КУЛЬТУРНЫЙ СЛОЙ

Журнал ДГ заполняет белые пятна на карте достопримечательностей Самары. Нас интересует всё, что может представлять ценность: архитектура, события, истории, легенды и люди, населяющие наш замечательный город, — современники или давно ушедшие, но оставившие след.

В качестве достопримечательностей мы обычно рассматриваем архитектурные древности, пусть даже возведённые в недалёком советском прошлом. Сегодня мы нарушим традицию и расскажем о жилом комплексе, строительство которого закончилось чуть больше 10 лет назад.  Автор этого проекта, архитектор Сергей Малахов, в некотором смысле сам является достопримечательностью.

***

Словосочетание “современная архитектура” не сообщает жителю постсоветского города позитивных образов и ассоциаций. В сознании возникают монотонные микрорайоны, доставшиеся нам из советского будущего, где каждому — по потребностям, или башни из стекла и бетона, которые полезли в небо, когда это будущее не наступило.

Особняком в этом ассоциативном ряду выглядят модернистские комплексы музеев, гостиниц, кинотеатров и других общественных зданий, в которых советские архитекторы, стеснённые при работе с типовыми проектами в средствах выражения, пускались в смелые эксперименты с формой.

Однако, несмотря на наметившийся тренд по переоценке этого архитектурного направления, оно до сих пор не принято современниками. Нам, обитателям типовых квартир в хрущёвках или современных ЖК, сложно разглядеть красоту в рациональной эстетике модернизма и уж тем более признать его культурным наследием. Другое дело — сталинский ампир с его имперским торжеством и показным богатством, или старый добрый модерн с его мелодичными фасадами и масштабом, соразмерным человеку.

Не сложились отношения у “современной архитектуры” с исторической средой российских городов. Широкими шагами советский модернизм вытаптывал старую застройку кварталами, чтобы оставить после себя типовую хрущёвку, “зиккурат” общественного здания и обязательный пустырь, который по замыслу демиурга должен выполнять функцию пешеходного пространства.

В постсоветской России наступательная тактика в историческом центре претерпела изменения. На смену тотальному сносу пришла практика локального выжигания среды и точечной застройки. Так посреди старого города, словно в чернобыльском лесу, стали вырастать гигантские грибы с башенками, но без шляпок.

Дом-остров на Садовой, выполненный в жанре “метафорический модернизм”, как его определяет автор Сергей Малахов, демонстрирует альтернативный подход к городу, архитектуре и человеку. Когда новостройка встраивается в сложную многослойную городскую ткань, не разрывая среду, но достраивая. Она учитывает исторический контекст, но не подражает ему, выглядит современно, «играет» на контрасте, но не доминирует. Вообще, создаётся впечатление, что дом здесь стоял всегда.

Простые модернистские линии, ступенчатые ризалиты, вылетающие в пространство консоли придают фасаду динамику — дом кажется визуально комфортным и не давит своей массой. Жилой комплекс разработан с различных точек восприятия. Нельзя зайти к нему в тыл и увидеть в исподней рубахе силикатного кирпича — дворовый фасад дома проработан не менее интересно, чем главный. Взгляд цепляется за какой-нибудь элемент, скользит по фасаду и увлекает зрителя в визуальное путешествие — возникает желание остановиться и понять, как же устроено это сложное по композиции здание.

Если не поднимать глаз выше первого этажа, взгляд зацепится за металлические колонны и наклонные конструкции, размещённые у входа в магазин, которые могут показаться если не издевательством, то иронией над классическим ордером.

О своих архитектурных экспериментах, рождении проекта за одну ночь и небывалом времени романтиков, рассказывает Сергей Малахов:

— Мне часто приписывают миссию защитника исторических памятников. Могу с полной ответственностью заявить, что являюсь защитником не памятников, а исторической среды. Вернее, человеком, который вместе с коллегами пытается переосмыслить, что такое историческая среда, как развивается исторический город, как сохранить его естественные сложные формы.

В начале 1990-х, о которых пойдёт речь, мы искали ответы на эти вопросы, потому что микрорайоны никому не пришлись по душе — вся их однородная структура навевала на очень грустные мысли. Мы пытались не просто защитить историческую среду, а выявить внутренние ресурсы, понять, почему она такая красивая и сложная, вскрыть инструменты её формирования. Понимая это, разрабатывали проекты, которые включали процессы регенерации среды с сохранением ее исторических кодов.

