ИЗ МОСКВЫ НА БЕЗЫМЯНКУ

В год, отмеченный 75-летним юбилеем победы в Великой Отечественной войне, мы публикуем истории людей, кто пережил войну в Куйбышеве. На чьих глазах разворачивалась трагедия страны, чьи родные уходили на фронт, и тех, кому пришлось встать к станку на оборонном заводе.

Роза Львовна Ицкович, урождённая Натанзон родилась в Москве в 1926 году. В 1941 году вместе с матерью и братом, командированным на строительство Безымянской ТЭЦ, приехала в Куйбышев (её отец после пятилетнего лагерного срока находился в ссылке в Калуге). С 16 лет  работала на ТЭЦ, была награждена медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.». После войны окончила филологический факультет Куйбышевского педагогического института и 35 лет проработала учителем русского языка и литературы в Чапаевске. Отличник народного просвещения РСФСР (1979).

Роза Львовна оставила воспоминания о своей жизни, в том числе о Куйбышеве военных лет.

«На строительство оборонного значения»

Когда началась война, мне не было ещё 15 лет. Я окончила 7 классов. Впереди летние каникулы, настроение отличное. В это же время Овсей, мой брат, окончил Московский энергетический техникум. 21 июня у него был выпускной вечер, веселились почти до рассвета. А 22 июня, в 12 часов дня, – выступление по радио В.М. Молотова с обращением к советскому народу…

Мама потрясена, Овсей взволнован, встревожен. Я побежала в школу, там собрались все ребята, весь наш класс. Говорили все разом, перебивая друг друга, никто никого не слушал, просто всем надо было излить свои эмоции. Мы и подумать не могли, что встречаемся вместе в последний раз. Почти все наши мальчики потом погибли на войне.

22 июля 1941 года немцы начали бомбить Москву. По сигналу тревоги мы спускались в бомбоубежище, но чаще дежурили на чердаке. С противогазом через плечо, в брезентовых рукавицах, мы сбрасывали с крыши маленькие зажигательные бомбы, а внизу, во дворе, их подбирали и тушили в ящиках с песком. Почему-то это было не очень страшно, а даже интересно. С нами, ребятами, дежурили взрослые, казалось, что бояться нечего. И только когда большая фугасная бомба попала в дом на Волхонке, совсем рядом, напротив Пушкинского музея, мы поняли, чем нам это грозит. Потом узнали о страшной трагедии театра имени Вахтангова. Туда тоже попала большая фугасная бомба, пробила здание и взорвалась, уничтожила не только театр, но и бомбоубежище под ним. Погибло очень много людей. Все эти события потрясли. Я сразу повзрослела.

Когда начались бомбёжки, многие москвичи собрались эвакуироваться. В конце июля Ося получил направление на работу в Куйбышев, на строительство Безымянской ТЭЦ. На семейном совете решили: ехать надо всем вместе. Достать билеты на поезд было практически невозможно. Но у Овсея было командировочное удостоверение и ходатайство к дежурному по Казанскому вокзалу от предприятия «Центроэнергомонтаж», где он работал, «о выдаче железнодорожных билетов помощнику мастера Натанзону О.Л., командированному с семьёй (матерью и сестрой) в г. Куйбышев на строительство оборонного значения».

«Очень страшно подумать, что будет»

31 июля 1941 года мы прибыли на новое место, где нам предстояло прожить всю войну и не только… Безымянка – место без имени. Кругом степь, вернее, картофельные поля. А посреди полей строится Безымянская ТЭЦ. Здание почти закончено, одновременно идёт монтаж оборудования.
1 августа Ося приступил к работе, почти круглосуточной, с небольшими перерывами на сон и отдых.

28 сентября 1941 года мой брат был мобилизован в ряды РККА. Два месяца его обучали, потом, в декабре, мы получили от него единственное письмо, написанное с дороги. И всё… Больше никаких известий. На какой фронт его направили? Где он воевал? Ничего не известно. Начали разыскивать через военкомат – молчание. И только после окончания войны пришло извещение на имя мамы: «Пропал без вести в мае 1942 года». Через много лет, в 1995 году, в Книге Памяти Самарской области, было сказано: «Погиб» (по документам Центрального архива Министерства обороны, предположительно попал в окружение в районе Керчи 15 мая 1942 года – М.И.).

