Живут же люди

Наш сегодняшний герой — один из самых элитных домов Куйбышева. Оно и не удивительно, ведь строился он для высшего командного состава ПриВО, за что в народе был прозван «генеральским домом».

Строился он с 1935 по 1937 годы по проекту архитектора Петра Щербачева. Вот как «генеральский дом» описывается в книге В.Э. Стадникова и О.А. Федорова «Самара: 81 архитектурный шедевр»:

Естественно, такой прекрасный дом не мог обойтись без своей легенды, которая гласит, что именно в нем был арестован маршал СССР, «красный Наполеон» Михаил Тухачевский, прибывший в Куйбышев для работы на должности командующего ПриВО. Хотя известно, что он был взят под стражу в здании Обкома (Фрунзе, 167).

В советский период, помимо видных военных, в Генеральском доме жили известный куйбышевский историк Кузьма Наякшин, родной брат Владимира Ленина Дмитрий Ильич (с лета 1942 по апрель 1943 года). Еще один известный его жилец — первый самарский мэр Олег Сысуев.

Источник

Сейчас

Обращенный к главной городской площади фасад (в рамках подготовки к чемпионату мира) выкрасили в холодный серо-голубой цвет, отреставрировали лесенки, балконы и пятиконечную звезду, во всем — сдержанная изысканность советского декора; а изнанку оставили разухабисто зеленой, в страшных пятнах облупившейся штукатурки, пожарная лестница ржавая и заканчивается далеко от земли. Получается выгодно: снаружи можно снимать, например, какую-нибудь парадную картину в духе «Маршала Жукова», а внутри — тяготы трудового народа в эпоху военного коммунизма, да и позже, конечно, тоже.

Здесь можно увидеть юных художников с мольбертами наперевес, сюда привозят экскурсии, какие-нибудь немецкие туристы, прибывшие в Самару водным путем, слушают одновременно про площадь Куйбышева, парады и генеральский дом; задают вопросы. Спрашивают, например, сколько стоит квадратный метр в этом знаменитом доме. Экскурсовод горделиво отвечает, что дорого, как на Манхэттене, и он, конечно, врет.

Здесь и вправду дорогая недвижимость, просто очень странная.

Во дворе паркуется страшной красоты и мощи густо-синий мерседес, паркуется между раздолбанной «копейкой»и красавцем-«Лексусом»; в сопровождении водителя-охранника к подъезду шествует хорошо одетый мужчина, его ботинки сияют, и почему-то сразу понятно, что это — банкир. Охранник не обращает никакого внимания на алкоголика из местных с мусорным ведром, который улыбается банкиру и говорит: «Костян, подкинь полтинничек, кефиру вот бы мне, для здоровья». Охранник роется в собственном кармане и достает искомый полтинник; возможно, банкир с алкоголиком выросли в одной коммуналке, и их отцы маршировали в одном строю, тогда ещё советском. А сейчас это называется «социально неоднородная среда».

Генеральский дом — не вылизанная новостройка в престижном районе с  панорамным видом на Волгу, здесь представлены все варианты жизни — от шикарных квартир до бедных коммуналок, от «Мерседеса» до битых «Жигулей».

Остаюсь мокнуть в генеральском дворе, рядом с отдыхающей временно свадебной машиной-каретой, катаюсь на качелях и жду. Должны же отыскаться желающие поговорить со мной жильцы! И тут появляется Таня, она катит в модной коляске упакованного в комбинезон младенца. Младенец спит. Таня дополнительно укрывает его одеяльцем. Охотно знакомится.

Таня Привалова:

— Мы тут не так давно живем, десятый год. Очень смешно эту квартиру покупали, я всегда хотела жить где-нибудь в центре, чтобы Волга под боком, набережная, скверы, чтобы только вышел из подъезда — уже гуляешь. И ездили с мужем по объявлениям, отсмотрели квартир сто, наверное. Каждое   утро обновляла страницы яндекс-недвижимости, и вперед… Наизусть уже всю базу знала, как вдруг читаю: двухкомнатная, пятьдесят пять метров, генеральский дом, великолепный район, сталинская постройка. Позвонила по объявлению, поговорила с агентом. Агент сказал, что есть нюанс.

Таня качается на качелях, в капюшоне она похожа на эльфийскую принцессу. Смеется, рассказывает, что нюансом оказалось состояние квартиры после пожара, и она очень удивилась, когда агент по продажам встретил её у генеральского дома с фонарем.

Таня Привалова:

— Мы только в подъезд зашли, как в нос ударил ужасный запах гари. Когда поднялись на этаж и открыли дверь, из квартиры вырвался клуб воздуха, и я закашлялась. Воздух для дыхания оказался непригоден, поскольку состоял из частичек сажи. Агент включил фонарь. Электричества пока нет, объяснил он. Напольного покрытия тоже не было. Мы двигались по  нешироким доскам, брошенным вдоль коридора. Квартира обуглилась довольно равномерно. Ни одного целого окна, оконные проемы закрыты листами фанеры. Радиаторы выкорчеваны, потолок — черный. 