Первый привокзальный микрорайон предполагал строительство проспекта Ленина шириной чуть ли ни 200 метров через весь исторический город до самой Самарки

Но в то же время в государственных проектных институтах проходила работа над крупномасштабными проектами развития города на месте исторической части Самары. Например, Первый привокзальный микрорайон предполагал строительство проспекта Ленина шириной чуть ли ни 200 метров через весь исторический город до самой Самарки, снос всей исторической среды и застройку домами, как на проспекте Ленина. Был сделан эффектный макет из белого пенопласта, расставлены многоэтажки на плане, среди которых торчали «памятники», напоминающие болячки.

Я не хочу сказать, что эти дома и ансамбли плохие. Они в каком-то смысле лучше, чем то, что строят девелоперы сегодня, по крайней мере, в мастерской Алексея Герасимова думали о композиции. Но основные «городские проекты» создавались наперекор самой исторической среде.

На официальном уровне и в структуре государственных институтов представления о том, что исторический город является уникальной целостной средой, не было ни тогда, ни сегодня. Я бы даже сказал, что сегодня понятие целостной среды завоевывает определенную популярность, правда, без особого влияния на практику. «Официально» существовали «выявленные памятники», это все знали и принимали во внимание.

И все же, если говорить о реализованных в то время «точечных проектах», архитекторы, как ни странно, проектировали уместную застройку, подчиняясь какому-то внутреннему чувству, что в историческом городе нужно быть более внимательным и вести себя интеллигентно. Архитекторы соблюдали масштаб, пытались встроиться и не нарушить среду. Работали профессионалы, которые могли создать современные включения в застройку, основываясь на скромных инвестициях и простом архитектурном языке. Никому из заказчиков и архитекторов не приходило в голову соорудить башню, типовую многоэтажку или многоэтажный гараж среди исторической уличной строчки.

Но в государственной стратегии всё же преобладала парадигма тотального сноса, и если бы доктрина Афинской хартии со всеми её последствиями и корбюзианским миссионерством успела при советской власти получить дальнейшее развитие, мы давно лишились бы исторического города. К счастью, прежняя власть не располагала ресурсами для переселения большого количества людей на новые площадки. Хотя не все в тот момент осознавали, что такое микрорайон, и многие коренные жители мечтали сменить старый дом на жилую ячейку с собственным туалетом.

Это такой общий фон. Когда Горбачёв развалил советскую систему и закончилась эволюционная модель развития всех дисциплин, включая архитектуру, всё перешло в сферу частных инициатив: мелкоштучное строительство, эксперименты с участием новоявленных фрилансеров, дилетантов, начинающих кооператоров и т.п.

Благодаря тому, что наши девелоперы ещё не были прагматичными эгоистами, возникала возможность обсуждать с ними что-то архитектурное. Они закуривали сигареты, разливали коньяк и разговаривали с нами, как с людьми, хотя, на самом деле, могли быть авантюристами или бандитами

Со своим проектом на Садовой мы попали в буферный период между романтиками, растерянными полуинтеллигентами, получившими возможность застраивать город, и серьёзными ребятами, возникшими на рынке чуть позже.

Благодаря тому, что наши девелоперы ещё не были прагматичными эгоистами, возникала возможность обсуждать с ними что-то архитектурное: “Это будет красиво, а это — нет. Здесь возможна такая форма, а здесь — другая”. Мы находились в благодушной обстановке такого интеллектуального диспута. Они закуривали сигареты, разливали коньяк и разговаривали с нами, как с людьми, хотя, на самом деле, могли быть авантюристами без гроша в кармане, или бандитами. Мы тогда не знали, кто из наших клиентов потерявший работу ученый, бывший комсомольский вождь или партократ, а кто из хулиганов, вписавшихся в эту историю по воле случая. Кто-то гулял с мешками денег, а у кого-то не было ни черта — большинство из них в глаза не видели доллара, но все же пытались вести какие-то «международные переговоры». Я думаю, эти люди были энтузиастами, им нравилась эта игра в строительство новой реальности, которая, возможно, им снилась в детстве.

Только что закончилась советская власть, в стране не было денег, и поэтому город пытался собрать какие-то коалиции в виде директоров заводов, у которых что-то теплилось на счету. При райсоветах были образованы так называемые «Территориальные межхозяйственные объединения» — ТМО. В ТМО входили директора крупных предприятий, которые брали на себя инициативу по застройке и социальному преобразованию территорий.