Год 1942 был очень тяжёлым, особенно для мамы. В письме моему отцу она писала о своей жизни на Безымянке: «Меня переселили в другую комнату, в меньшую, и у меня даже нет места поставить свой стол, у меня стоит одна кровать и больше ничего, ни стола, ни стула своего нет. Относительно питания тоже очень плохо, с рынка ничего не покупаю, на это нет средств, а паёк, который дают, хватает на две недели, чтобы питаться в столовой. Дома я совершенно не готовлю, на это нет времени и продуктов. Я в течение этого времени, что здесь, потеряла 15 килограмм весу…

Мне очень страшно подумать, что будет. Лето пройдёт, начнётся осень, и у нас нет ни обуви, ни бот, а здесь бывает такая грязь, что можно только в сапогах… От Овсея писем нет, и я думаю, что вряд ли есть уже есть от кого ждать. Это у меня отняло полжизни. Я совершенно потеряла сон».

Самое страшное – это не бытовые трудности. Гораздо страшнее для нас была потеря самых дорогих и близких – брата и отца (отец Розы, Лев Овсеевич Натанзон, 16 июля 1942 года был повторно арестован органами НКВД в Калуге и 19 ноября 1942 года расстрелян – М.И.).

Из пчеловодов в свекловоды

Первое время по приезде на Безымянку я помогала маме устроиться на новом месте, занималась вместе с ней хозяйством. Сначала радовалась, что не надо учиться, что нет никакой обязаловки. А потом накатила тоска: так захотелось в школу, к книгам, к ребятам. Но на Безымянке не было средней школы. В это время в Куйбышевскую область стали прибывать раненые с фронтов. Сначала их лечили в госпитале, а потом тем, кто не мог вернуться на фронт, а домой возвращаться было некуда, помогали приобрести новую специальность, чтобы они выполняли посильную работу.

В феврале 1942 года в посёлке Зубчаниновка открылась Молотовская годичная колхозная школа Наркомата земледелия. В ней было два отделения: овощеводства и пчеловодства. Туда принимали без экзаменов инвалидов войны и всех, кто хотел приобрести специальность. Эта школа давала знания в объёме семилетки и специальность для работы в сельском хозяйстве. Я, конечно, не собиралась всю жизнь работать в деревне, но меня привлекла возможность учиться, потому что работать на БТЭЦ не принимали до 16 лет.

20 февраля 1942 года я начала учиться в колхозной школе на отделении пчеловодства. Из предметов общего цикла изучались конституция, русский язык и математика. Мне это было легко, и я с удовольствием помогала молодым ребятам-инвалидам: решала с ними задачи, писала вместе с ними диктанты. На общем фоне выделялась своими знаниями – всё-таки окончила 7 классов в московской школе. Отношения у нас в группе были доверительные, дружеские, тем более что жили в общежитии. Изучали и специальные предметы: устав сельскохозяйственной артели и организацию труда, пчеловодство.
В апреле-мае – практика на пасеке в посёлке Томашево, где расположена психиатрическая больница. Сначала боялись туда ходить: боялись пчёл и пациентов психбольницы. Потом привыкли. Но, хотя работали в сетках, часто возвращались домой с заплывшими глазами или раздутой щекой – пчёлы нас не признавали за своих и не щадили. Свои «увечья» мы прикрывали широкополыми шляпами, чтобы не пугать встречных (до дома было километров пять). Теорию пчеловодства я освоила хорошо, на практике под руководством пчеловода тоже всё неплохо получалось. Но страх перед пчёлами остался на всю жизнь.

