ВОСКРЕСНОЕ ЧТЕНИЕ

ДГ продолжает публикацию монографии самарского архитектора и профессора СГАСУ Сергея Малахова «Поэтика городского пространства Самары», написанной в соавторстве с Анной Мишечкиной и Дарьей Романовой.

В книге авторы обращаются к исторически сложившейся среде старой Самары как ценности художественно-изобразительного и художественно-литературного свойства. Первая глава «Поэтики», эссе № 1-12, были опубликованы ранее.

---

doors and windows – эссе №13

---

«doors and windows», публикация в журнале «всё небо» №1 (24-2003)

Я думаю, что Майкл Броуди имел в виду шум, напоминающий ритмический (мерный) звук авиамотора или набегающих волн. Тексты, подобные данному, возникают как бормотание, что меня не смущает, поскольку это все-таки речь, то есть слова, порожденные смыслами, промелькнувшими в нашей жизни. Когда речь идет о фотографиях, то это как раз и является попыткой возбуждения шума, так как сами фотографии поразительно молчаливы, или это неозвученный разговор, похожий на звуки мыслей. В поисках сюжета для “возбуждения шума”, я собрал несколько фотографий, в основном сделанных Джейн во время ее блужданий по городу. Понятно, что мы любим архитектуру, однако мотивы ее чересчур прагматичны или, наоборот, – до предела неуловимы. Фотография изображает наш взгляд, нацеленный на окно или дверь, но при этом за дверью или в окне вдруг обнаруживается что-то лишнее. Под “лишним” я понимаю не секрет изображения, а скорее всего – один из многих секретов или промелькнувших смыслов. Смыслы дверей и окон, кроме “чисто архитектурных”, должны быть теперь замечены через совместное восприятие текста и изображений, шума и света, – такая вот, простите, у нас с вами игра.

Как-то так получилось, что с проблемой windows я столкнулся чуть раньше, чем с doors, а позже мне так пришлось по душе, что двери и окна по-английски звучат как “doors and windows”, – хотя я и понятия не имел, что Моррисон – это “The Doors”, а какие-то парни из “Microsoft” устроили окна в придуманную реальность…

Сначала мне просто нравились окна как форма и как идея. Все-таки, согласитесь: стоит себе дом, в нем кто-то обретается – со скарбом своим и тайной мечтой, но вот в стене прорезается дырка, – и ты уже на виду. У нас вот в теле тоже есть несколько дырок, но они как-то больше смахивают на тоннели: не больно в них высмотришь, что там – у тела – внутри. Итак, в доме сидит обитатель, зажигает в сумерках лампочку, и я — это тот, кто крадется по улице той же ночью, у меня временно дома нет, поэтому я как бы мельком окидываю взглядом дом сквозь окно, то есть вижу то, что у дома внутри, а там, разумеется — койка и шкаф, у подоконника – телек, а на койке субъект: в руке сигарета, и дни его сочтены. Об этом глубоко задумались на выцветшем коврике два лебедя, задумались в поцелуе, а за озером – замок, в котором кто-то уже растопил камин и смотрит теперь в окно на двух лебедей, но это не тот субъект, что лежит сейчас с сигаретой, и, наверное, уже не я.

Я вот думаю: когда эти парни из “Microsoft” сочиняли свой “WINDOWS”, как выглядели те дома, в которых они открывали окна, и в каком это было городе? Потом-то – понятно! – они сказали: это ГОРОД ЛЮБОЙ, но ведь поначалу у каждого из нас один единственный город – такой гигантский компьютер, по которому ползаешь всю свою жизнь, все что-то высматриваешь, все что-то пытаешься уразуметь…

Страх — это дверь, где ветры
устремляются на север,
Лицо в Окне, что
превратилось в лист,
Орел, почуявший свое несчастье,
Но медленно парящий в высоте,
Кролик, мерцающий в ночи

(“Страх — это дверь”)