114-й квартал, о котором мы сейчас говорим, как территорию для развития жилой застройки выбрал директор Самарской ГРЭС Борис Ягудин.

Мы (группа архитекторов — прим. ред.) в то время сидели в “Париже” — маленькой мастерской, расположенной на втором этаже деревянного дома на углу соседнего квартала. У директора нашего районного ТМО в этом доме был кабинет, там и произошла встреча с Ягудиным, когда он предложил работу над проектом.

Весь квартал мы рассматривали как территорию комплексного развития, поэтому проектное предложение по началу разрабатывалось от Ярмарочной до Ульяновской и от Ленинской до Садовой. А дом, в котором мы сейчас находимся, был первой очередью строительства.

На проектируемой территории оставалась живописная среда — театр “Фурор”, угловой дом с мансардой (говорят, что до революции это был публичный дом, но я не уверен), двухэтажный дом по Ульяновской, и мы решили сделать застройку, которая вплотную — по стандартам настоящей европейской улицы, как например в Амстердаме стыкуется с существующей, образуя что-то вроде анклава.

Первые проекты были основаны на идее Simple House – этот «как бы простой дом», «дом-портрет» с двумя круглыми «глазами-окошками» и парадным уличным входом, напоминающий типичный старинный голландский дом. Для первого этажа была разработана сложная тема постмодернистского ордера с диагональным размещением ордерных элементов и небольшой витриной магазина. Такая типология должна была проследовать через весь проект – в виде серии похожих «голландских домов», соединенных по периметру дворового пространства. Понятно, что это была бы откровенная реплика на тему исторической среды европейских городов.

В 1998 году, когда уже возводился первый «голландский модуль» (дом № 227 по Садовой, в котором реализована идея Simple House — прим. ред.), права на аренду площадки перешли к другому инвестору — Сергею Петухову, директору фирмы «Мабис». Он был знаком с нашим проектом, но решил все же найти других проектировщиков. Помню, сообщает мне, что выбрал нового проектировщика, и показывает проект, выполненный архитекторами из Болгарии. Это был такой треугольный в плане дом в жанре южного санатория с белыми лоджиями, с одной центральной лестницей и т. п.

На следующий день я пришёл в «Мабис» с новым эскизом, который сделал за ночь. Концепция изменилась — вместо голландских домиков получился модернистский остров посреди воображаемого океана. Принципиальная идея заключалась в том, что этот «остров» повёрнут на 8° к красной линии. Если бы квартал бы прямоугольным, этот поворот оказался бы неуместным, но поскольку по оси Ульяновской весь город меняет направление сетки, возник соблазн развернуть дом к красной линии и задать особое композиционное построение на уровне энергетического спецэффекта.

Обратите внимание, дома, имеющие острые углы на стыке улиц с Ульяновской, обладают особой энергетикой корабля. Мы повернули весь жилой комплекс по отношению красной линии Садовой, и возник вихрь поворотов, усиленный ступенчатым фасадом.

Ещё одна реализованная идея — новый тип планировочной сетки. В то время применялась сетка, основанная на размерах типовых плит перекрытия. Цифра была созвучна цене на водку, кажется, 3,60. Мы взяли планировочную сетку — 4 метра, что позволило нам создать не только гармоничный размер всей планировки, но и сделать более “человечными” внутренние пространства. У нас не было узких коридоров и лоджий, комнат площадью 8 м² или 7,30 или 13,60. Они начинались сразу в другой категории — к примеру, лоджии 4х4, расположенные рядом с кухней.

Нельзя запирать человека в типовую ячейку и делать дырки в стене, через которые он будет зырить на свет, как заяц, которого поймали в силки

В обычном многоэтажном жилом доме нельзя все квартиры делать как дома, но дух присутствия дома в квартире — святая задача архитектора; цель подобного действия — поднять самооценку человека, обитающего в квартире. Нельзя запирать человека в типовую ячейку и делать дырки в стене, через которые он будет зырить на свет, как заяц, которого поймали в силки… Нет, скорее – как заключенный.

Этот дом впервые в Самаре преодолел границу вертикального брандмауэра. У нас до сих пор считается, что многоэтажный дом должен заканчиваться отвесной глухой стеной, а ближайший сосед в старинной двухэтажке должен как-то осознавать особую роль этой стены (имеются в виду глухие торцевые стены многих самарских новостроек в центре — прим. ред.).