20 мая я с отличием закончила колхозную школу, мне была присвоена квалификация бригадира-пчеловода. Получила направление в село Большая Малышевка. Приехала к председателю колхоза и честно сказала ему: «Пчёл боюсь. Пчеловода из меня не получится. Но готова на любую работу в колхозе». Он посмеялся, понял, что всё равно сбегу с пасеки, и предложил: «Свёклу пойдёшь выращивать?» – «Но я не умею!» – «Научишься». Так я из пчеловода превратилась в свекловода. Проработала в колхозе всё лето и начало осени, стала бригадиром. Прошла весь курс выращивания сахарной свёклы, начиная с посадки и кончая отправкой корнеплодов на сахарный завод в Тимашево. А в конце сезона получила на трудодни 5 килограммов сахара (по тем временам целое состояние!) и мешок картошки. Мы с мамой растянули это богатство чуть ли не на всю зиму.

Письмо Розы отцу, 6 июля 1942 года

«Дорогой папочка!

Случайно удалось на сегодня приехать домой, и вот сейчас выбрала удобную минутку, чтобы написать. Сейчас я нахожусь в колхозе, но работаю не по своей специальности пчеловодом, а на полевых работах на прополке сахарной свеклы […] Живу на квартире, хозяйка ничего. Встаю рано, в пять часов, и работаю часов до семи-восьми. Днём бывает перерыв на обед часа на два. Конечно, очень тяжело, здорово устаю, но всё же становится радостно, что и ты хоть чем-нибудь, а тоже помогаешь нашей доблестной Красной Армии в тылу […]

Ты писал, что скоро 1 июля. Да… Всё проходит. Прошло и 1 июля. В этот день я работала больше обычного и сделала две нормы. Что ж, ничего не поделаешь, такое время. Если так прошёл день моего 16-летия, то я думаю, что своё 17-летие я встречу в более хорошее время, когда мы прогоним ненавистных фашистов с нашей родной Советской земли и опять заживём радостно и счастливо.

В настоящее время меня только одно тревожит, где теперь Ося? Почему он так долго ничего не пишет? Неужели он погиб? Не хочется верить этому. Ведь он ещё такой молодой. Ну ладно, некогда. Больше нет времени. Пиши. До свиданья. Целую крепко, твоя Роза».

Оперные арии среди турбин

По возвращении из колхоза, 22 октября 1942 года, я начала работать на Безымянской ТЭЦ. Специальности никакой. Приняли меня на должность дежурного деаэраторной установки. Две недели поучилась, потом начала работать самостоятельно. Деаэраторы – это огромные 10-тонные баки, в которых вода очищается от кислорода, чтобы не было коррозии металла. Работа несложная: надо следить за показаниями приборов, регулировать в случаях отклонения от нормы. Через несколько месяцев перевели на должность помощника машиниста турбины, дежурного конденсатной установки, а в октябре 1946 года я стала уже машинистом турбогенератора.

Почему такая «головокружительная» карьера? Людей не хватало. На ТЭЦ работали специалисты, приехавшие из оккупированных городов и районов, из Белоруссии и Украины. Это были в основном пожилые мужчины, освобождённые от армии по возрасту или другим причинам. А рядом с ними мы, ребята 16-17 лет, часто выпускники ремесленных училищ.

Я относилась к делу очень серьёзно, ответственно, вдумчиво. Видимо, поэтому оказалась одной из немногих девушек среди солидных мужчин. Они мне всегда помогали, поддерживали, отвечали на все мои вопросы. Особенно внимателен был ко мне начальник турбинного цеха Хоня Григорьевич Бахрах (впоследствии начальник производственно-технического отдела Тольяттинской ТЭЦ и ТЭЦ Волжского автозавода – М.И.). Я всегда восхищалась его высочайшим профессионализмом. Войдёт в цех, остановится, послушает и скажет: «На третьей машине барахлит… (называет какой-то узел)». Оказывается, что он прав. Для него каждая машина – живой организм, и он чувствовал все детали этого организма, как своё собственное тело. С большим уважением относились к нему все: и слесаря,  и инженеры. Простой, открытый, внимательный к людям, он умел и требовать, и ему подчинялись беспрекословно. Именно поэтому в турбинном цехе был такой работоспособный, слаженный коллектив, хотя и собранный с бору по сосенке.

