Живут же люди

Дом №46 на Некрасовской неизменно привлекает внимание случайных прохожих, но совсем не обласкан вниманием краеведов.

За свои размеры и краснокирпичную массивность некоторые ошибочно именуют его челышевским, хотя к Михаилу Дмитриевичу он никакого отношения не имеет. Возвел его Арсений Юрин — строительный подрядчик, впрочем, как и Челышев, выходец из крестьян. Во всяком случае именно Арсению Ивановичу в 1900 году принадлежали три дворовых места, на территории которых сейчас стоит герой нашей статьи.

Еще один дом Арсения Юрина, куда более скромных размеров, стоит на улице Льва Толстого и примечателен тем, что там провел свои детские годы актер Георгий Шебуев.

Но вернемся к вопросам хронологии. Дело в том, что точная дата постройки этого доходного дома неизвестна, вероятнее всего это был промежуток между 1908 и 1912 годами. Зато есть единодушие в вопросе авторства, которое принадлежит известному самарскому зодчему Георгию Мошкову.

Архитектурный стиль можно определить как неорусский, с укрупненными элементами декора фасада и нотками модерна, который представлен здесь изысканными металлическими ограждениями балконов. После революции доходный дом был передан под коммунальное жилье.

Дом Юрина в 1970-х годах

Самым известным жителем дома Юрина можно признать художника театра и живописца Александра Васильева (отца главного в нашей стране историка моды), жившего здесь до революции.

---

Старуха с проваленным ртом, длинным, как прорезь почтового ящика, открывает мне после пятого звонка, ничего не спрашивает, поворачивается спиной и шаркает обрезанными валенками неизвестно куда по коридору самой большой коммуналки в мире. Еще сорок лет назад здесь санузлы имели простейшее строение: несколько дырок в просторном помещении, потом ввели унитазы, в некоторых уборных установлены два.

— Чем, интересно, объясняется бинокулярное строение санузла? – зачем-то говорю я вслед старухе, она останавливается и смотрит на меня, над её головой сохнет простынь.

Мне дали адрес, квартиру и пароль: «многодетная Симакова», но я не знаю, в какой из комнат она меня ждет, и ждет ли она меня вообще. Комнат, на первый взгляд, сто (на самом деле — десять). Стучу в первую от входа дверь. Мужчина кавказского типа гортанно отвечает мне не по-русски, чтобы я шла нафиг, и я иду.

Следующая дверь на стук не отзывается, потом коридор резко сворачивает направо, образуя то ли кухню, то ли что – громадное помещение, в огромное трехстворчатое окно летит первый снег, на четырех столах громоздятся чашки и блюдца, четыре страшные плиты в ранах облупленной эмали таращат газовые горелки. В раковине гнутая терка, пара тарелок и гора вилок-ложек, на ближайшем подоконнике – треснутая пепельница-рыба и пачка сигарет. Ява золотая, красная. Женщина в махровом халате и газовой косынке с искрой помешивает что-то дьявольское в крупной алюминиевой кастрюле. Пахнет кисло, будто бы еще не приготовленная еда уже испортилась.

— К кому? – спрашивает женщина без интереса, переступая тонкими ногами с петлями синих вен.

— Симакову бы мне, — говорю.

— С проститутками не знаюсь, — женщина задирает нос и особо рьяно двигает ложкой, отчего кислый запах нападает и чуть не сбивает с ног. Рассматривает мои сапоги и мою куртку, оценивая социальный статус, или прикидывая, могу ли я тоже быть проституткой, как ещё неизвестная мне бедная Симакова.

Дом Симаковой очень старый, памятник архитектуры, около подъезда латунная табличка, что здесь родились предки Александра Васильева, который театр моды и вообще. Говорят, что он очень хотел завладеть своим родовым гнездом, но жильцы заломили цену. Под табличкой на корточках сидят мужики: работник коммунальных служб и примкнувший курильщик. Если встать к фасаду лицом, то левое крыло выглядит прилично, и тут продаются сразу две квартиры, висят банеры. Внизу нежилое помещение тоже продается. Правое крыльцо гораздо печальнее, и этот знаменитый балкон без дна.