Таня говорит, что вышла совершенно растерянная, не могла собраться с мыслями, принять решение. Да она же толком не осмотрела эту квартиру! Но из головы все равно не выходил и этот дом, и лестница от тротуара к подъезду, и большие окна, а стекла можно всегда вставить, и все равно же надо делать ремонт! На следующий день она снова пришла к генеральскому дому и ходила кругами, вокруг да около, и в один из моментов наткнулась на того самого агента, который с фонарем. Агент трудолюбиво встречал очередную партию потенциальных покупателей.

Таня Привалова:

— Мы поклялись с мужем, что никогда не упрекнем друг друга в совершенном деле. Квартиру купили, долго ремонтировали, да что там ремонтировали! Проветривали долго! Перепланировку делать не стали. У нас две комнаты, туалет и ванная раздельные, через узкий коридорчик друг от друга. Кухня небольшая, но сделали всё удобно. Счастливы здесь. Это лучший в мире дом. Сюда хочется возвращаться отовсюду. А знаете, в конце апреля, когда идешь по нашей улице, сирень пахнет так оглушительно, что кажется, что это разлили французские духи.

Таня хватает хнычущего младенца, раскачивает его параллельно земле, заговорщицки сообщает, что у их соседа — квартира в двух уровнях, два балкона с массивными перилами, на одном его теща выращивает грибы.

— Грибы, — удивляюсь я, — у нее там горы земли, что ли?

— Нет, — отвечает Таня, — она выращивает грибы в пнях. А во втором подъезде живет балерина на пенсии, она уже старенькая, иногда надевает многослойное кружевное платье, шляпку с вуалью, белые перчатки и поёт вот здесь, на детской площадке.

— Она же балерина, почему поёт? — спрашиваю я, ничуть не удивившись. Такой уж это дом.

Тогда

Перед поступлением в институт я занималась математикой (алгеброй и геометрией) с репетитором. Это был вузовский преподаватель с трудно произносимым именем Петр Константинович. Жил он как раз в первом подъезде генеральского дома, окнами прямо на Валериана Владимировича. За год еженедельных визитов я так и не разобрала, сколько в помещении насчитывается комнат, но много, гораздо больше трех. В большой барски запущенной квартире пахло табаком и немного кофе, в прихожей неожиданно стоял рояль – на него кидали сумки, шапки, какие-то книжки, средства для чистки обуви и прочее. Ключи. Просторный коридор ветвился, змеился, расходился веером, и каждый коридорный отросток венчался занимательным тупичком – то ванной комнатой без санприборов, то узким подобием балкона, где не смог бы поместиться самый худой человек в мире.

Занятия проходили в гостиной – комната ничуть не уступала в размерах школьному, например, классу, где за партами рассаживались тридцать юных оболтусов, и еще оставалось немного места для доски, мела и тряпок. Никаких парт, разумеется, не было, зато посередине монументально стоял овальный стол темного дерева, рассчитанный минимум на двенадцать персон. А то и на все двадцать четыре. За столом устраивалась группа, раскладывались тетради, учебники, математические справочники и таблицы Брадиса. Теснились чайные чашки и самые неожиданные вещи – инструменты для резьбы по дереву или грузинский рог для вина. Вдруг появлялись и исчезали какие-нибудь серебряные рюмки, бензиновая газонокосилка, дизельный генератор или вантуз для прочистки труб. Остро отточенные карандаши редкого тогда производителя «кох-и-нор». Калькуляторы Петр Константинович презирал, сам как-то мастерски делил-вычитал в уме непростые числа, но от своих учеников такого не требовал, снисходительно кривил рот в оправе густых усов и холеной бороды.

Изучать дополнительно математику меня отправили отчаявшиеся родители – дело в том, что все члены нашей семьи в определенный момент времени оканчивают авиационный институт, приобретая квалификацию инженера-механика. Известно, что ни окончить авиационный институт, ни даже поступить в него невозможно, не зная хоть как-то математики. Алгебры и начала анализа. В математике я была ни в зуб ногой. Переменные «а» меня пугали, значения функций наводили тоску, термины «дифференцировать» или, не приведи господь, «интегрировать» ввергали в панику.

«Превосходно», — удовлетворенно сказал преподаватель. И согласился меня взять. А мог бы и не взять – были такие неприятные прецеденты. Одного мальчика, профессорского сына, отправили восвояси: «Он так наполнен самим собой, — прокомментировал Петр Константинович, — что куда там просочиться математике». Восвоясях профессорский сын продолжил петь и играть на гитаре, очень скоро стал называться первым настоящим самарским диджеем.

