14 ноября в 19:00 в Музее модерна состоится презентация книги кандидата исторических наук (кроме того, и колумниста «Другого города») Зои Кобозевой, посвящённой жизни и чувствам самарских мещан второй половины XIX-XX века.

Несмотря на то, что книга является научной, написана она лёгким увлекательным языком. 600-страничный богато проиллюстрированный труд уникален и тем, что даёт нам редкую возможность погрузиться в жизнь простых жителей нашего города, от которых нас отделяет полтора столетия.

Книга Зои Кобозевой не о великих мира сего, про которых обычно пишутся исторические труды. Благодаря монографии можно расслышать сквозь письма и документы голоса простых горожан, о судьбах которых, возможно, если бы не эта книга, никогда бы не вспомнила мировая наука.

Зоя Кобозева любезно предоставила «Другому городу» одну из глав своей новой работы, которую мы с удовольствием публикуем.

«Жестокие романсы» частной жизни. Семья и любовь

«Ах, здравствуй, ах, здравствуй, мамаша
Здоров ли отец мой и брат
Отец твой давно уж в могиле
Сырою землёю зарыт
А брат твой далёко в Сибири
Давно кандалами звенит»

Народная песня

Если мы поймём роль мещанской семьи в первичной социализации и стабилизации личности, мы сможем правильно оценить и само сословие с точки зрения совокупности социальных институтов, выполняющих специфические функции для поддержания в нём целостности и согласия. Одновременно правильным будет и взгляд на семью как на бурные личные взаимоотношения, в которых «индивиды сталкиваются с бесконечным рядом возможностей для создания, приспособления, исправления или разрушения союзов». Кроме того, путь к пониманию характера внутрисемейных отношений может лежать и через знание моральных и правовых норм, которые регулировали эти отношения. В рамках данного исследования нам показалось интересным посмотреть на мещанскую семью через сферу человеческой субъективности, через эмоциональные переживания, через родительскую любовь, сексуальную страсть, страдания, ссоры и примирения…

… «Письмо матери»

В достаточно объёмном деле распорядительной документации городской думы за 1855-1857 гг., хранящейся в фонде мещанской управы, попалось письмо, написанное корявым детским почерком с отнюдь не детским сюжетом (письмо приводится в полном объёме с орфографией источника): «Дрожайшая родительница и милостивая государыня маминька Анна Михайловна / свидетельствую Вам своё глубочайшее почтение / прошу я вас любезная маминька чтобы вы не отреклись наградить меня своим заочным родительским благословением которое может существовать по гроб моей жизни / Любезной моей сестрице Александре Констиновне свидетельствую я Вам глубочайшее почтение и низко склоняюсь любящим моим единоутробным братцем Якову Константиновичу и Павлу Константиновичу / Любящая маминька / Я верно знаю что вы не имея обо мне через несколько лет никакого известия и находитесь в отчаянии о моей жизни правда что я во время моего странствия претерпевая великие нещастии но при том лишившись дрожайшего своего родителя и придавши его земле 1836 го года января 2 дня….(неразборчиво – З.М.)/…был приведён в худое состояние даже доходил до бешенства потому что больше думать мне другого ничего как только что я опять должен препроводить нищанскую жизнь свою в каземате если бы родитель мой был теперь в живее то может быть и я освобождён был бы …/ А что теперь касается до освобождения того я не знаю потому дело моё состоит за сенатом. А в продолжении сего времени как я сижу в каземате с 1853 года марта месяца выступил из Астрахани под строжайшим караулом в ножных и ручных оковах. А на упродовольствие наказанным выдаётся в сутки 5 коп. серебром на хлеб и на привару. А одежды казённой не дают ни нитки. А хлеб здесь 12 коп. ассигнац. за фунт. И так…голодаем. И при сём случае прошу Вас Дражайшая родительница имею я крайнюю нужду в деньгах и прошу Вас покорно пришлите мне сколечко нибудь денег ещё прошу я вас любезная маминька уведомите меня насчёт моих братьев при какой должности они находятся А ещё насчёт сестрицы за кого она отдана замуж и в какое место и как ея зовут супруга и пропишите мне все обстоятельства подробно а ещё получили от моего хозяина контракт шкатулка с инструментом золотарным….ещё прошу уведомить нащёт дедушки Петра Иванова и бабушки Федосьи Степановны что они живы или нет попрошу уведомить меня но при том ещё надеюсь что буду освобождён по манифесту только затем ещё содерживаюсь под арестом пока из сената придёт моё дело / При конце сего письма писать…более непредвижу Остаюсь жив и здоров / навсегдашний покорнейше сын Ваш / Иван Константинов Уланов / если будете писать письмо пошлите в Ставропольскую губернию в г.Кизляр Его благородию Алексею Павловичу смортителю тюремного замка с передачею Ивану Константинову Уланову / ….1857 го января 27 Любезный сын Иван Уланов».