Нахожу Симакову в пятой, что ли, по счету комнате, причем из четвертой страшно лает собака, а в третьей открыли дверь, выплеснув лужицу электрического света и выложив горкой использованные памперсы.

— По ногам, как по проспекту, — недовольно произносит владелица памперсов, девушка во всем розовом, и тут, наконец, находится Симакова, очень черные волосы вдоль лица и до лопаток.

— Привет, — хрипит она, — горло вот у меня. Разболелось. С кровати не встаю. Ты, это, типа прости, что я тебя на улице не встретила. Но куда мне. С горлом.

— А ты бы меньше в него заливала, в свое горло, — подает не слишком оригинальную реплику розовая девушка и продолжает ехидно, — дорогая сестричка.

Симакова натурально плюет в девушкином направлении и тянет меня за руку. Ее пальцы холодные. По пути в комнату преодолеваем остров разобранного пола: под снятыми досками виднеются массивные бревна перекрытий и торчит какой-то мох. Или пакля. Или ватин.

— Поверишь? – говорит Симакова. — Это и вправду моя сестра. Вот уж счастье.

В комнате пасмурно. Высокое окно не впускает вдоволь солнца, потому что до половины замазано белым, как в уборной поликлиники на первом этаже.

— Это не я, — комментирует Симакова, — это мать придумала. Я с Ладкой в инфекционной лежала, с сальмонеллезом, а она тут рисовала на стеклах. Скотина.

Про мать Симаковой мне раньше, по телефону, рассказала куратор из органа опеки: о том, что ту лишили родительских прав в отношении троих детей, и дети (Симакова плюс сестра плюс брат) росли в интернате, а по достижении 18 лет вернулись к матери, потому что у нее есть жилплощадь, и государство им ничего не должно.

— Никому не верьте, — говорит Симакова, — если начнут затирать, что в интернатах – плохо. Там кайфово. Лучшее время, клянусь, в моей жизни. А сюда только вернулась, как понеслась…

Симакова щелкает кнопкой, электрический чайник гудит, как паровоз. Рассказывает без эмоций о том, как познакомилась на рынке с рослым красивым Усманом, он был завидным женихом, так как работал рубщиком мяса. О том, как сыграли свадьбу. О том, как вернулась из роддома и обнаружила на разложенном диване-кровати свою мать, рядом своего мужа Усмана, внизу катались от весеннего сквознячка пустые пиво-водочные бутылки. А Симакову из роддома никто не встретил, ни одна собака, и она под жалостливыми взглядами пухлых нянечек и снисходительными – счастливых жен, сама тащила младенца, объемный сверток без всякой ленты, а сумку попросила оставить до завтра, не хватило рук. И нужно было вернуть больничное одеяло, в котором спала девочка.

Назвала Ладой. Модное было имя, на имена всегда есть мода, поэтому следующего ребенка Симакова назвала – Никитой. Никита родился в июле, а в августе мать Симаковой тоже родила мальчика – Сашу (немодное имя). Отцом обеих малышей являлся муж Симаковой – Усман, в настоящее время отбывающий наказание в одной из колоний Мордовии.

Вокруг нехорошо: тот самый диван, старый письменный стол, двухстворчатый шкаф с незакрывающимися дверцами, книжные полки, забитые мусором разного рода. На куске коврового покрытия сидят трое ребят, девочка лет шести и два мальчика помладше. В колготках и трикотажных толстовках, на каждой толстовке – по английскому флагу. Никаких игрушек перед ними, но у девочки – планшет, на котором она кидается цветными шариками.

— Гуманитарная помощь, — говорит Симакова, подмигивая.

И сдвоенные упаковки йогурта – гуманитарная помощь, и картонки с соком – привет от благотворителей, и конфетные распатроненные кульки, и детский самокат, и что-то еще для песочницы, яркий набор. А матери нет, умерла.

