НА КРАЮ

— Живу тут на краю одна, как эта самая… Агафья Лыкова! — встречает нас в сенях на окраине деревни Аделаидовки Мария Афанасьевна или баба Маруся. — Девчонки-то нарядненькие!

Ватагой из десяти человек заваливаемся в срубовой пятистенок. Мы — участники фольклорно-этнографической экспедиции Самарского центра русской традиционной культуры. Колесим по области в поисках бабушек с хорошей памятью, записываем народные песни. Деды, увы, в России долго не живут, а если и случается, то мало чего помнят.

Аделаидовка — деревня с невероятно поэтичным названием, затерявшаяся между Исаклами, Шенталой, Старой Чесноковкой и Новым Суркино. Деревня в пять жилых домов зажата между бывшим колхозным полем и небольшим овражком, по дну которого бежит Большой Суруш, и в этом смысле всё здесь окраина или край, как говорит баба Маруся. В этом краю не ловит мобильная связь и нет указателя на въезде, а местные огороды на спутниковых снимках можно разглядеть только при большом приближении. Аделаидовка существует в какой-то параллельной реальности, в безвременье — часы остановились лет десять назад, когда отсюда уехала последняя молодёжь.

К бабушке мы приехали за песнями. Мария Афанасьевна эрзя по национальности, но знает много старинных русских песен.

«Мать моя была певунья. На праздники, бывало, собирались родственники из других деревень. За столом сидят-поют, а мы, дети, на печке сидим да слушаем. Так старинные песни с детства все в памяти. А потом замуж повыходили — сами стали петь в компаниях. Сейчас никто уж не поёт. Недавно отмечали правнуку два года — все сидят-молчат. Только разговаривают. А мы, бывало, соберёмся, шлеркнем по рюмашке — и пошло-поехало».

Между песнями Мария Афанасьевна много и подробно рассказывает о своём детстве, молодости и замужестве, о любви и ревности, о каком-то невыносимо жестоком времени и людях, которые это время пережили.

«Свёкр мой, Дмитрий Маркелович, и ишо один мужчына ох и хорошо пели! Аж мурашки по телу подымались. Больно уж хорошо пели старики. Ну и женщины…»

Мария Афанасьевна произносит шипящие звуки твёрдо: мужчына, ишо, теряет гласные в окончаниях глаголов настоящего времени: запеват, копат и называет мужа «сам».

«Бывало, идут наши матери хоть домой, хоть на работу, в руках косы или вилы, и всю дорогу с песнЯми. Сядут и тоже поют. Раньше же вшей была гибель. Сядут, котора башку (ребёнку) чистит, котора рубашку сымет и айда по шву их давить, аж хрустели эти вши.

В 1947 году к нам провели радио — повесили на столбе большую алюминиевую трубу. В 7 утра трубу включают — вся деревня слушает. Бывало, песни за душу берут. Сейчас песни противно слушать. Но деваться некуда, приходится глядеть (телевизор)».

Мария Афанасьевна Никитина родилась 30 января 1940 года в селе Новое Суркино Шенталинского района. Через полтора года отца забрали на фронт, и они с матерью оказались на улице — свекровь выставила невестку за дверь. Приехали в Аделаидовку к родителям матери, но и здесь не приняли — времена были тяжёлые, лишний рот никому не нужен. Устроились на квартиру, потом жили “в банёшке” пока отец в 1946 году не вернулся из армии.

«Ох, тяжёлое было детство. Как не сдохли, не знай. Ели одну траву ведь. Буквально. На печке лежишь, жуешь липовые листки. Жуёшь-жуёшь, а что толку от этих листков, питательности-то нет.

Картошка и та рождалась вот такая вот с напалок (показывает фалангу большое пальца — прим. ред.). Это самая крупная ишо. Остальная — горох. Помню, мать вымоет её в воде и в суп прямо с кожурой — чистить нечего. Хлеб весь отправляли на фронт. В неделю ли в месяц, не помню, давали пять килограммов ржаной муки за трудодни. Мать спрячет эту муку, а я её найду да в сухом виде ем. Один раз нашла мешочек небольшой и ложкой ем муку-то. Она увидала, как схватит меня за волосы и давай лупить: «Ты что одна? А мы что будем есть?»

