ИЗДАЛЕКА — ВОЛГА. Часть III

«ДГ» продолжает публикацию эссе о Волге уроженки Куйбышева, а ныне — писательницы, живущей в Великобритании, Галины Рэмптон. Первую часть можно прочитать здесь, а вторую — здесь.

«Зловещая долина»?

По молодости я не особо охотно делилась с окружающими своими открытиями. Сокрушалась, когда обнаруженное мною одной, моё сокровенное (явление, событие, человек, книга, песня, слово), разумеется, предназначенное исключительно для моего личного пользования и восхищения, вдруг тиражировалось, широко обнародовалось и становилось банальным общим местом. Я тогда чувствовала себя чуть ли не обокраденной. Но Волгу мне и в голову не приходило причислять к собственным открытиям! Какая же она моя, когда — вон же, общая, для всех…

Как говорится, прошли годы. Однажды осенью, ненадолго приехав в Самару, я дивилась странным переменам, постигшим этот город. Будто я угодила в некую роботическую «зловещую долину» (есть такой японский термин), жутковато похожую на оригинал, но на деле — искусственную и чужую. Пришла на ум фрейдова антитеза всему домашнему, укромному и уютному: Das Unheimliche. То есть ужас, обуревающий человека, который слабо сориентировался в новом порядке вещей, вроде бы привычных. И обнаружил, что Федот-то — не тот!

Первые дни я валялась на матрасе, по-спартански расстеленном прямо на полу, в квартире приютившего меня сына. В чёрном зеркальном потолке спальни бездонным аквариумом отражались и комната, и моё одинокое распростёртое тело. «В такой потолок не поплюёшь» — лениво размышляла я. Выбираться в город было страшновато. А выбравшись, я его не узнала. Посреди унылых, замусоренных пустырей, в недрах забытого исполнительными властями непрестижного типового жилфонда, обнищавших, обшарпанных и полуразвалившихся (местами — разграбленных) исторических памятников и гнилушек исконного «частного сектора» — откуда-то взялись свежеотгроханные гипермаркеты, небоскрёбы-«утюги» и зеркальные башни-высотки. Под бульдозер были пущены целые районы и заводы. Зато как дурман-грибы, понавырастали кругом суши-бары, фитнесс-центры, биотуалеты, бутики и шопинг-моллы. Озадачивала их локальная специфика. К примеру, кафе, где за чашку чаю (пусть и навороченного, из какой-нибудь жожобы) дерут полтыщи, за столиками скучают бритоголовые братки, а посетителям предлагают «конфликт-меню», то есть, прейскурант ожидаемых убытков: боя посуды, порчи мебели и вышибания дверей.

В черте старого города возникли оазисы некой приватно-секретной жизни, свирепо охраняемые (часовым в будке) от простых смертных. Ладно бы огородили только жилые корпуса нуворишей — так нет, в запретные зоны попали даже крупные, некогда общественные здания, вроде бывшего Центрального телеграфа на улице Красноармейской. Уцелевшие старые самарские дома и особняки, прибранные к рукам деловыми людьми, немилосердно изуродованы и приспособлены под интересы бизнеса: знаменитую «Аптеку номер 1» на углу улиц Фрунзе и Ленинградской с уникальными, начала прошлого века, провизорскими шкафами и прилавками из дерева, теперь евроотремонтировали, выпоторошили и устроили там мертвенно-безликий магазин мобильных телефонов.

За время моего отсутствия в Самаре поменялось население: народились жёсткие новые люди (Юрий Трифонов называл таких железными малышами) с необузданными желаниями и полномочиями, но демократически практикующие новояз — офисный сленг (потомок канцелярита) с вкраплениями дурного инглиша и налётом приблатнённой сермяжности. Последняя нехило как бы стала типа нормой, блин. Бог весть, кто насадил этот язык — не СМИ ли? Но похоже, по этой части между населением и медийным балаганом идёт оживлённый процесс взаимообогащения. Бесстыдно обнажась, вопиют пресловутые контрасты большого города: сиротская нужда одних и дикое барство других. Соотношение хижин и дворцов в Самаре теперь примерно 50:50. Причём хижины первыми бросаются в глаза, взывая о помощи и справедливости. Потому и дворцы не особенно приводят в восторг. Вроде как отняли у Павла, чтобы уплатить Петру. И Самара осталась без портков, но с зонтиком.