Об этом Симакова тоже рассказывала: как все произошло. В один вечер полтора года назад мать не пришла домой, но это было как раз нормально. И на второй вечер не пришла, и почти неделю, Симакова точно не помнит, но порядочное количество времени где-то обреталась, а ей тут крутись со всеми детьми, хоть они посещают, конечно, дошкольные образовательные учреждения, только у Сашки что-то со слухом, невропатолог говорил.

— Я думаю, — говорит Симакова, — все у него с этим слухом хорошо. Ленивый он просто. Да и глупый.

Симакова смотрит на своего сильно младшего брата без большой любви, но сажает к себе на колени и подбрасывает в ритме «по кочкам, по кочкам». Так вот, мать ее вернулась из, оказывается, Мордовии, где вдруг навещала сидельца Усмана, а через три месяца взяла и умерла.

— Возьми да помри, — подтверждает Симакова, — потому что мне без неприятностей, как без пряников.

Ну, она вместо «неприятностей» говорит другое слово, непечатное. А вообще у неё хорошее настроение. У Симаковой – свидание.

— Первый раз за год, — делится она. – Познакомилась с одним там, на почте. Я детские получаю на почте, не верю я в эти ваши банковские карты, хоть у меня есть, для благотворительных пожертвований. Дали мне в соцзащите. Кураторша всучила.

Идет на свидание. Дети останутся с сестрой, Симакова не ехидна какая, чтобы одних. Сестра соглашается иногда посидеть, знает тоже, что от Симаковой бывает польза. У сестры своих двое. А мужа не было и нет. Сейчас вон тоже живет с каким-то чуркой нерусским, говорит Симакова, жена Усмана.

Она не просит помощи, не просит денег, во всех списках социально незащищенных граждан она значится, она и дети. Опеку над Сашей она оформила, все чин чинарем, тоже копеечка идет. В этом году чего-то там перепутали и досрочно дали Ладке к школе рюкзак со всем содержимым – Симакова тычет рукой в угол, где действительно валяется нежно-лимонный ранец с русалками или феями. Симакова не хочет денег, она хочет говорить, понимания и чтобы все было по-честному. Вот как с матерью вышло – всю жизнь прожила как крыса, и умерла как крыса – одна, в больнице, и, кажется, ей было больно. Симакова морщится. Нет, не жалко. Она ведь не пожалела Симакову, когда увела её мужа, красавца Усмана?

— За что он сел, так за разбой, — просто говорит Симакова, — как обычно. Слышишь, ты комнату не фоткай. Снаружи лучше пофоткай, наш дом всем нравится. Но только снаружи.

Смеётся. Рассказывает бегло, как училась на повара-кондитера, как получила диплом, работала в кулинарии на Авроре, хорошая профессия – делать торты и пирожные, она ее не забывает, может, откроет свое производство и на дому.

— А может, — честно признается Симакова, — и нет, потому что где же взять это самое. Силы!

Кто-то в русской классической литературе точно так же сетовал по поводу отсутствия силы, кажется, сын Кабанихи из «Грозы», и всё кончилось довольно плохо. От чая отказываюсь, прохожу коридором обратно, памперсы так и лежат неопрятной горкой; выхожу в блеклый ноябрьский полдень. Иду себе, по Фрунзе трамвай со странным номером – 14-й, таких трамваев не бывает в Самаре. Вспоминаю старуху со ртом-щелью, невиданные просторы коммуналки, наполовину замазанное белым окно, четыре газовые плиты в ряд и Симакову, мать двоих своих и названную мать одного не-чужого.

Это всё, в принципе, похоже на начало неизвестно какого романа о любви, или даже детектива, где никто никого вроде бы и не убил, но все умерли в хрустальном порядке, начиная с главной отрицательной героини и заканчивая дворецким. Откуда у Симаковой дворецкий, думаю я и нашариваю в кармане бумажку с номером банковской карты, в которую она не верит.

Текст: Андрей Артемов, Наталья Фомина

Фото: Алексей Сураев

Следите за нашими публикациями в Telegram на канале «Другой город», ВКонтакте и Facebook