На ТЭЦ, в том числе и в наш цех, приходили на практику студенты-теплотехники из Куйбышевского индустриального института. И обычно их направляли ко мне. Я им старательно, со знанием дела всё рассказывала и показывала, хотя была моложе их.

Работать было нелегко, особенно в ночную смену, с 12 ночи до 8 утра. Хотелось спать, слипались глаза. Чтобы не уснуть, мы с подружкой, Верой Ведерниковой, во время обхода машины пели песни и оперные арии (причём не только женские партии, но и мужские). В цехе шумят машины, нас не слышно, а мы во весь голос: «О, дайте, дайте мне свободу…». Но это между делом.

Работа была очень ответственная. Бывало, глаз не отрываешь от пульта управления, так что голова начинает кружиться. В цехе стоит постоянный гул, а ты должна слышать в этом гуле звук каждого механизма. А я ведь не Хоня Бахрах, у меня нет его «нюха». Боялась я своей машины, никогда не было ощущения, что мы с ней – одно целое.

Трудились мы в три смены по 8 часов, а иногда и по 12. После ночной часто оставались на «аврал». Станция потребляла в сутки целый состав угля. Но бывали перебои с топливом. Если состав вовремя не пришёл, все свободные от смены шли в транспортный цех. Сгребали лопатами остатки угля, перемешанного со снегом, лишь бы продержаться до прихода железнодорожных вагонов. Приходили вагоны – мужчины оставались разгружать их. Никто не возражал, все понимали необходимость нашего труда.

Бывали и аварии, иногда страшные. На ТЭЦ три главных цеха: котельный, турбинный и электроцех – щит управления, мозг всей станции. И всё взаимосвязано, один от другого зависит. Никогда не забуду пережитого однажды ужаса. Авария в котельной, давления нет, турбина «на нуле»! Самое страшное – тишина в цехе. Что тут началось! Всё начальство подняли на ноги, у нас поджилки трясутся. Дело в том, что БТЭЦ работала «в кольце» с Куйбышевской ГРЭС и другими станциями. А из Куйбышева электроэнергия распределялась по всей области, в том числе и на Чапаевские химические заводы. Нет энергии, отключилась вентиляция – люди могут задохнуться, погибнуть. Да мало ли что ещё! Настоящее ЧП. Этот кошмар длился минут тридцать. Аварию ликвидировали, но забыть это ощущение ужаса я никогда не могла.

Наверное, тогда и родилась мысль о том, что техника – не моё призвание. Но… дело есть дело. Я проработала на БТЭЦ 5 лет и 4 месяца, из них почти три года военных.

Ордер на отрез на платье

Жили мы сначала в бараке. Потом нас с мамой переселили в единственный тогда на ТЭЦ кирпичный дом. В одной комнате две семьи. Комната перегорожена простынёй посредине. В одной половине мы с мамой, в другой – семья из трёх человек, эвакуированная из Харькова. В конце войны нам дали отдельную комнату в квартире на двух хозяев. Отдельная комната! Это был верх блаженства. Мебель самая простая, частично казённая. Но здесь уже можно было создать какое-то подобие уюта.

С началом моей работы на ТЭЦ несколько улучшились условия нашей жизни, хотя материальное благополучие было весьма относительным, впрочем, как и у всех в это трудное военное время. Деньги тогда не имели особого значения, потому что на них нечего было купить. Продукты в магазинах – по карточкам, да и те нечем было отоваривать. Мама работала кассиром в «зоне», колонии заключённых, а потом бухгалтером на БТЭЦ – зарплата мизерная, у меня побольше. У неё карточки «служащие», а у меня «рабочие» (были ещё «иждивенческие»). На рабочего полагался 1 килограмм хлеба, а на служащего – всего 400 грамм. Этот килограмм хлеба служил нам разменной валютой. Можно было пойти на рынок и обменять хлеб на любые продукты: масло, овощи. Или продать (200 рублей буханка) и купить всё, что тебе надо.