Из городской казны время от времени таинственно и бесследно выпадают миллиарды. Апокалиптически расцвели: культ денег, чиновный раж, сановная спесь и потребительская хворь, какая на западе, откуда она расползлась по белу свету, не без доли гибельного восторга зовётся аффлюэнцей.

Но не умолчу и о позитиве. Например, в городе слегка поутих бандитизм. Появилось много элегантных дам на улицах и на дорогах, за рулём крутых автомобилей. Народ в целом стал лучше одеваться и разнообразнее путешествовать. По счастью, пока не отменили дружбу — эту священную корову ХХ-го века! Взаимопомощь, пусть и не обязательно в виде кассы, по-прежнему в действии. Люди подсобляют друг другу с работой (речь не о блате!), снабжают приятелей полезной информацией и плодами своих садов-огородов. На иных самарских кухнях краснеют, желтеют и зеленеют в мисках и тазиках «дружеские» яблоки, помидоры и кабачки, стоят бутылки с деревенским молоком. Приятный сюрприз: жив квас! Живо и пиво. Пожалуй, даже чересчур. Кстати, самарские дети качественно изменились. Те, которые не пьют пива, не бродят по улицам с красными, возбуждёнными лицами и не куролесят напропалую, вежливы, не по летам развиты, не чужды чёрного юмора и себе на уме.

Продуктовые магазины преобразились — с прилавков исчезли деревянные счёты, которыми (не только теоретически — я знала случаи!) можно было огреть по голове постылого покупателя. Продавцы, в основном, откликаются на твой первый зов; ассортимент просто сказочно расширился. В свободной продаже имеются бананы, лососина и сардельки «Металлист». В моё время хронических дефицитов варёную колбасу, столь неуловимую, сколь и вожделенную, хватали колясками, растительным маслом затаривались бидончиками, сливочное выбрасовалось в торговую сеть по праздникам, а сыр вовсе не водился в природе. Теперь с едой (как и с товарным ширпотребом, некогда иллюзорным) проблемы нет — проблема с деньгами. Но на бесчисленных самарских рыночках, лотках и рынках (кроме Губернского и Троицкого — там цены конкурируют с лондонским «Хэрродсом») вполне недорого можно разжиться у бабушек отечественными деликатесами: вяленой рыбой, варёными раками и кукурузой, лесными грибами, малосольными огурчиками в укропе и сладчайшими помидорами с дач. А у посланцев солнечного ближнего зарубежья — медовыми ташкентскими дынями и кишмишем. И всё это здорово!

соч01 Фотография Говарда Сочурека. 1958

соч01 Фотография Говарда Сочурека. 1958

Да только мой родной город провалился в тартарары, сгинул, как Атлантида, стал преданием, фата-морганой. Тот, что вырос на его месте, тоже казался каким-то сюрреальным. Впрочем, наверное, это моя личная проблема. Живут же здесь люди! Не перевелись пока добрые самаритяне — симпатичые, стойкие земляки и землячки всех возрастов.

Примечательная троица попалась мне на глаза на перекрёстке улиц Красноармейской и Арцыбушевской, напротив аляповато отреставрированного здания «Гипровостокнефти», ныне защищённого от плебса чугунной оградой со шлагбаумом. Трамвайную линию переходили три женщины, которых без колебаний и реверансов можно было смело назвать старухами. Но не хотелось. Сухопарые, высокие, с прямыми спинами, в лёгких платках на седых головах, они гордо вышагивали по разбитому асфальту, оживлённо о чём-то болтая, и по-девичьи хихикая. Вид у них был освежающе независимый, дерзкий и вызывающий. Мне они годились если не в матери, то в тётки. Хлипким гламурным героиням «Секса в большом городе» как до звезды было до этих подруг, трёх волжских граций, не прогнувшихся под тоталитарный режим, начихавших на буйные ветры перемен и собственную старость. Синдромом «зловещей долины» они явно не страдали. И чувствовали себя как (впрочем, почему «как»?) дома. Из этого эпизода вывод напрашивался до смешного простой: если хочешь остаться своим среди своих, а не брякнуться этаким контуженым астероидом на землю родного города, живи в нём всю жизнь, состарься и умри. Не уезжай. И в любом случае: никогда не ищи в нём своего прошлого.