Ох, тяжёлое было детство. Как не сдохли, не знай. Ели одну траву ведь. Буквально.

Пойма у нас тут. В пойме щавель рос — даже со Старой Шенталы за ним приходили. Вся деревня блестела — ни кустика. Только росток появляется, уже рвут и в суп. Одна вода. Хлебашь-хлебашь эту помойную воду, ну и чо, желудок-то голодный.

А тут когда борщёвка подоспет, шкерда, ягода, тогда уже полегче людям было. Борщёвка — это борщевик, а шкерда (скерда — прим. ред.) — лопушок такой остренкой, стебель вот с палец. Она слаще, чем борщёвка, сахаристости в ней больше. А уж осень придёт — грибы собирали. Но только белый гриб и волжанки. Сейчас ведь всё собирают. Кипятят и едят, и все дай Бог здоровы.

Яйца на Пасху? А яиц-то не было, сыно-о-о-к! Кур-то держали на одной картошке да лошадиным помётом кормили. Зерна не было. Это уж когда дети пошли, когда сам комбайнером работал, тогда было зерна вдоволь.

Не забуду, пошли раз с подружкой христосоваться. Заходим в избу — что-то жарят, так вкусно пахнет. Выходит бабушка: “А у нас куры подохли”. Ну и всё, и до свиданья. К следующей соседке заходим, она нам сырую картошку дала. Дальше идём: “Христос Воскрес”. Тишина, хозяйка как стояла в чулане, так и не шелохнулась. Так и ушли ни с чем.

Отец вернулся с войны. Тут дети пошли, сначала сестрёнка родилась, потом ишо. Отец с братом стали строить дом, что стоит через дорогу.

Лес с корня свалит, сколько надо метров отпилит, очистит, привезёт. Он же был не человек, а медведь здоровущий. Срубил он сруб дубовый. Старики и говорят: «Афанасий Сергеич, дубовый дом — угарный дом. Надо до подоконника дубовый, а выше или липовый, или осиновый. В нашем лесу он горелым называется, потому что горел, дуб-то был, а осина с липой ещё молоденькие».

Они дерево валят, от сучков очистят, а я их таскаю — сучки надо было обязательно сжечь. А снегу-то выше пояса, штанов нет, голы коленки. Ой.

Дали отцу делянку в Ново-Суркинском лесу. Поедут отец с братом на телеге и меня берут. Они дерево валят, от сучков очистят, а я их таскаю — сучки надо было обязательно сжечь. А снегу-то выше пояса, штанов нет, голы коленки. Ой. Сучки сырые, кой-как загорятся. Заготовили брёвен, сложили в кучу, весна придёт — перевезем. Весна пришла — брёвен нет.

Не могу рассказывать (плачет). Отца пожалели, дали другую делянку. Они с братом едут ночью, днём-то работают, срубят два ствола, на роспусках (телега для перевозки бревен — прим. ред.) привезут, кожуру очистят. В следующую ночь ещё. Так и построили дом. Крышу соломой покрыли. А корму-то нет. Весной, в марте, с задней избы солому снимают и корову кормят».

***

В 12 лет Мария Афанасьевна пошла работать дояркой на колхозную ферму, где проработала до развала колхоза в постсоветские годы. Бабушка с грустной улыбкой вспоминает живописные подробности об условиях труда: «ни отпускных, ни выходных», тяжелых физических нагрузках, которые способен выдержать не каждый здоровый мужчина, и постоянной борьбе со стихией, в буквальном смысле. Зимой, а зимы были снежные, каждое утро приходилось откапывать ворота фермы, выгребать силосную яму, которая «завалена снегом всклянь», и чистить родник для водопоя животных.