На мой взгляд, подобный прием застройщика не столько исполнение нормы, сколько циничная демонстрация своих претензий на соседский участок. Предполагается, что сосед когда-нибудь исчезнет, его дом снесут, право собственности перейдёт к девелоперу, и он начнёт пристраивать к своему фасаду очередную многоэтажную секцию.

Глухие стены были хороши, когда Самара была двухэтажной. Ты строишь брандмауэр, который препятствует распространению огня. Но что тебе мешает сегодня из своей высотки сделать окна к соседу и защитить его право собственности, «сообщить» ему, что не претендуешь на его владения? Но у нас формируется сообщение другого содержания: «ок, ребята. Вы доживаете последние деньки. У вас всего-то два этажа, а у меня 39, 12 или 15. Я круче и скоро построю здесь ещё одну штуку». Это бессовестная модель.

Поэтому когда мы сделали окна, выходящие во все стороны и консоли, нависающие над домом с мансардой и над «Фурором», мы показали этим людям: друзья, наш дом выше, но вас никогда не сломают, поэтому вы можете спокойно развивать свои театры и приватизировать свои квадратные метры.

Да, четырёхметровые консоли, которые зависли над пространством, мы тоже применили впервые. С точки зрения представления о частной собственности, о правах девелоперов и субъектов площадки, это нарушение прав: что же такое происходит — над нашей головой зависает чужой дом, закрывая наше небо?! А по-моему, круто, когда город получает несколько слоёв развития. Когда-нибудь, я верю, между домами-островами в Самаре, как в Токио, пройдут теплые переходы-пассажи, и горожане смогут осуществить безопасные путешествия над землей, машинами, снегом и льдом.

В целом дом на Садовой— это сложная композиция, где спонтанные элементы сочетаются с упорядоченными вещами; завершенные знаки — с открытой формой; понятные по стилистике части объекта — с как бы неизвестно откуда возникшими. Но у всего есть свое оправдание. Например, правый фасад (тот что ближе к Ульяновской — прим. ред.) имеет высокую колонну с треугольный подрезкой стены, пропускающей свет на следующий объём, расположенный в глубине.

В связи с тем, что главный фасад дома выходил на несолнечную сторону, возникала проблема инсоляции. За счёт поворота оси мы увеличили освещённость части квартир. Ступенчатое раскрытие части фасада и колонна, о которой говорилось выше, также решало эту задачу — верхние этажи пропускают свет на нижние. И окна мы спроектировали большего размера, чем было принято и проектируют до сих пор. Помню, когда мы сделали подоконники высотой всего 60 сантиметров, к нам прибежали возмущённые заказчики: «Что вы делаете!? Мы же замерзнем!» Но когда у них в квартире стало светло, им это показалось чрезвычайно комфортным.

Если я сейчас начну рисовать элементы, из которых состоит дом, мы обнаружим самые противоречивые вещи, но если поднять эскизы, чертежи, макеты дома, мы увидим, что все объекты формируют сложное логически организованное «городское тело».

Вся территория, охваченная проектом, преобразовывалась как единый архитектурный объект со сложной пластической композицией, которая включает в себя все соседние объекты — здание театра «Фурор», буферный «голландский дом», 225-й дом, 229-й (во дворе), угловой дом с мансардой, двухэтажный дом по Ульяновской и даже маленький одноэтажный домишко, где живёт сосед, который с нами почему-то не здоровается.

В конечном счёте, весь этот комплекс, как я уже говорил, ассоциируется у меня с городским островом. И зрительно он так и выглядит. Попросите детей нарисовать остров. Они нарисуют скалу, пальмы, горный хребет или пик, уступы, загадочные тропы. По тротуарам, словно по кромке морского берега, можно путешествовать вокруг нашего городского острова. Но при этом этот дом не разрушает историческую среду, а придает ей совершенно новое качество.

В архитектуре важно, чтобы возникали путешествия, которые соединяют физические возможности пространства с ментальными перемещениями. Например, вместе со взглядом, когда ты находишься на месте, но мысленно двигаешься по радиусу или в каком-то воображаемом направлении. Поэтому при проектировании разрабатывались различные точки восприятия этого объекта. Во дворе был спроектирован полукруглый фасад, благодаря которому человек, попавший в наш двор, теряет ощущение традиционного для многоэтажек двора-колодца.