Данное письмо, рефлексия одного исторического персонажа, представляет собой на фоне эмоционально скупой делопроизводственной документации некий «надрыв», в котором сосредоточились и тоска, и любовь, и отчаяние, и страх, своего рода «Письмо матери»: «Ты жива ещё, моя старушка? / Жив и я, привет тебе, привет…». Для изучения истории «немотствующего» (из-за практического отсутствия так называемых «эго» — источников) мещанского сословия подобный документ безусловно выразителен, но приводит в «тупик» с точки зрения возможного выхода на контекст (о мещанах-девиантах и пенитенциарной системе в России) или продолжения истории (случайные письма, попавшие в делопроизводство, как правило, не имеют продолжения). Встаёт вопрос о том, как интерпретировать эмоциональный заряд данного текста. Опять-таки напрашиваются аналогии с мещанским романсом. Так же как при противопоставлении жанров «высокого» искусства и «низкого» (каким принято считать мещанский романс), как высокое и низкое противопоставляется традиционно emotio — ratio, эмоциональность мало образованных социальных слоёв и сдержанность и рационализм элит. Низкие эмоции низких сословий, не поддающиеся сдерживанию, не отточенные воспитательной парадигмой (как в дворянском сословии), могут представлять собой исследовательский интерес в отношении анализа культуры эмоционального выражения, принятой в мещанском сословии. Следует ли считать «Письмо матери» эмоциональной девиацией или же манера «громко» чувствовать как раз и была свойственна слою, породившему «мещанский романс». И насколько эмоциональная «громкость» «мещанского романса» отличается от «громкости» романтической литературы, формировавшей чувственный мир русского дворянства первой половины XIX столетия. Р.Г.Суни отмечал, что «данные эволюционной психологии подтверждают, что эмоции – это тот язык, без которого немыслимы социальные отношения». Язык сдерживания эмоций («подавления эмоций активностью интеллекта») принуждением образовательного дискурса свойственен письмам дворян – декабристов из ссылки домой. Так, например, декабрист М.Ф.Митьков из Красноярска пишет: « О моём житье-бытье скажу тебе, милый друг, что несмотря на моё болезненное состояние, затворническая жизнь моя мне не в тягость. За исключением моего доброго товарища Василия Львовича Давыдова, который меня посещает почти ежедневно, когда у него в семействе нет больных, знакомые меня посещают редко…Будучи всегда занят, скуки я не знаю…Если иногда и бывает грустно, то это происходит от тяжкой болезни…». Декабризм весьма «опасная» тема для поверхностного контент-анализа, и , тем не менее, учитывая тот факт, что «декабристы проявили значительную творческую энергию в создании особого типа русского человека…поведение значительной группы молодых людей, находившихся по своим талантам, характерам, происхождению, по своим личным и семейным связям, служебным перспективам и т.д. в центре общественного внимания, оказало воздействие на целое поколение русских людей», можно с уверенностью констатировать, что рефлексия этого образованного слоя, выраженная как в письменной, так и в устной речи, усвоившая «формы европейской мысли и принципы формотворчества», была вне дискурса эмоциональности городских низов, не могла себе этого позволить. Секуляризированный европейский классицизм, а затем и романтизм научил облекать эмоцию в литературные рамки. Мещане городов, очень восприимчивые к моде в любых её проявлениях, соединяли в своих эмоциональных переживаниях «романтизм, не отрывающийся от земли», слезливость сентиментального чтива, авантюризм мобильного социального слоя («бродяга, судьбу проклиная, тащился с сумой на плечах») и крестьянскую религиозную сдержанность («я никогда ещё не видал, чтобы большие плакали»). Н.З.Дэвис в своём исследовании «Дамы на обочине» вводит понятие «маргинальное существование», подразумевая удалённость своих героинь от центров власти, образования и культуры: «скорее это было пограничное пространство между культурными слоями, которое способствовало возникновению нового и созданию удивительных гибридов». Мещанский блудный сын, покинувший родительский кров, похоронивший отца и пишущий письмо матери, маргинален по состоянию «вырванности с корнем» и по удалённости от основного дискурса русской культуры «золотого века». В этом персонаже запечатлён знак мещанства, стремящегося на протяжении XIX века вырваться из обжитого локуса на освоение новых пространств, но прикрепленного к хронотопу провинциального города, к «местечку», российским законодательством и бюрократической системой. Система поймала Ивана Константиновича Уланова. В письме к матери он взывает к тем социальным связям, которые покинул. Мы не знаем, найдёт ли он их…