В последние годы войны большим подспорьем для нас с мамой стал огород. Всем работникам ТЭЦ выделили по две сотки земли для выращивания овощей. У нас с мамой был участок в четыре сотки. Раньше мы понятия не имели о работе на земле. Но всему научились. Помню, что второго мая всегда сажали картошку. Выращивали и другие овощи. А потом всё это богатство растягивали до весны.

Позже, в конце войны и после её окончания, в Куйбышеве появились коммерческие магазины. Помню один такой магазин на Верхней Полевой. Туда надо было приехать чуть свет, выстоять огромную очередь ещё до открытия магазина, попасть в него, а там – продуктовый рай: можно купить всё, что пожелаешь: масло, сахар, конфеты, крупы, даже копчёную колбасу. Всё это стоило, конечно, очень дорого. Но мы целый месяц копили деньги, а потом ехали в магазин и «отоваривались».

С промтоварами, с одеждой было ещё хуже. Если на прилавках магазинов и появлялись ткани или какая-то обувь, то это можно было купить, только имея на руках ордер на приобретение определённой вещи. Такие ордера давали как премии по большим праздникам. За все пять с лишним лет я получила такую премию два раза: один раз – на право покупки обуви (боже, какие это были замечательные туфли!), а второй – перед уходом с БТЭЦ на учёбу. В приказе директора значилось: «За хорошие показатели в работе и общественной жизни станции в период отработанного времени на БТЭЦ объявить благодарность с вручением ордера на отрез на платье». Это был отрез коричневого крепдешина. Мне сшили из него красивое платье, которое я надевала в торжественных случаях во все годы учёбы в институте.

Мы были молоды. Очень хотелось красиво одеваться, но приходилось перешивать на меня старые мамины вещи. Иногда удавалось купить что-то на рынке. Поэтому настоящим праздником были посылки из США, так называемая гуманитарная помощь. В посылках были вещи не новые, а «бывшие в употреблении». Их тоже распределяли по цехам (этим занимался профсоюзный комитет). Однажды мне досталось тёмное шерстяное платье точно по моей фигуре, с застёжкой-молнией во всю спину. То-то была радость. Выстирала, пришила кружевной воротничок. Я носила его несколько лет, на всех фотографиях этого времени я в этом платье. А позднее, в 1955 году, по фотографии сделали мой портрет. Так что это знаменитое платье было увековечено. Портрет и сейчас висит над моей кроватью.

Школа рабочей молодёжи

Но питание, одежда, бытовые трудности не были главными в моей жизни. Главным была работа. И ещё: очень хотелось учиться. В эти годы для обучения взрослых начали создаваться школы рабочей молодёжи. Мы требовали от начальства создания такой школы на территории ТЭЦ, вернее, около станции, в посёлке, который к тому времени уже разросся. Первая попытка создания ШРМ относится к 1943 году. Проучились несколько недель – и школу закрыли: не было преподавателей, некому было учить. Но молодёжь во главе с комитетом комсомола не отступилась от своей затеи. И в 1944 году школа была открыта вновь.

Состав учителей довольно пёстрый. Русский язык и литературу вела учительница из Одессы, Л. Гершензон, весь исторический цикл – демобилизованная из армии, приехавшая с фронта Мария Григорьевна Бахрах, сестра моего начальника цеха. Математику, физику, химию вели инженеры с ТЭЦ, не имевшие педагогического образования: например,  алгебру, геометрию и тригонометрию преподавал инженер В. Камышников. Но школа всё-таки жила.

Коллектив ребят тоже был разношёрстный. Довольно взрослые, старше меня, эвакуированные; ребята, демобилизованные из армии после ранения; бывшие ремесленники и просто те, кто, вроде меня, не успел получить до войны среднее образование. Знания у всех были разные, но мы, как могли, помогали друг другу: иногда объясняли, а иногда просто давали списать. Я списывала домашние задания по математике, хотя, учась в московской школе, математику любила.