Да и вообще, — рассуждала я, — далась тебе эта реальная реальность! Можно подумать, от неё не продохнуть в твоей другой жизни, в другом мире — потустороннем от Волги. В сущности, там тот же сюр, только других свойств. Ну а если уж без реальности невмоготу — выдь на Волгу. Она и есть — самая настоящая, самая взаправдашняя в этом городе-фантоме. Её не коснулись турбуленции и мутации двадцать первого века: как текла себе, так и течёт. Реку не выкачаешь, в трубу не загонишь, налево не сбагришь, бабла за неё не срубишь. Тем Волга и оказалась самой главной и подлинной ново-самарской находкой. Пусть и не эксклюзивно моей.

Уроки реки

Каюсь, я долго принимала Волгу, как должное. Выросши, перестала смотреть на неё, как на чудо из чудес, явленное мне чуть ли не с пелёнок. Между тем, она спокойно продолжала им оставаться, со своими зелёными косами, плёсами и островами, крутыми утёсами и обрывистыми берегами, где, если плыть на речном трамвайчике вниз по течению от поляны Фрунзе до Самары, справа по борту тянутся Жигули, а слева — песчаные пляжи, лодочные станции, лесопилки, причалы и дебаркадеры.

Острогрудые челны и ладьи к тому (моему) времени уже своё отплавали, разбойников — обезглавили и четвертовали, бурлаки сами дошли до ручки и вымерли, как класс. Но по берегам, на холмах, среди зелени, всё ещё ностальгически белели некогда роскошные, бывшие купеческие дачи, с зубчатыми крышами, «с орлами», «со слонами» и с гипсовой скульптурой девушки-утопленницы в веночке из арт-нувошных ненюфаров (или то были кувшинки?). В советское время ими ведали Минздрав, Минобороны, Водоканал и, кажется, обком партии. Теперь приволжские жемчужины проданы каким-то негодяям, судя по тому, что — растащены по кирпичику и превратились в жалкие руины. Думать об этом тяжко.

Река и речь (как устье и уста) — понятия смежные в русском языке. И в той, и в другой сильны элементы стихии, речь и река существуют в единой ноосфере. Обе то плавно струятся, то бушуют и волнуются, каждая — в своём сакральном русле. Волга — это моя родная речь. Без реки и речи, пусть по большей части и живущих уже только в моём рассудке, я сама себе не представима. Волга даёт и питает жизнь. Она оптимистично полна обещания и прилежна в его исполнении. Древняя от сотворения мира, Волга — всегда свежая, «горячая» новость, всегда сенсация. Как факт и природный феномен, она неизменна. Волга впадает в Каспийское море неизбежно, неотвратимо и неумолимо. Как за весной и летом следует осень, а за нею — зима. Как жизнь непоправимо заканчивается смертью — без вариантов.

