ЧЕЙ ТУФЛЯ?

Когда-то, кстати, не так уж и давно — лет тридцать тому назад – улица Фрунзе была мостовой. Более того, на ней кое-где можно было увидеть удивительные то ли бронзовые, то ли латунные грибы – коновязи. И порой можно было даже потрепать по холке и покормить коркой ржаного хлеба лошадь, которая привезла телегу с молоком… Всего-то лет тридцать тому назад…

Текст: Стас Фурман. Фотографии предоставлены Глебом Юшковым

Никогда еще земля не вертелась так быстро, как сейчас! Письма в конвертах с марками… Очереди в переговорный пункт… Молоко из коровы… В коновязи я и сам уже почти не верю, а прошло всего-то тридцать лет. Сколько названий поменяла «Букашка» на углу Ленинградской и Фрунзе?

А профессии? – Большинства современных специальностей тогда просто не существовало! Даже водителей называли шоферами (где это слово теперь?)…

Когда все мелькает – гаджеты, новости, письма, лица вперемешку с кошачьими мордочками, – бывает непросто поверить в то, что в мире есть что-то неизменное. То, что осталось, как было. И останется таким впредь.

Однако люди ходили и будут ходить ногами, и, следовательно, носили и будут носить обувь. Поэтому, одной из таких мировых констант, одной из черепах, на которых все держится, всегда было и будет ремесло сапожника. А самарский сапожник – это профессия вечная вдвойне, поскольку испокон веку тротуары у нас – ни к черту, и асфальт в этом смысле ничем не отличается от мостовой.

Что же это за люди, самарские сапожники, делегаты вечности? Как живут? О чем думают? – Представляем вашему вниманию интервью с самарским сапожником Глебом Юшковым (сапожная мастерская на углу Ленинградской и Садовой).

Сапожная мастерская Глеба расположена на первом этаже в торце жилого дома. Первое, что бросается в глаза, когда заходишь – картины на стенах. Очень колоритные и ироничные самарские пейзажики. Запоминаются мгновенно. Глаз не оторвать.

 — Это ты сам пишешь? (Мы с Глебом давно на ты).

— Нет, – улыбается Глеб, – я — не художник. Это картины Дмитрия Мантрова, пока по выставкам не ездят – тут висят, радуют.

— Безусловно. Итак, Глеб, сколько лет ты работаешь сапожником?

— В 79-м году устроился учеником сапожника. Освоил азы, проработал года полтора, заскучал и бросил. Работал в проектном институте, продавцом в музыкальном магазине.

— В каком?

— В «Сонате». Все отделы прошел, от радиодеталей до музыкальных инструментов. А вернуться в профессию перестройка заставила: покупатели как-то перестали думать про музыкальные инструменты и переключились на колбасу… А сапожное дело в любые времена кормит, тем более в суровые: починка обуви в разы дешевле покупки.

Я устроился в ту же мастерскую, где начинал, — угол Некрасовской и Куйбышева. Старая-старая мастерская, всегда там была. Два отделения срочного ремонта и цех несрочного, в который меня и взяли. «Срочники» зарабатывали гораздо больше, но при этом вкалывали, не разгибая спины, а мы работали не спеша, не особо напрягаясь, и зарабатывали, конечно, меньше, но, откровенно говоря, вполне достаточно.

Прошло время, появились постоянные, «свои» клиенты, какая-то репутация… В 90-е сапожники тоже вели себя по-разному. Некоторые, например, экономили на материале. Получалось что-то вроде «принципа привокзальных пирожков»: заплатил на одной станции, а тошнить будет уже на другой. А мне как-то не интересно так было…

— Сколько лет ты знаком со своим самым давним постоянным клиентом?

— Ну, лет двадцать. Пока мастерская в середине нулевых не закрылась, туда приходили, а когда закрылась (там теперь какой-то магазин), я открыл вот эту мастерскую и они стали ходить сюда.

Пока мы разговаривали, Глеб то и дело отвлекался: каждые 10-15 минут приходили клиенты — отдавали ботинки, забирали сапоги… Обменивались с ним парой-тройкой замечаний о том-о сем. Так, пустяки: погода, рыбалка, яблоки на даче… Спокойный, уютный мир… Дверь закрывается, Глеб снова постукивает сапожным молотком и отвечает на мои вопросы.

— Что обувь может рассказать о человеке?

— Ну, кое-что может. Во-первых, легко определить социальную принадлежность человека, но это и так понятно. Во-вторых, некоторые модели обуви свойственны каким-то субкультурам: казаки, например, или берцы. Но это тоже очевидно. Есть менее явные приметы. Например, с очень высокой степенью вероятности можно определить из центра человек или с периферии: у жителей центра обувь, как правило, кожаная или замшевая, если ботинки из искусственного материала, то, скорее всего, их владелец живет ближе к окраине. В советские времена, конечно, в этом смысле было проще: у фарцы – Италия, у центровых и успешных – Чехословакия, у остальных – фабрика «Скороход».

По обуви можно довольно точно определить возраст человека. Кроме того, по тому, с каких сторон и как именно стоптана подошва, можно судить об особенностях походки и даже характера. Есть, между прочим, такое поверье среди сапожников: если носки у обуви сильно сношены, значит ее владелец – казенный человек, чиновник.

— А в чем логика?

— А логика простая: им приходится часто ходить на цырлах.

— Что для обуви вреднее всего?