В 10 классе у нас появился Миша Бахрах (из той же семьи). Будучи танкистом на фронте, он горел в танке. У него по локоть не было правой руки, изуродованы пальцы на левой. Лицо обожжено, всё в шрамах, брови почти сгорели. Честно говоря, на него было страшно смотреть. Но это был замечательный парень: умный, добрый, хороший товарищ. Он уже имел аттестат об окончании школы, но решил повторить курс 10 класса. Отличный математик, он помогал всем, в том числе и мне. А я писала за всех сочинения, исправляла ошибки в диктантах, отвечала устно по литературе, когда надо было «спасать» класс. Какие у нас были знания? Сами понимаете. Но мы не халтурили, старались, кто как мог.

Учиться было трудно. Большинство из нас работало в три смены. Занятия в школе начинались в 18.30, заканчивались в 23.00. А к половине двенадцатого надо было быть в цехе, принимать ночную смену. А если работали утром, успевали до занятий выучить уроки. Вторая смена вообще не давала возможности посещать занятия. Некоторые ребята не выдержали напряжения, бросили. И, тем не менее, большинство из тех, кто пришёл в 1944 году в восьмой класс, проучились три года и окончили школу.

Много лет спустя, когда я уже работала в Чапаевске, была на какой-то областной конференции педагогов. В перерыве ко мне подошла женщина, познакомилась и сказала, что в ШРМ № 11 Кировского района, где она работает, в списках выпускников первой указана Натанзон Роза Львовна. Мне было приятно.

Жизнь была очень интересной

Чем ещё была наполнена наша тогдашняя жизнь? Трудно поверить, но это были не только работа, учёба, забота о хлебе насущном. Жизнь была очень интересной. В марте 1943 года я вступила в комсомол. Что бы сейчас ни говорили об этой молодёжной организации, но тогда это было здорово. Бьющая через край энергия, идеи, замыслы, их воплощение – нас на всё хватало. Мы устраивали субботники по уборке территории станции, сажали деревья, собирали и отправляли посылки бойцам на фронт, бегали на танцы, дружили и влюблялись, участвовали в художественной самодеятельности.

Куйбышев во время войны стал культурной столицей. Сюда переехало не только правительство — здесь, в здании Куйбышевского оперного, разместился Государственный Академический Большой театр Союза ССР. В нём пели самые выдающиеся солисты оперы, такие, как Козловский, Лемешев, Барсова, Масленникова и другие. Сказать, что мы часто бывали в театре, было бы неправдой: с Безымянки добраться туда было сложно, да и ни времени, ни денег не было. Но интерес к музыке возник именно тогда. Мы с подругами, особенно с Верой Ведерниковой, в любую свободную минуту включали радио (репродуктор) и слушали советские песни, арии из опер и оперетт. Слушали и запоминали.

А теперь о художественной самодеятельности. На ТЭЦ был небольшой клуб, где проходили все торжественные собрания. В этом клубе стали собираться любители самодеятельности. Это были певцы, чтецы, музыканты, танцоры. Оказалось, что у нас на ТЭЦ много талантливых людей. Среди них были люди солидные, 40-50 лет, и много молодёжи. Нашлись среди эвакуированных талантливые актёры и даже режиссёры (Полынин, Френкель). Сначала мы просто выступали с концертами. Я читала стихи. Особенным успехом пользовались «Девушка и Смерть» и «Песня о Соколе» Горького, стихи Симонова и других поэтов о войне.

А потом решили создать драматический коллектив. Первым спектаклем стала написанная стихами «Сказка о правде» Маргариты Алигер, посвящённая Зое Космодемьянской. Я мечтала в нём участвовать, но не решалась сказать об этом режиссёру. Кто-то из моих друзей «выдал» мою тайну, и Полынин решил меня попробовать. Неожиданно он предложил мне главную роль. Я перепугалась. Но работала над ролью очень старательно. Долго репетировали, готовили костюмы, декорации. И вот, наконец, премьера.