То, что фотографировала Джейн или то, что фотографировал я – это страсти по городу, жизнь, увиденная как разрушение, амбиции или шутка. Был такой город, его звали ROOF, а на самом-то деле – всего лишь квартира на последнем этаже старого дома, и вот отсюда я, пожалуй, впервые взглянул на мир сквозь окно. Through the windows. И вот я увидел двор, а во дворе стояли машины, в том числе – и моя, и была уже осень или, может быть, середина июля, и только что пронесся ливень, нет, он случился вчера, и никто ничего не понял. “Нажмите клавишу “Insert”, – сказал я себе, и город ожил, как компьютер, замелькали страницы дней, на самом деле — открывались окна в события, и сейчас невозможно вспомнить, когда и где и что там случилось; я помню лишь внезапный утренний солнечный блеск на стекле, как будто я смотрел не в окно, а в печь, и потом, когда солнце ушло, я увидел, что наступила зима, машины все также стояли, не двигаясь, во дворе и были засыпаны снегом. Тогда я подумал, что время сыграло шутку, и что так не бывает, что вчера было лето, а на другое утро – зима, но вот, быть может, кто-то сменил программу, как будто выпавший снег — какой-то новый язык, и можем теперь говорить на нем. Допустим, что это – английский.

Fear is a porch where winds
slide thru in the North
A face at the Window that
becomes a leaf
An eagl sensing its disaster
But soaring gracefully above
A rabbit shining in the night

(“Fear is a porch”)

За окнами в мире имиджей, представленных в фотографиях Джейн или в моих, все как-то спокойно, то есть страсти не кипят. Окна на снимках или темнеют, как будто взгляд в черный космос, или поблескивают, как стекла в очках слепых. А двери замкнуты. То есть, это не “двери восприятия”, как у Хаксли, это – знаки закрытости. Двери закрыты, но это кажущаяся глухота, так как за всем за этим — театр, или, по крайней мере, — легкий перфоманс, как здесь, где представляется, будто за синей-пресиней дверью квартиры номер “2А” живет душа человека, быть может, – это Рей или Джон Денсмор, а может, — они оба, пока еще дети. Их души – как маленькие автобусы – зеленый и красный, а синий потом придумает Джим.

Каждый дом похож во всем На другой дом, машина зверя в окружении утра.
Все теперь спит, бесшумные ковры Пустые зеркала, нетронутая пыль под кроватями
(“Поклонение ящерице”)

Окно с восходящим солнцем – картина в изумрудно-зеленой раме, а солнце – белая графика в черном проеме – портале космического театра, и занавес слегка приоткрыт, о чем будет эта безмолвная и безумная пьеса? Может быть, ее автор сам Меттерлинк или Мариуш Вильк?

Люди на фотографиях будто бы говорят, но этого я не слышу, и не слышит никто, даже если мы видим движения губ, – значит в доме сквозь окна и двери свет переносит паузу в речи, и нам не важно, что будет сказано в ней: человек становится таким же безмолвным, как свет, и тогда манекены легко общаются с ним, а человек – легко превращается в манекена. Все теперь говорит так громко, как может гудеть и реветь океан, – стоит только к уху поднести раковину. За пределами человеческих слов гораздо громче взывают окна и двери, и вот – разражается ливень ассоциаций, а на самом деле – распрямляется скомканный лист манускрипта, на котором записаны прежние и будущие голоса.

Сами по себе фотографии окон и дверей – это поэзия, и Джейн это знает, – а теперь и особого рода музыка. И вот для примера я разместил бы рядом для вас две такие микропоэмы: внизу голубоватую, а сверху – горчично-охристую, по тону очень весеннюю. Что характерно – в них задан похожий ритм, парный речитатив и даже мелодии; сначала аккорды “теплого” снижаются к линии, разделяющей два сюжета-линии наподобие горизонта, а потом – восходящая тема – “голубые аккорды”, и оба сценария – в прямоугольниках 10 х 15, а вместе – одновременно – как “симметричная музыка”, или как пьеса, где в качестве кульминации – линия горизонта, ось симметрии, ноль. Заодно – это следы на стене, будто дырки от пуль, или брошенные в пространстве слова, или знаки тайных молитв. Изображение ассоциативно до бесконечности, как бесконечны тишина и улыбка, или утренний сон, из которого нет никакого выхода в реальность, то есть, нет языка пересказа, как нет настоящего описания чувств. И все же, мы применяем СЛОВА, чтобы делать что-то еще, кроме того, что мы хотели бы ВИДЕТЬ. Слова не хотели бы жить в тишине, но, видимо, им придется. Как на той фотографии, где утром горела лампа; и не говорите, что вы и здесь не слышите, как безумствует ГОЛОС СВЕТА, то есть — столкновение оранжевого с синевой, — и что окно превращается в Мир “Beetwins”, и это значит, что ЭТОТ ДРУГОЙ в это время слышит, как лампа еще го-рит, но ЭТОТ ДРУГОЙ – стоит на “той стороне” границы, того странного тела, весь материал которого образуется за счет столкновения оранжевого с голубым, утра и ночи, холода и тепла, меня и тебя, стоящего за окном: вот и иди себе! Когда двери закрыты, это ладно, но когда заколочены окна? Не знаю, не чувствую смысла, то есть вижу как стершийся макияж, но это значит, что в доме уже не живут, There is no Life and it is empty! Если уж заколотили окно, – так уберите его со стены!