Другой пример «блудного сына» не менее трагичен, но запечатлён со стороны родственников, которых покинули. Самарская мещанская семья Барышниковых разыскивала сына и брата в г.Енисейске. Михаил Николаевич Барышников уехал в Енисейск работать на золотых приисках «Купцов Рязановых, Мошарова и К». Родные выслали ему полугодовой паспорт. Но вот проходит уже год – а никакой весточки от Михаила не поступает. Родные же в свою очередь понимают, что уже необходим новый паспорт, иначе могут этапом в арестантских одеждах отправить в Самару. Тогда брат Иван пишет прошение в думу с просьбой разобраться в данной ситуации, так как на его запрос в Енисейскую городскую полицию пришёл ответ, нацарапанный на письме их отца к Михаилу: «Михайла Николаевич приказал всем своим знакомым долго жить, который уже помер как год тому назад». Иван пишет в своём прошении: «Я в справедливости её (приписки из Енисейска – З.К.) сомневаюсь, полагаю, что если бы он действительно помер, то хозяева его, вероятно, паспорт его, хотя и просроченный, отправили бы обратно в Думу для уничтожения».

К делу было приложено и письмо отца (написано очень неразборчиво): «Милый сын / Во первых строках посылаю тебе своё родительское благословение которое для тебя будет полезно…Я и …не могу понять милый сыночек почему от тебя и до сего времени не могу получить никакой весточки где ты в настоящее время служишь…Это для меня горько / Нынче…я получил сведения о тебе что ты ещё существуешь на белом свете, от Ивана Максимовича, который мне сообщил сведения о тебе, но я милый сын ни письма ни денег…от тебя…/ прошу тебя приезжай ты ради Бога сам домой / хоть избавишь ты меня от престоящей скорби о тебе / прими милый сыночек от меня почтение да от брата твоего Ивана Николаевича и супруги Марьи…почтение от сестры…брата и супруги…от детей наших почтение…». На оборотной стороне письма совсем неразборчиво, как в отчаянии, приписано о «проклятой Сибири» и даже уже не просьба, а крик, чтобы сын вернулся. Поверх данного письма другим почерком было написано о смерти Михайло Николаевича. Читая литературу по истории эмоций с желанием увидеть путь, по которому исследователь может пойти в интерпретации казуса, везде наталкиваешься на формулу соотнесения казуса и принятого в обществе на том или ином этапе поведенческого канона. Как же быть с вневременными чувствами, неизбывно присущими любым социальным категориям – с родительской любовью? Может ли это чувство нести в себе след эпохи или социального происхождения? Был ли присущ низшим категориям населения России некий пассивный фатализм, отчасти связанный с христианским смирением, отчасти с многотрудной повседневностью. В двух выше приведённых письмах практически отсутствуют привычные стереотипы. Они очень личностны и субъективны, отчасти ситуативны. Но в тоже время, если, к примеру, М.Л.Абрамсон, анализируя семейные заботы флорентийки XV в. устанавливает определённую схему parentado, состоящую из ряда концентрических кругов со сложными связями и отношениями, то семейный круг в нашем случае – только угадывается, стереотипы, связанные с большой патриархальной семьёй – нарушены, и в тоже время, если героиня статьи М.Л.Абрамсон – незаурядна, так как она — автор десятков писем, аналогичных которым не создали её современницы, женщины данного круга, то в нашем случае мы имеем дело с заурядными мещанами, но их незаурядность – в одном письме, случайно дошедшем до нас в составе делопроизводственных бумаг. Как нам кажется, следует солидаризироваться в вопросе интерпретации казуса с позицией, высказанной Ю.Л.Бессмертным о том, что «сталкиваясь с индивидуальным….следовало бы осмыслить в нём то, что составляет его собственную специфику и что не вмещается в массовое и повторяющееся… Наиболее непосредственно это можно было бы увязать с исключительной вариативностью внутренней организации каждого индивида, с изменчивостью его психофизических черт, бесконечным многообразием его жизненных обстоятельств». Таким образом, индивидуальная эмоциональная реакция мещан в их переживаниях семейной разлуки исключительно выразительна и связана с таким острым чувством как любовь. «Сердце рвётся», «надрыв», «тоска» — вот тот эмоциональный фон, который в случае родительского сердца не знает сословной специфики, но в культурном ареоле российского мещанского текста приобретает бесхитростные, литературно не завуалированные черты.