Это был какой-то праздник, кажется, 7 Ноября. Зал полон, стоят даже в проходах, а в первом ряду, прямо перед сценой, – всё начальство во главе с директором. Начало картины: Зоя уходит на задание. Я стою на краю сцены, в левом её углу, в телогрейке, в шапке-ушанке, с вещмешком за плечами. Стихотворный текст звучит взволнованно, проникновенно, тем более, что я вся трясусь от волнения.

Ах, какая большая стоит тишина!

Приглушённые елочки к шороху чутки.

Как досадно, что я еще крыл лишена.

Я бы к маме слетала хоть на две минутки.

И в зале звенящая тишина, люди замерли. Я продолжаю свой монолог.

Мама, мама, какой я была до сих пор?

Может быть, недостаточно мягкой и нежной?

Я другою вернусь. Догорает костёр.

Я одна остаюсь в этой полночи снежной.

Голос мой срывается. Я смотрю в зал: по лицу сурового нашего директора катится слеза… Многие в зале тоже плачут: у каждого своё горе. Зоя всех объединила. Спектакль этот запомнился мне на всю жизнь. Он и сейчас у меня перед глазами.

А потом был «Платон Кречет» по пьесе Александра Корнейчука. Эта пьеса была очень популярна в стране, её ставили и профессиональные театры, и самодеятельные коллективы. В спектакле были заняты ведущие наши актёры старшего поколения и молодёжь. Я играла в нём медсестру Валю. Ставил «Платона Кречета» режиссёр Френкель, он же играл главную роль. Смотрю сейчас на сохранившиеся фотографии отдельных сцен и вспоминаю наш дружный актёрский коллектив.

Сохранить в себе человека

Война – тяжёлое испытание для человека, испытание не только его физических, психологических, но и нравственных качеств. Казалось бы, когда в каждой семье горе, когда испытываешь невероятное напряжение всех сил, можно озлобиться, озвереть, возненавидеть весь мир, но люди оставались людьми. Конечно, бывало всякое, но в большинстве своём они сохраняли в себе человечность, помогали друг другу пережить беду. А как мы дружили! Я до сих пор помню своих друзей: Веру Ведерникову, Фелю Руссину, Нину Кузьмину, Мишу Рыженкова, Мишу Бахраха, Лену Суслину, Нину Асташову, Люсю Стояновскую. Много пишут о фронтовой дружбе, но и в тылу, где тоже было нелегко, общая беда сближала нас, помогала вместе преодолевать трудности и невзгоды. Мы всегда поддерживали друг друга, умели радоваться чужой радости, страдали от чужого горя.

Часто собирались у меня, в нашей маленькой комнатке, на чай с «маминым печеньем». Уж не знаю, из чего она его пекла, но даже через сорок лет Вера Ведерникова вспоминала, как это было вкусно. Но дело, конечно, не в этом. Нам было интересно вместе, а главное – мы обогревали друг друга душевным теплом, которого многим не хватало.

А 9 мая 1945 года мы праздновали День Победы. Это действительно была «радость со слезами на глазах». Безмерно ликовали все работники ТЭЦ, все жившие в посёлке. И неважно, что лил дождь. Природа плакала и ликовала вместе с нами. Не было семьи, где бы хоть кто-то не погиб, не пропал без вести. Помнили о них, но в этот день думали о том, что не будет больше стрельбы, бомбёжек, смертей…

Через год после окончания войны, в мае 1946 года, состоялся грандиозный митинг, на который собрались все свободные от смены работники БТЭЦ – сотни, а может, тысячи людей. Вручали ордена и медали за труд. Нас с мамой наградили медалями «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 годов».

Награды эти заслужены честно. Потом были юбилейные медали: 30 лет Победы, 40, 50, 60, 70 лет Победы… Но самой дорогой была та, первая.

---

Текст подготовил: Михаил Ицкович

Следите за нашими публикациями в телеграме на канале «Другой город», ВКонтакте и Facebook