“The Doors” and “Windows”, Моррисон и Гейтс, душа и компьютер: какая-то таинственная интеграция двух откровений, и в этой интеграции затем происходит все: и город и каждый дом. Число “два” дает изобразительный и сюжетный бином; ловлю себя на мысли, что только так начинаю понимать, какой сценарий скрывается в фотографии. Конечно, СЕРИЯ ОБНАРУЖИВАЕТ СЮЖЕТ, а сюжет рождается через серию, и мы это почувствовали, когда Джейн делала выставку после поездки в Париж. Тогда это были черно-белые снимки, мы объединили их в СЕРИИ по 8 или 10 штук в два ряда. В конечном счете, мы выяснили, что смысл события никак не возникает помимо чисел, а также, что особенно странно, без совпадения тона или фактур, ритма линий или характера встроенных ВНУТРЬ объектов. И сразу предлагаю пример – “оконный бином”: роскошная лоджия, забранная в решетку, и единственное окошко в белой стене маленькой хижины в деревне Рождествено (Potato). И там, и там – суть одна: одиночество.
В “римской клетке” поселился человек-император, но его одолевает страх. В белой хижине человек ничего не боится, но все его страсти похожи на кислый творог; персонаж этот уютен, на поле возможной битвы вы найдете его в обозе, он варит воинам кашу или кулеш; такие долго живут, или могли бы жить. А впрочем, случайная пуля найдет любого.

“The killer awoke before dawn,
He put his boots on.
He took a face from the ancient gallery
And he walked on down the hall…”

(“The end”)

У Моррисона, впрочем, все не совсем случайно. Двери, которые он открывает, я бы оставлял на запоре. Мне больше нравится подразумевать, нежели видеть. Когда две фотографии располагаются рядом, одна из них становится мысленным продолжением первой. Женщина в черном – это Керри Сайленс, у нее хорошая пластика, фотография делает ее движения черными росчерками на белой стене, и сама она тогда исчезает, и мы говорим о городе, где линии наподобие росчерков Керри – превращаются в форму кронштейнов, а если не так? Если сначала “руки над входом”, то есть кронштейны, и только потом – движения Керри?

“Есть вещи, которые вы знаете, и вещи, которых вы не знаете, известное и неизвестное, а между ними есть двери – ЭТО МЫ”

(Джим Моррисон)

Таким образом, у окна есть пространство, имеющее особенные очертания и размер. В одних случаях оно ограничено массой ОКОЛООКОННОГО СВЕТА, где исчезают субъекты, оказавшиеся у окна, в других – дистанцией, где растворяется взгляд. И вот в этом пространстве толщиной метра два (первая версия), однажды исчезает Эр Рейнджер, а далее – Джейн и мистер Могильников. Эр живет в петербургском колодце, неподалеку от места, где умер Peter the Greate, и вот я запечатлел тот самый момент, как Эр растворяется в контражуре вместе с вещами на старинном дубовом столе. А в это самое время Джейн и Могильников исчезают в околооконном пространстве Гарви. А я стою у противоположной стены, и мне очень странно, что эти две тихо беседующие тени вытеснили изображение за окном. Весь мир прекрасен, и я это знаю, и все те, кто летят сейчас в самолете, так замечательно пристроились в креслах, и те, у кого номер кресла начинается с “А”, смотрят на Землю сквозь “windows”: а там — одни облака, а впрочем, уже занимается утро, и над облаками возникает Солнце – то самое, что “нарисовано” на окне, но только – огненно-жгучее, как в городе ROOF.

