СТАРОЕ И НОВОЕ

Скучно в городе в летнюю жару. Пустынна наша Уральская улица (автор жил между Вилоновской и Ульяновской). Она вымощена серым булыжником небрежно, как бы наспех. Мостовая — как окаменевшая зыбь на воде. Покажется лошадь с телегой — грохот слышно за квартал.

Мы, пяти-шестилетние ребятишки, сидим на низеньком крылечке нашего двухэтажного дома, выкрашенного в мрачный синий цвет, и от скуки не знаем куда деваться.

У нас большой двор, застроенный сараями-дровяниками. В жару здесь едко пахнет прелью помойки и курами, которых держит одна жиличка. <…>Тихо на улицах. Лишь иногда с соседней Ильинской (Арцыбушевской) доносится звонок трамвая.

Заканчивается первое десятилетие Октября. В городе еще много остатков прошлого. Все четыре дома нашего двора — собственность некоего Шиманова. Грузный, с грубым обветренным лицом, он проводит в квартиры трубочистов, нанимает ломовиков для вывозки мусора.

Каждый человек в чужой квартире чувствует какую-то неловкость: не дома ведь. Шиманов входит в наши квартиры хозяином — бесцеремонно заглядывает во все углы, делает замечания нашим матерям.

Новое в жизни причудливо переплеталось со старым. С восторгом бегали мы смотреть, как на Ильинскую улицу, только что переименованную в Арцыбушевскую (в 1926 году), привезли черные цилиндрические котлы для варки гудрона, как мостили дорогу и покрывали лоснящимся асфальтом. Это была новость. Раньше асфальтированные дороги и тротуары были только на Советской (Куйбышева) и Ленинградской улицах.

В городе появились новые трамвайные вагоны — ярко-красные, просторные. Перед ними сразу померкли старые трамваи, ходившие еще с дореволюционных времен, и самые шикарные выезды извозчиков-лихачей.

Одного из них я знал. Он жил на соседнем дворе, выезжал перед вечером и возвращался домой под утро. Звали его почему-то дядя Пётра и еще лихачом. Правда, лихого в нем ничего не было — степенный, усатый, малоподвижный мужик с вечно сонными глазами. Просто лихачами называли особенно дорогих извозчиков.

Часто по вечерам мы смотрели в щёлочку забора на торжественные сборы дяди Пётры. В сумерках он выводил из конюшни холеного рысака изумительной карей масти с медным отливом и в белых чулках на стройных ногах <…> Глухо стуча копытами по устланному досками двору — для нас это тоже было невиданным делом: пол во дворе! — Лидок входил в оглобли. На него водружалась шлея, украшенная сияющими медными бляшками и ременными кисточками. Дядя Пётра облачался в какую-то долгополую одежду из темно-синего сукна с блестящими пуговицами, на голову надевал картуз с лакированным козырьком и величественно усаживался на козлы. Пролетка сверкала лаком и неслышно катилась на дутых резиновых шинах.

Кого возил ночью дядя Пётра, сколько брал с своих седоков, не знаю. Во всем этом великолепии было что-то темное, чуждое и непонятное, и когда извозчик умер, мы восприняли это как нечто само собой разумеющееся.

С утра до ночи улицы оглашались криками всевозможных торговок в разнос. По улицам ходили женщины с ночовками — лотками ягод на коромыслах, пронзительно распевая:

— Вишоны кому, вишоны!
— Малины садовой, малины!

С полным набором инструментов бродили по дворам точильщики, жестянщики, медники, стекольщики. Оживленными и шумными были базарные площади. Дом, где я пишу эти строки, стоит в самом центре Самарской площади. Давно уже нет старой «Воскресенки». А я еще помню, когда в середине площади высилась нескладная каменная церковь, вокруг которой длинными рядами тянулись лавчонки с самым разнообразным товаром, столы с продуктами, а северо-западном углу было отведено место для возов. По праздникам на площади ставилась карусель, выстраивались балаганы. Пушкари-фотографы развешивали свои декорации с фантастическими замками, лебедями, вывешивали черкески с газырями, водружали фанерных коней. Как мы мечтали запечатлеться на мокром лоскутке фотобумаги в бравом виде — на коне, с кинжалом!

Еще более интересным базаром была «Ильинка», теперешняя Красноармейская площадь. Там тоже была церковь, базар с лавками и так называемым привозом. Но самой главной была «барахолка», своеобразной место воскресных гуляний — крикливое, веселое и в то же время жалкое торжище. <…>

<…> Над разбитым в прах тысячами ног пустырем, нещадно пылившим летом и превращавшимся в лужу грязи весной и осенью, по воскресным дням гудел многоголосый говор, заливались противным верещанием надувные чертики, трещали вертушки.

— Свежей холодной воды! — кричали мальчишки, бойко торговавшие водой из водопровода.
— Сладкий, как мед, холодный, как лед! — расхваливали ядовито-красный «лимонад». Тут же продавались подозрительные пирожки «с гусаком», пельмени, ватрушки, леденцовые петушки. <…> Между рядами расхаживали картузники, портные со своими изделиями из старья, из перекрашенного, перелицованного товара.

В особом ряду (на «Ильинке») помещались благообразные старички в пыльных накидках, важные тетки в черных шалях и чистенькие старушки с седыми кудельками. Про них говорили: «из бывших». Иногда называли их фамилии, вздыхая или подсмеиваясь. Здесь чувствовался запах нафталина, затхлости, продавали диковинные лампы с абажурами, медные подсвечники, лампадки, пыльные, неопрятные кружева, шкатулки, книги в старинных переплетах с застежками. От этих обломков, вынесенных на барахолку, тянулись нити к купеческим особнякам, дворянским домам в центре города, где уже не было прежних хозяев, но еще многое напоминало о них.

— В город нынче пойдем, — объявила бабушка.

К тому времени (автору было пять лет) я считал себя уже бывалым человеком, ездил с родителями в Бузулук, Юрюзань. Знал, что на свете есть маленькие деревни, небольшие городки и такие огромные города, как Самара.

Решив, что бабушка шутит, разыгрывает меня, маленького, я вступил в игру:

— В какой такой город?
— В обыкновенной, к Троице (Троицкая церковь, стоявшая на углу Галактионовской и Ленинградской).
— К какой еще Троице? — не унимался я. — Опять ты все по старому называешь.
— Отвяжись, назола, — прицыкнула бабушка и повела меня к трамвайной остановке на Ильинской.

Поездка на трамвае была так заманчива, что я умолк. В те годы у нас ходили еще старые вагоны без прицепов, с площадками без дверей, с разноцветными стеклами на крыше. Уже сам трамвайный запах нравился мне. Заветной мечтой было поскорее вырасти, чтобы доставать рукой до кожаных лямок, подвешенных на никелированной трубке под потолком. Но я еще не достиг ростом и ручки на вагонной скамейке — на детей, что были выше ручки, полагалось брать билет.

— Станция зеленых билетов, — объявила кондукторша. — Ленинградская!

Вид на перекресток Ленинградской и Галактионовской со стороны улицы Венцека. ∼ 1913 год.

Мы сошли, побродили по Советской (Куйбышева), посидели на скамейке в сквере у памятника Ленину, зашли в магазин и купили кулечек дешевых конфет подушечек.

На заводе хорошо,
а в трамвае — лучше,
я б кондуктором пошел,
пусть меня научат.
Кондукторам езда везде.
С большою сумкой кожаной
ему всегда, ему весь день
в трамваях ездить можно.
— Большие и дети,
берите билетик,
билеты разные,
бери любые —
зеленые, красные
и голубые.