Румяная черноволосая красавица, будто бы специально призванная иллюстрировать программные «Вечера на хуторе близ Диканьки», была отчислена после первого часа занятий. На служебном автомобиле примчался красавицын папа, полный мужчина с номенклатурным выражением лица. «Не могу себе позволить, — сказал ему Эн, — бездарно тратить время. А на тройку она сдаст».

То ли страшась неминуемого позора перед группой, то ли что-то играло роль еще, но дебютировала я успешно, справившись с чем-то дико логарифмическим, при натуральном основании «е». Пожалуй, это была первая задача, решенная мной самостоятельно. Сердце надрывалось от гордости. Мозг рвался в бой и требовал логарифмов еще. И они последовали вместе с пределами функций, их непрерывностью и всем остальным.

Любимейшими выражениями учителя были «что и требовалось доказать» и «пи раз». Абсолютно все знают, что такое «пи». Петр Константинович использовал его для освещения вопросов, не имеющих никакого отношения к диаметрам и окружностям. «Пи», вне сомнения, являлось его любимым и загадочным числом, которое лезет в дверь, в окно и через крышу.

Он использовал оригинальный педагогический метод: «Нельзя никого научить, — говорил, — но чаще всего можно научиться». Студенты в начале двухчасового урока получали задание и были обязаны справляться с ним самостоятельно.

«Не советую вам задавать», — говорил Эн.

«Что?» — пищали студенты.

«Вопросы, разумеется», — ломал Эн прямую бровь.

К концу занятий результаты труда оценивались сообща. Имелся небольшой перерыв (15 минут) на чай. Чай Эн заваривал сам, в фарфоровом чайнике с тонким узором из еловых веток и голубых цветов. Каждый приносил какое-нибудь печенье, редко шоколад. Голодные времена первых денежных реформ не всегда позволяли разгуляться по буфету, в самые тощие дни на столе появлялось блюдце с вареньем. Кто его варил убежденно холостому Эн? Мне помнится густое вишневое, с косточками внутри, именно косточки придавали горьковатый тонкий вкус. Вкус к математике. Во время чаепитий не разрешалось говорить на производственные темы, но каждый мог высказаться произвольно, с регламентом две минуты. Последние пять минут непременно говорил сам Эн. Иногда читал стихи. Блока уважал.

Время, которое мы, высунув язык, чиркали по тетрадкам тридцатипятикопеечными ручками, преподаватель тратил с большим толком. Мог курить сигару, предварительно провертев ее в пальцах «пи раз». Мог читать. Мог разгадывать кроссворд. Пить коньяк. Мог принимать женщин. Женщины случались самые разные. Крошечная армянка с породистым носом и тяжелыми веками. Вальяжная блондинка, неизменно в белых одеждах. Затейливая хромоножка при шикарной трости. Студентки института культуры на каблуках и без счета. Мы провожали женщин взглядами, завидуя их неизвестной, но определенной близости с Эн. Некоторые дамы задерживались. Неделя, две, иногда три. Задерживающиеся дамы агрессивно вели домашнее хозяйство, стремясь внести как можно больше изменений, скрепить действительность собственной подписью, мазком ДНК. Безусловно, выделялась артистка театра драмы, в одночасье перекрасившая стены кухни в красный цвет («Для аппетита», — оправдывалась потом) и установившая у раковины скульптуру «Орлица в гнезде». Это была дорогостоящая бронзовая вещь, подаренная актрисе поклонниками таланта. Эн «Орлицы» не одобрил, равно как и красных стен, и спустя полчаса артистка съезжала на такси, профессионально матерясь на всем сценическом поставе голоса.

Актриса ругалась, а художница плакала. Совсем бедная девочка, такая худая, она никак не могла понять, что приходить больше не стоит, приходила и плакала, плакала.

Не знаю, любил ли Эн кого-нибудь, кроме своего предмета и той самой роскошной квартиры в неизвестное количество комнат, где умрет через несколько лет, один, и в муках.

Но пока шли занятия, и весна, наконец, выжила зиму, и все уже готовились к последнему звонку. Я страшно блистала в школе, поражая бедного штатного математика невесть откуда взявшейся эрудицией и общим подъемом духа. Экзамены сдала впоследствии хорошо, даже отлично. Первые институтские курсы, набитые матанализом, линейной алгеброй и начертательной геометрией, показались мне прекрасным временем. Скромно склонив кудрявую по молодости голову, я легко сдавала курсовые, зачеты и эпюры в туши. Теперь, через десятилетия, я иногда спрашиваю примерного своего ровесника: а вы тоже занимались у Петра Константиновича? Когда слышу это самое «пи раз» и «что и требовалось доказать» в самые нематематические моменты.

Текст: Андрей Артемов, Наталья Фомина

Следите за нашими публикациями в Telegram на канале «Другой город»