В отличие острова-горы, сформированного природным ландшафтом, у нас есть возможность оказаться внутри и пережить скрытое энергетическое построение острова как пространственного события. Абсолютно во всех квартирах, я ручаюсь, открываются совершенно разные панорамы, разные ощущения и возможности. Есть квартиры двухуровневые или связанные между собой переходами; квартиры с круглыми окнами или окнами, выходящими на север, на юг и восток. Кому-то повезло, и он, как капитан, плывёт в своей лоджии на 10-м этаже, или астронавт в посадочном модуле над океаном.

Я иногда заходил в некоторые из квартир, которые сам же спроектировал, с мыслью: «Вот бы мне здесь пожить немножко!».

Здесь впервые в практике постсоветского строительства в Самаре применили комфортную планировочную сетку, монолитный каркас с консольными этажами, самонесущие вентилируемые фасады с облицовкой цветным «бессером». Это, пожалуй, первый многоэтажный дом в Самаре с сложной полихромной аранжировкой фасадов. И тут мы сработали на парадоксе — никто в модернистской практике не делает консоли, облицованные кирпичом, потому что это странно. Консоль может быть со стеклянной наружной стеной, или бетонной, на худой конец, деревянной, как у голландцев. А тут над тобой зависает цветной кирпичный объект. Это такая постмодернистская игра.

В доме была задумана и осуществлена ступенчатая конструкция консольных ризалитов с восходящей лестницей белых и зеленых эркеров. К чести архитектора, автора гостиницы «Ост-Вест», выстроенной значительно позже напротив, тема лестницы также нашла свое воплощение на уличном фасаде; в результате оба объекта вошли в архитектурный контакт, что, в общем-то, является редкостью для современной архитектурной практики.

Монолит тоже в то время был большой редкостью для Самары, и нам очень повезло, что с нами работал талантливый инженер Тодор Цветанов из Софии. С каким удовольствием он работал с архитекторами, вникал в происходящее на площадке! Он был способен принимать сложные и неожиданные решения и никогда не избегал головоломок.

Например, приходили заказчики: «Нам бы хотелось, чтобы здесь была дополнительная комната». Я звоню Тодору: «Мы можем на седьмом этаже добавить консоль?» — «Я подумаю»,- отвечал он. Через некоторое время присылает решение, где из дома выступает очередная консоль. И такие моменты возникали постоянно, поэтому дом можно назвать живым организмом, или конструктором, который развивался в пространстве по мере строительства. Тодор был настоящим инженером, равным по духу архитекторам, но, к сожалению, слишком рано ушел из жизни.

Мы были абсолютно свободны в формировании программы проектов. Технических заданий в том бюрократическом виде, как это можно сейчас встретить в контрактах, в 1990-х не существовало. Все предложения — сколько квартир, какие планировки, конструкции, облик дома, — все это находилось в зоне нашей личной ответственности.

Это было время, когда люди были настолько романтически настроены и очарованы собственными иллюзиями, что не считали возможным игнорировать архитектурные поиски и фантазии

Когда проектное предложение по квартирам и офисам было сформировано, дом был распродан дольщикам практически до начала строительства. Самое поразительное, что заказчик так до конца и не вник, что означают те или иные элементы проектной модели, поэтому, когда строительство дома стало близиться к завершению, появление на самом верху четырех-метровых консолей вызвало у него удивление, если не шок.

Это было время, когда люди были настолько романтически настроены и очарованы собственными иллюзиями, что не считали возможным игнорировать архитектурные поиски и фантазии. Мы разрабатывали проекты дальнейшего развития квартала, но в это время заказчики, которые хотели бы построить что-то особенное, стали исчезать. Изменилась мотивация, и в приоритете оказались сугубо прагматические задачи. В результате по всему городу с начала 2000-х стали возникать слегка приукрашенные типовые многоэтажки, с полным отсутствием реакции на окружающий контекст и невероятно устаревшими планировками, с узкими комнатами-пеналами и неудобными лоджиями. А типология нашего дома умерла, едва начав развиваться.

При подготовке материала использованы фотографии из архива Владимира Самарцева, чертежи и фотографии макетов из архива Сергея Малахова.

Следите за нашими публикациями в Telegram на канале «Другой город» и ВКонтакте