Третье письмо, условно «блудного сына» матери (так как он оторван от семьи социальными обстоятельствами, не по собственной воле), носит эмоционально совершенно противоположный характер. Над ним не встаёт призрак смерти или тюрьмы. Оно подчёркивает достаточно крепкую связь детей с родителями и постоянную опеку со стороны родителей по отношению к детям. «Милая моя маминька! / Авдотья Петровна! Письмо Ваше для меня весьма приятнейшее имею удовольствие получить и билет / приношу Вам мою Усердную благодарность / Желаю Вам от Всевышнего творца здравия счастия и всех благ на свете / свидетельствую вам искреннее почтение / Цалую / Любезному моему братцу Григорию Герасимовичу моё искреннее почтение с пожеланием всех благ для света и всем моим родственникам моё Душевное почтение / Уведомляю Вас что мы живём теперь с супругой Авдотьей Герасимовной в разлуке ибо ей барин дал годовой паспорт и она живёт от меня в 100 верстах…в таком случае прошу вас милый мой братец Григорий Герасимович съездите сами в Самару и узнайте пожалуйста…могу ли я в случае отойти от своего барина ибо мне барин говорит что я…не могу отойти от него 10 лет о чём усердно прошу вас узнайте пожалуйста повернее / За что остаюсь вам весьма благодарен и надеюсь отдать вам в благодарность билет мой для…в Самарскую городскую думу / Яков Васильев май 12 дня 1859 г.». Из записки мещанского старосты в думу проясняется, что Яков Васильев, бывший дворовый человек, отпущенник господина Васикова, был причислен указом казённой палаты от 26 июня 1858 г. в самарские мещане, но бывший хозяин не отпускал его в Самару.

… «Аленький цветочек»: любовь отца к дочери

Самарский 75-летний мещанин Тит Андреевич Кожевников написал городскому голове «покорнейшее прошение» о помощи во внутрисемейных делах, из которого нам немного приоткрывается «дверь» в частный мир отдельно взятой мещанской семьи в субъективном восприятии автора прошения. Выбор данного документа обусловлен сильным эмоциональным переживанием, чувством обиды на домочадцев. Трудно определить кто прав, кто виноват в данной семейной ситуации. Общечеловеческий опыт подсказывает, что опасно жениться на слишком молодой женщине и при этом привечать в доме молодого зятя, а так же отдавать свой бизнес детям, рассчитывая на их благодарность. Кстати в этом отношении показательна притча о птицах, рассказанная еврейской женщиной конца XVII в. Гликль бас Иуда Лейб своим детям, мудрость которой заключается в том, что родители, терпя муки из-за детей, не могут рассчитывать на их благодарность, но дети могут им пообещать сделать для своих детей столько же добра, сколько им сделали их родители. На пространное письмо Тита Андреевича, городской голова Гладков, заняв, по-видимому, также не его сторону, ответил, что данное дело не в его компетенции, «пусть обращается куда следует».