При том река ежесекундно меняется. Нельзя войти дважды в одну и ту же Волгу. Она, по определению, не может надоесть, её никогда не бывает слишком много. Позврослев, я осознала Волгу, как актуальное событие. Вслух ею особо не восхищалась, а только безъязыко примечала её круглогодичные и круглосуточные преображения: ледоставы и ледоходы, половодья и паводки, её рваные грозовые тучи, шторма и затишья, белые утренние туманы, акварельно-розовые восходы и багряные закаты, ночные самоцветы бортовых огней судов речфлота и мерцающие искорки бакенов, лунную дорожку на воде и луговые ароматы свежескошенной травы, плывущие с правобережья. Извечно работящая, но и отчаянно романтическая и благолепная, кем только не воспетая и не мифологизированная, какими бы именами не наречённая, не малая, волновая, несметно богатая водой, энергией, флорой и фауной, перекрытая плотинами электростанций, перехваченная мостами и перегороженная воротами шлюзов, трагически загаженная нефтепродуктами, токсинами и сточными водами, но (Бог миловал!) не повёрнутая вспять, изрядно хлебнувшая слёз, пота и кровушки, меж тем, беспартийная и политически незаангажированная, никому не подотчётная, беспаспортная, транснациональная, параллельно-перпендикулярная всем человеческим коллизиям и катаклизмам, сменам режимов, переворотам и революциям, не ответчица за мор, глад, козни и казни, веками творившиеся на её берегах, ВОЛГА, с её буксирами и бревенчатыми плотами, земснарядами, ледоколами, затонами, баржами и нефтеналивными танкерами, горластыми чайками над волнами того цвета, что издали кажется индиго, чуть поближе — бутылочно-зелёным, а совсем рядом напоминает «женатый» чай, — по ходу жизни сделалась для меня привычной и непреходящей, подспудной константой, которой (как тогда мыслилось) положено быть со мною всегда.

Её вальяжное постоянство служило резонатором, смягчителем и глушителем моих личных метаний и страстей. Волга была мне безотказной утешительницей. Матушкой, сестрой и верной подружкой. Она отмывала собою мои грехи. Бывала и спасительницей. Даже и теперь, давно вдали от неё, в поры бессонных ночных наваждений и адской мельтешни забот в голове до полного её затмения, я совершаю простое и проверенное мысленное действо: поштучно вынимаю проблемы и страхи из головы, прощально на них гляжу и бросаю на расстеленный белый платок. Косынка вряд ли подойдёт — тут нужна прочность. Затем крепко-накрепко завязываю концы (для надёжности можно и бечёвочкой закрутить) и несу живой, беснующийся груз к Волге, где с крутого бережка: плюх! — бросаю в тёмные воды этот тяжёлый узел. Вереща и попискивая, он уплывает, уносится вниз по течению, под Сызранский мост, следует мимо Октябрьска, Саратова и Волгограда — до Астрахани, в лотосово-осетрово-фламинговую дельту, оттуда — в Каспийское море, и по нему — до аридных пустынь Ирана. А я стою на утёсе и делаю ему ручкой. Так (ну, пусть через раз) приходят покой и сон.

И самое важное: от Валдая до Каспия Волга — течёт. Этой непосредственной, физической близости к течению могучей массы воды, эпонимической древнеславянской влаги, с всеми его гераклитовыми и платоновыми кон- и подтекстами, мне и стало остро, дико, панически не доставать уже сразу, как только я её (сознательно) лишилась. Словно кто-то (не я ли сама?) пинком вышиб из-под меня, как табуретку из-под ног самоубийцы, самый базис, подвижный, но устойчивый фундамент моего бытия и всего моего существа, отшвырнул за тыщи миль от исконной, многовековой основы и велел далее самостийно искать почву под ногами на чужих землях. Приказал отныне неприкаянно маяться и выпутываться изо всех жизненных передряг и тупиков без опоры и страховки, на свой собственный риск, дав последнее напутствие: «Now you`re on your own, babe!» (а дальше — сама, сама, детка!) — как покровительственно осаживают зарвавшихся и откусивших слишком много, чтобы прожевать, детективш-криминалисток их политически некорректные коллеги-мужики в американских полицейских триллерах.

Хорошо хоть, что я успела накрепко усвоить два урока Волги, гениальные в своей тривиальности, но никак не бесполезные. На своём примере она научила меня тому, что какие оглушительные громовые раскаты над твоей головой ни раздавались бы, и какие ослепительные молнии ни сверкали, — знай, кати себе дальше, пока катится. И ещё: постоянство и движение должны быть неразделимыми аспектами нормальной человеческой жизни. Убери первое — и ты сойдёшь с ума. Второе — загнёшься от тоски.

* * *

Англия, Норфолк

Фото: Алексей Авдейчев

Первая часть; вторая часть.