«На ферме грязи по колено, а я в калошах. Калоша останется где-нибудь. Домой приду в носках. Носок к ноге прилипнет. У печки ногу отогрею, отдеру носок-то. Пойду на ферму, кричит доярка: «Марусь, вот твоя калоша»»

У меня столько силы было, не хвалюсь, откуда только бралась. Сейчас ведро тяжело, а раньше две фляги 25-литровые возьму и на родник. А дядь Андрей, заведующий: «Марусь, тебе эти фляги как вёдры».

Если сороковушку, четырёхведерную флягу, — я её на плечо кину и вперёд. Шесть вёдер картошки в мешок насыплю, сам поднимет на плечо и вон туды унесу в погреб. Я снизу кидаю на чердак ометы (соломы). Кину навильник, сам кричит сверху: “Марусь, да куда ты столько кладёшь, ты меня заваливашь!” А мне и не тяжело. Бревна в бабушкином доме меняли — я за корень беру, он за вершинку. Он вообще помельче меня был.

Я специально за маленького замуж вышла, чтобы дети были маленькими. Это сейчас одежда есть (больших размеров — прим. ред.), а раньше… Я ведь туфель сроду не носила — 45-й размер (показывает ногу в огромном валенке). Но и дети обои у меня большие. Ладно сын, но дочь-то зачем в меня пошла?

Бывало, мать прядёт либо вяжет и поёт эту песню, а я слушаю, если дома угожусь. С детства нравится мне эта песня: девица спит, кавалер её будит и в лес уводит. Ну там случилось то, что и должно было случиться. Цветок, наверное, и есть это самое то. Сейчас всё по-другому. Не успеют познакомиться — уже лежат. А раньше…

Он меня догоняет: «На, моя, часы. Придёшь с клуба — я уже буду мёртвый». — «Ну и хрен с тобой», — говорю.

Я со своим года два встречалась. Ох как он за мной бегал, не в хвальбу. Иду как-то в клуб, а у нас электростанция — до 11 часов мотор работает — свет горит, потом темень до пяти утра. И вот иду вечером в клуб. Он меня догоняет: «На, моя, часы. Придёшь с клуба — я уже буду мёртвый». — «Ну и хрен с тобой», — говорю. Взяла часы и ушла. Больно переживал. Может, потому и пошла за него.

Была любовь, да потом погасла. Он ревнивый был, жуть. Соберусь на работу, платье надену, бюстгальтер. “О, титьки надрочИт. Платье новое наденет”. Я ему: «На работу иду, ни куда-нибудь. Как Богу, так и тебе говорю — вышла за тебя девушкой и до самой старости не марана». Помер, семь лет как живу одна… Налей-ка, сынок, мне капельку, а то ваш чай мне голос переедат».

В повествовании Марии Афанасьевны истории о расцвете коллективного хозяйства в брежневские времена переплелись с воспоминаниями о чудом уцелевших при советской атеистической “инквизиции” языческих обрядах. На свадьбу было принято “обкатывать” венок на санях по селу и “привапливать” (причитать). А через неделю после Троицы в Аделаидовке провожали “Вёсну”. Народу, по словам бабушки Маруси, собиралась тьма — не протолкнуться. Всей гурьбой шли в один край — ломали берёзку и несли её по всему селу с песнями-плясками в другой край, чтобы бросить берёзку в родник: “Которые попожилей пели, кто помоложе — плясали, а дети промеж взрослыми. Что пели? А вот «Посеяли девки лён».

Опустела деревня с тех пор. Никто не поёт на улице и не ломает берёзу, ну разве что северный ветер. Однажды, под Старый Новый год какого-нибудь две тысячи -дцатого, низкое небо зацепится за жердь колодца-журавля, что торчит во дворе бабы Маруси, и пойдёт по шву. Через дырку в небесах повалит снег и заметёт Аделаидовку по самые печные трубы. Но пока из труб поднимается дымок и соседка спешит к бабе Марусе за свежими новостями.