Тит не знал притчу о птицах и, имея хороший бизнес, женился вторым браком на молодой женщине Прасковье Николаевне. В этом браке у него родилась любимая дочь Аграфена. Когда пришло время выдавать её замуж за коллежского регистратора Александра Поцынкова, Тит дал в приданное «ради родительской любви моей к дочери» «на 3200 рублей ассигнациями». Жена, Прасковья, вскоре убедила Тита, что дочери необходимо «дать средства на существование». «Я передал зятю, — писал Тит в Думу, — лавку мою, находящуюся на Троицкой площади, с кожевенным товаром на 4 тысячи рублей ассигнациями с тем, чтобы зять заплатил за настоящий 1863 г. в Думу следующий поземельный акциз 12 рублей серебром, а в течение следующих трёх лет, таковой акциз вносить я принимал на свою обязанность, а зять мой должен только уплачивать мне за товар мой, по успеху торговли и кончить совершенно оплату непременно до конца 1867 г. Напротив, вопреки ожидания моего, зять, начав торговлю собственным моим товаром и в моей же лавке, вместо благодарности за доставленное ему истинно великодушное благодеяние моё,…стал делать мне разные огорчения, именно: а) по многократным моим настояниям, не уплачивал акцизные за лавку…, отзываясь сначала неимением денег, а потом решительно сказал, чтобы я к нему не обращался более…я вынужден был внести акцизные деньги сам…б) он, зять мой, вероятно с давно задуманной целью, чтобы воспользоваться всем нажитым, собственными много-лютыми моими трудами достоянием, под предлогом настоящей старости моих лет, а главное, как я знаю в душе моей, чтобы устранить от участия в оном родного моего сына Василия от первого брака, сумел преподать свои советы второй моей жене – выше поименованной Прасковье Николаевой, и таким образом, соединяясь вообще делали мне невыносимые оскорбления, в особенности жена моя, ибо она при результате своей жизни, действуя по наущению зятя – как я это разумею, на каждом шагу старалась и доставляет мне одни только самые грубые и нестерпимые дерзости до того, что забыла долг свой перед законом Божьим и гражданским, публично и всенародно поносила меня и сына моего Василия на базаре, всевозможными бранными словами и названиями, а в доме дозволила себе, во-первых, восстановить против меня даже меньшую дочь мою 15-летнюю Федосью, и внучку дочь сына Василья Лукерью, доведённую женой моей, по ея вредному назиданью до развратного положения, которыя, то есть дочь Федосья и внука Лукерья, следуя настойчивым приказаниям жены моей, так же как и сама она делали мне беспрерывные дерзости, ослушания и оскорбления; во-вторых, за напоминания мои о неприличном поведении ея и беспорядках в хозяйственном быту моём, она, жена моя, осмелилась вцепиться в мою старую бороду, угрожая при том задушить меня, потому что я много уже древен летами, а она гораздо моложе и сильнее меня, и в-третьих, надеясь вероятно на поддержку со стороны зятя, а не менее и на приглашённого ею без моего согласия для квартирования в нижнем этаже моего дома ея племянника самарского мещанина Никифора Крисанфова с женою его, человека неблагонамеренного и вредного обществу, потому что он двукратно подвергался суждению за фальшивые деньги и за кражу часов и сидел за это 6 месяцев в остроге. Моя жена дошла до того, что силой выгнала меня из собственного моего дома под предлогом, что купчая крепость на дом по моему добросердечному желанию была совершена на её имя, причём захватила и удержала у себя всё имеющееся в доме собственное моё имущество….на сумму 298 руб. 44 коп. серебром. Обо всех этих обидах и оскорблениях при древних моих летах я заявил…здешней городской полиции…в) после таких проявлений, неслыханных мною до сего дня, чтобы жена, дети и внучата осмеливались когда либо безнаказанно восставать противу главы своего семейства, полного хозяина и властелина своего дома, — я снова обратился к зятю моему с требованием отдать мне полный отчёт по торговле его в моей лавке и моим товаром…но он окончательно отозвался, что знать меня не хочет и, чтобы я более к нему в лавку не приходил, а иначе он проводит меня по шеям. Претерпев такие невыразимые для меня обиды и оскорбления, я остаюсь теперь в опасении, что зять мой…растратит весь переданный ему товар мой, и потому не желая лишиться нажитого многолетними трудами имущества и подвергнуться разорению единственно по проискам и злому намерению жены моей и зятя, я осмеливаюсь прибегнуть к покровительству Вашего степенства и всепокорнейшее прошу не лишить меня вашей справедливой милости…». Тит был безграмотный, за него письмо писал отставной штабс-капитан, чем объясняется стиль прошения. Н.З.Дэвис в своём исследовании справедливо отмечает: «От центров власти и иерархических структур нельзя отделиться полностью». Тит оказался вписанным в пространство не только местной самарской власти, к которой он столь эмоционально апеллирует, но и в пространство внутрисемейных властных отношений, в котором молодая жена, хитрый зять, мошенник – родственник жены, разгульная внучка – образуют такую корпорацию силы, с которой Тит не в состоянии справиться. Даже если предположить, что Тит – зануда и крохобор и «бунт на корабле» имеет под собой законные основания, Тита жалко. В противоборстве с властью он, как слабый персонаж, оказывается в проигрыше, даже городской голова предпочёл с ним не связываться. Данный эмоциональный накал страстей свидетельствует о том, что не всё благополучно с патриархальной нравственностью в мещанском семействе. Женщины, попирая весь строй семейного быта, встают «у руля» интриги и принимают решения в пользу своих симпатий и своекорыстных интересов. Тит, который вероятно был хорошим дельцом, раз нажил приличное состояние, тем не менее, оказавшись в какой-то момент в плену своих нежных чувств к жене и дочери, теряет всё нажитое и оказывается в 75 лет у разбитого корыта. Emotio побеждает ratio.

