раковины речного моллюска. В одной детской книжке я вычитала, что если набрать побольше таких пальцев, и зарыть их на Лысой горе, то в полночь за ними прилетит сам чорт. И у него в обмен на эти самые пальцы можно выклянчить чортов глаз, который надобно вдеть в колечко и носить при себе. И потом, когда тебя захотят обидеть, стоит повернуть колечко, мигнуть на обидчика чортовым глазом, — как человека и след простынет.

Река бурлила жизнью — буквально. Качались на волнах парусники и вёсельные лодки. Степенно проплывали ослепительной белизны, шикарные двух- и трёхпалубные пассажирские теплоходы. Неспешно тянулись длинные плоты-лесовозы. Пыхтели доживавшие свой век грузо-пассажирские колёсные пароходики времён акционерного общества «Кавказъ и Меркурiй», Паратова и Кнурова с Вожеватовым. Стремительно рассекали на подводных крыльях, будто соревнуясь со своими звёздными тёзками, «Ракеты», оставляя за собою кипенный след. Стрекотали моторки, протяжно хрипели теплоходные гудки. Азартно завывали сирены водных трамвайчиков, швартовавшихся к пристани, откуда то и дело неслось «Прощание славянки». Возле пристани всегда толокся народ, на ней часами стояли рыбаки со своими удочками. Ближе к вечеру они торговали уловом: связками трепыхавшейся, серебристой, жирной, икряной плотвы, по-волжски: сорожки. Из неё получалась знатная уха. Рыбёшку жарили, тушили в сметане, но чаще — вялили к пиву. Дачникам эта роскошь доставалась за сущие копейки. Да что там сорожка: в те поры в Волге ещё водились драгоценные стерлядь, чехонь, сомы, налимы и щуки! Но безотрадной темы лиходейского браконьерства, промышленной потравы и обмеления реки я здесь касаться не буду. Этакие напасти в детстве осмыслению не поддавались. И вряд ли они были тогда на слуху.

Чуть поодаль от пристани возвышалось несколько бутафорское своим экстерьером девятнадцатого века, покрытое облупившейся синей краской, деревянное строение с башенкой. Оно отчего-то представлялось мне (тогда ещё подсознательно, неозвученно) вертепом порока, впрочем, не лишённым декадентского очарования. Возможно, виной тому был не выветривавшийся оттуда мужской, алкогольный запах одеколона «Шипр». Там в кассе продавались билеты на речной трамвайчик и, кажется, имелся буфет. То был сохранившийся с дореволюционных времён питейный зал Жигулёвского завода, принадлежавшего «пивному королю» А.Ф. фон Вакано, позже, в конце 60-х годов, разобранный на дрова.

На дачу возвращались под вечер, когда горячее усталое солнце закатывалось за Жигулёвские ворота. Оно было медно-красным, словно екатерининский пятак из богатой отцовской коллекции монет. Мы вытряхивали песок из сандалий, натягивали сарафаны, складывали в пляжную сумку из плетёной соломки уже ненужные панамки, китайское махровое полотенце, ведёрко с совком — и отправлялись в путь. Сначала вверх по просеке, а затем — садами и огородами. Веяло прохладой, и вокруг уже разливалась, окутывая кроны деревьев, мягкая, нестрашная темень.

Дома на терраске ждала еда, приготовленная мамой и бабушкой: какой-нибудь немудрящий суп из перловки с картошкой, но зато и вареники со свежими ягодами, сладкий, алый компот. С близлежащих участков тоже тянуло вкусным дымком от костров. Их разжигали под такими же, как у нас, примитивными садовыми плитками из чугуна, где роль конфорки исполняли съёмные концентрические круги, которые регулировали силу огня для варева. Соседи-дачники, как и мы, ужинали.

Ой, ты гой еси, Волга, мать родная!

Волга была главной участницей и действующим лицом моих детства, юности и зрелости. Я и по сей день ощущаю её как элемент своей пра-славянской ДНК, не лишённой и лесостепных молекул булгар, кыпчаков и половцев. А может — и корпускул вольных радикалов Стеньки Разина и Емельки Пугачёва. Да пожалуй, и атомов бедовых беглых казаков-ушкуйников, сторонников разбоя. Просто последние во мне, как следует, не взыграли. БГ красиво назвал Волгу буддийской рекой и — кто же спорит? — это правильно, хотя только отчасти. Она в той мере буддийская, в какой БГ может спокойно сесть в лотос где угодно, и ему засветят свысока Мандала с махамудрою на любых просторах и на всякой реке, будь она хоть Темза, хоть Меконг. У Волги же — особый свет: даже и не экуменический, а тот, что льётся поверх барьеров любой веры.

«О Волга!.. колыбель моя! Любил ли кто тебя, как я?» — покаянно стенал гражданский поэт Николай Некрасов, тоже, как и я, когда-то неосмотрительно сделавший ноги прочь от Большой Реки — на запад. Свидетельствую: любил, любил! Той самой сыновней любовью, о какой величаво пела народно-правительственная певица Людмила Зыкина. Только мне раньше никогда не приходило в голову эту любовь вербализовать, и теперь я делаю это впервые, доступными мне средствами. И — Боже упаси! — не тягаясь с Зыкиной: её никому ни в жизнь не перевокализовать. Опять же: ни Репину, ни Левитану я не конкурентка. Фёдора Ивановича Шаляпина, пророкотавшего «Вниз по матушке, по Волге», мне уж точно не перепеть. Тем более — сочный баритональный бас Леонида Харитонова в «Утёсе» и «Эй, ухнем!» в сопровождении ансамбля песни и пляски Советской Армии. Эпическую музыкальную кинокомедию «Волга-Волга» – ничем не затмить ни за какие коврижки. И на транзитную славу устроителей и участников фестиваля «Рок над Волгой» тоже не покушусь и даже не позарюсь. Всего лишь предаюсь тут вакханалии воспоминаний. И посильно рефлектирую о волжском магнетизме, который достанет тебя повсюду, в каких несусветно отдалённых краях ты бы ни обретался.

Уж коль ты родился и вырос у Волги, то останешься у неё в пожизненном плену. Да и в долгу, если на то пошло. Стенька Разин в пушкинской версии это хорошо прочувствовал: «С глупых лет меня ты воспоила, в долгу ночь баюкала, качала, в волновую погоду выносила, за меня ли, молодца, не дремала, казаков моих добром наделила». Не признававший полумер, Стенька понял свой долг буквально и рассчитался с Волгой натурой: красной девицей-персиянкой. Только мне-то чем с Волгой-реченькой расплачиваться? Кроме как — доставить ей вот этот панегирик. Авось, услышит…

Фото: Говард Сочурек,  1958 г.

Окончание следует…