— Это смотря для какой обуви. В конце 80-х в СССР оказалось много обуви, сделанной в Индии, так она больше всего боялась воды. Попадаешь в дождь – и все: клей и нитки просто растворяются. Что касается Самары, то здесь обувь больше всего страдает от пыли: пыль у нас злая, как абразив – и подошвы стачивает, и в поверхность въедается.

— С каким видом ремонта тебе чаще всего приходится иметь дело?

— С ремонтом набоек на женской обуви. Вообще, чаще всего ремонта требуют каблуки и молнии.

— А если приносят абсолютно «убитую» обувь, берешься делать?

— В таких случаях ремонт не может быть дешевым, это уже не ремонт, а реставрация. А реставрация сопоставима по цене с покупкой новой обуви. Несмотря на это, такие заказы нередки. Дело в том, что многие привыкают к обуви и не хотят с ней расставаться даже после того, как она израсходовала свой естественный ресурс. Если человек готов пойти ради этого на такие траты, то нет проблем – будет как новенькая.

— Когда был больший спрос на твою работу – в девяностых или в нулевых?

— Спрос на ремонт обуви от эпохи не зависит. Только от сезона. Люди несут обувь в ремонт, когда приходит ее время. Демисезонную — в октябре и марте, летнюю – в мае, а зимнюю – когда ложится снег. По-другому не бывает. Так что, до некоторой степени профессия у меня сезонная. Правда, на срочный ремонт все равно ежедневно приносят пар по пять – по шесть в любое время года. Но в сезон моя работа иногда кажется тяжелой даже мне.

Кстати, вспомнил: в начале девяностых был такой момент, когда Самару буквально затопило недорогой итальянской обувью. А буквально через неделю вся эта обувь пришла в сапожные мастерские: оказалось, что она одноразовая – для ритуальных целей. Красивые были туфельки, особенно дамские. Итальянцы своих покойников очень уважают.

— Как ты думаешь, есть какие-то специфические, чисто самарские особенности сапожного дела?

— Есть чисто российские. Я думаю, кроме наших сапожников, мало кто в мире работает с валенками. А это, кстати, совершенно особое дело, в котором много своих тонкостей.

— Что главное в работе сапожника?

— Чтобы результаты его работы были незаметны. Если обувь выглядит так, как будто она – из магазина, а не из мастерской, значит все сделано правильно.

— Ты обычно работаешь в тишине?

— Как раз наоборот. Я почти всегда работаю под музыку.

Глеб – один из тех меломанов, которые в закрытом советском городе ухитрялись доставать чехословацкий, польский, гэдээровский, а порой и фирменный винил. Тусовка куйбышевских меломанов именовалась в народе «Тучей», а сами они — «тучниками», что логично. «Туча» представляла собой что-то вроде полуподпольного клуба продвинутой молодежи. А продвинутая молодежь СССР больше всего интересовалась западной  рок-музыкой.

 — Первая «Туча» была в подворотне на углу Чапаевской и Ленинградской, за медицинским институтом. Там можно было купить, продать или поменять пластинку, там время от времени появлялись западные музыкальные журналы, там бродил запрещенный самиздат, и вообще кипела жизнь. Был лютый информационный голод, каждый искал возможность слушать современную западную музыку. Для меня, например, одним из источников рок-н-ролла было польское радио. Видимо, «глушилки», все-таки, работали не идеально: если каждую ночь час-другой дежурить у радиоприемника, то пару раз в неделю можно было поймать, а если очень повезет, то и записать на катушечный магнитофон трансляцию какого-нибудь концерта, ну, скажем, «Led Zeppelin» или «Rolling Stones». Ну, и Севу Новгородцева, конечно, слушать удавалось от случая к случаю, в том числе и записанные с эфира передачи.

Меломанией отношения Глеба с музыкой не ограничиваются. Он играет на губной гармонике в группе «Дрова».

— Ты играешь на каком-нибудь еще музыкальном инструменте?

— Нет. Гитару умею настраивать. Когда в «Сонате» работал, научился. А первая гармоника досталась мне в память о трагически погибшем друге – поэте Васе из Кинеля. Он мне одолжил ее на пару дней, а возвращать-то оказалось некому… Играл сначала понемножку дома: поставлю какой-нибудь блюз – и подыгрываю. Вроде стало получаться. И вот, сидим однажды своей компанией в Козьем скверике ( Ленинградская – Галактионовская – Самарская – Переулок Высоцкого) беседуем, пьем что-то крепленое не спеша, с гитарой кто-то подтянулся, попробовали вместе сыграть – оп, получилось! Так вот и приигрался постепенно. Эта гармоника однажды потерялась, так я полгода другой не покупал, расстроился. А потом купил другую и с Толей Бурмистровым (один из легендарных блюзовых гитаристов Самары, ум. в 2013 г.) блюзы играл несколько лет.

И последний штрих к портрету самарского сапожника Глеба Юшкова: он недавно дебютировал в качестве актера театра «Шпам». Сыграл роль Тевье в спектакле «Поминальная молитва».

— Как ты попал в театр?

— На «Фурагах» («Фураги-шоу» — рок-фестиваль, посвященный куйбышевской дворовой песне, в котором принимала участие группа «Дрова») познакомился с Таней Леваковой, режиссером театра «Шпам». Ну и некоторое время спустя она взяла да и предложила мне сыграть Тевье, а я взял да и согласился. И никаких планов на продолжение актерской карьеры у меня нет. Я с профессией определился. Как говорил мой первый наставник, Владимир Ильич Косолапов: «Пока люди рождаются с ногами, мы без хлеба не останемся».