Подводя итог анализу эмоционального мира мещанской семьи в середине XIX столетия, следует отметить, что безусловно, эмоции следует рассматривать как часть сложного социального процесса превращения горожанина традиционной культуры в человека хронотопа нового времени, подверженного всем влияниям открытой городской культуры: моде на чувствительность, маргинальную авантюристичность текстов поведения, эмансипацию в форме «мещанской драмы», чрезвычайную незащищённость против соблазнов городской жизни и страсть по «потерянному раю» патриархальных семейных устоев. Сын пишет маменьке, отец – сыну, мещане позиционируют своё семейное «Я» в обращениях во власть, и, наконец, бедный Тит просит защиты – эмоциональное поле чрезвычайно напряжено, система нестабильна, всё свидетельствует о наступлении новой эпохи со всё убыстряющимся темпом жизни, с новым стилем жизни человека реализма.

Близился к концу сословный период в истории России. 1916 год. А в мещанском делопроизводстве всё обнаруживаются отголоски тех страстей, которым политические режимы и социальные системы неподвластны. Киевский купец Шишкин переписал фактически весь свой бизнес на самарскую мещанку Алмаеву. Переписав состояние, он озаботился её переводом в киевское купечество: «Не хочу быть столбовой дворянкой / А хочу быть вольною царицей»…

Вдовы постепенно пополняли ряды эмансипированных женщин, являясь более независимыми в своих передвижениях и жизненных текстах, чем замужние женщины. В качестве сопроводительного документа при таких перемещениях у них был «вдовий вид», в котором, наряду с прочими сведениями было написано: «на свободное проживание в разных городах и селениях Российской Империи, а в случае надобности и выхода в замужество по третьему законному браку».

Таким образом, страсти, сотрясавшие мещанские семьи на рубеже XIX-XX вв. казалось бы были вневременные, вечные, связанные с любовью, предательством, расчетом, игрой случая. С другой стороны, во всех этих эмоциональных переживаниях есть нечто общее, свойственное именно данной социальной среде, что позволило объединить их дискурсом «жестокого романса». Сознание многочисленных социальных слоёв России, сдвинувшихся с места в пореформенный период, наводнивших город, но ещё не успевших приспособиться к городскому образу жизни – надрывно, как надрывен мещанский романс, появившийся как жанр фольклора в середине XIX в.. Мещанство, поглощавшее в себя вчерашних крестьян, солдат, незаконнорождённых, ссыльных, инородцев и т.д. представляло собой достаточно неровное эмоциональное поле. Некоторая сословная потерянность, вызванная законодательным изменением социальных констант, угасание патриархальных устоев в условиях городской жизни, зарождение в недрах мещанской повседневности новых субкультур, связанных с изменениями социально-экономического порядка, выводили из равновесия «мещанский мирок», делая его открытым и исповедующим новые хронотопические ценности. Русский провинциальный город, а вместе с ним и мещанская семья, стремительно убегали от горьковского дискурса, пригвождавшего их к образу душной и неподвижной глубинки.