Дверь в квартиру № 1 (расслабьтесь: мой текст не имеет конца, и в этом виновен Билл Гейтс): зеленое — с розово-красным. Как будто мы опустились на палубу корейского корабля — авианосец великой культуры “чучхе”, и в красном почтовом ящике – реклама “кимченировских” макарон из крахмала, и – вот она: красная заветная кнопка “на старт”! На палубе завозились, отклоняется дверь, и мы обнаруживаем, что все жужжало впустую: вместо дома в пространстве над огородом зависла квартира номер один, разве это странно? Нисколько.

We are not constant
We are an arrow in flight
The sum of the angtes of change…

(“Time works like acid”)

Каждое окно – это взгляд. Каждая дверь – это кнопка вызова, спрятанная удача, напрасная цель визита. В городе, где очень много похожих окон и дверей, теперь живет Мэттью, мой сын, и он говорит, что это очень красиво. И я ему верю. Потому что никто не знает, где истина, и по-хорошему – лучше ее не знать. Понятно, что я бы не стал разбираться в особой энергетике монотонности. В квартире № 1 – все единично, кроме принадлежности к городу, причем – с причудливой претензией на красно-розовые аксессуары и номер дома, в котором находится квартира, хотя этого дома нет, а быть может, нет ничего, хотя, вероятно, существуют красные письма, написанные розовыми чернилами, и все эта читает женщина в красном по имени Вероника Кук, соседка Могильникова, а сам Могильников растворяется в контражуре, о чем-то беседуя с Джейн. О чем же?

Да, это странно и смешно, когда мы превращаемся в письма, и далее, следуя “Принципу “П”, нас относят на ПОЧТУ. И вот теперь, по улице имени Фрунзе движется, прихрамывая, женщина-почтальон, в руках у нее послания для родственников и друзей, то есть МЫ, превращенные в письма, и для нас, вы видите, существуют узкие-узкие двери – ИСПРОБУЙТЕ НОВЫЕ ОЩУЩЕНИЯ! – то есть, кайф от путешествия сквозь черную-черную щель, “Horizontal door”, – но чтобы вас потом прочитали и чтобы узнали просто, что Иван Григорьевич устроился на работу, а Митя не сдал экзамен по физике, и что горели летом леса в Ярославской губернии, и что утром “сегодня” у Джима случился приступ, Памела подумала, будто Моррисон шутит, но это была не шутка, а позже ей, вроде бы, подтердили, что Моррисон не шутил, и что в общем-то даже умер, как этого ему и хотелось. Билл Сиддонс примчался из Лос-Анджелеса, но застал лишь заколоченный гроб. Ну, что же – со всеми может случиться! Ведь были и лучшие времена. Когда я брожу по городу, мне нравится ВИДЕТЬ ОКНА И ДВЕРИ.

Одни из них очень скромные, другие — большие, наряженные и богатые — как в бывшей лавке Мошкова, на улице бывшей Троицкой. Но вот ведь, что интересно: простое окно говорит порою о большем, чем выряженное, как на свадьбу! Любой роскошный наряд – if it is not perfomance – всего лишь подтверждение статуса, в то время как simple window — “черная дыра” в бесконечность.
Хотя САМА БЕСКОНЕЧНОСТЬ, может выглядеть как веселая бирюзовая рама с тюлевой занавеской, и я этому страшно рад, потому что на самом деле терпеть не могу трагедию, особенно — трагифарс. Лично мне нужны DOORS and WINDOWS, за которыми начинается жизнь. И перед которыми — тоже ЖИЗНЬ, то есть – это МЫ: письма, прохожие, почтальон. И это НАШИ ВЗГЛЯДЫ пронизывают МИР ОКНА, и нечего особенно скромничать: дом продырявлен окнами, чтобы избавиться от одиночества и нелюбви. А Мариуш мне в ответ: “Одиночество — это зрелость. Мы все одиноки, но это нужно понять”. Нет уж, Мариуш: даже Яша, штукарь из Люблина, и тот оставил себе окно.